Он повернул меня спиной, спустил колготки и трусы, раздвинул ноги – молча, без ласк, сделал что хотел, и я испытала такой оргазм, что едва не умерла. Помню, что дрожала, как сухой лист, который дерево вознамерилось стряхнуть любой ценой.
Потом он уехал. А у меня лопнули волдыри, и я зарыдала. Мать всегда говорила: «Любовь – она для богачей. Не для ничтожеств вроде нас».
Все встречи у менгира проходили одинаково. Я кричала от наслаждения, как свинья, которую режут. Он не знал, что мои крики – это рай и ад, добро и зло, удовольствие и боль, начало конца.
Я сходила с ума, чувствуя затылком его жаркое дыхание. Просила: «Еще! Еще!» Спрашивала: «Увидимся через неделю? В то же время?» Он отвечал: «Ладно…»
Я всегда приходила первой. Всегда. А он мог и не явиться – если находил другую женщину. Я ждала, прислонившись спиной к ледяному камню, выглядывала свет фар его мотоцикла. Это продолжалось много месяцев.
В последнюю нашу встречу он приехал на машине и не один. На пассажирском сиденье рядом с ним сидел незнакомый мужчина. Я запаниковала, попыталась уйти, но он схватил меня за руку, больно ущипнул и прошипел сквозь зубы: «Замри, не шевелись, ты принадлежишь мне!» – и сделал что хотел. Я услышала, как хлопнула дверца. Любовь – она для богачей. Он сказал приятелю: «Пользуйся на здоровье». Я сказала «нет», но не воспротивилась.
Они уехали. А я так и стояла – со спущенными трусами, похожая на сломанную марионетку, лицом к камню и лизала его.
Я забрала детей и переехала. Мы больше не виделись.
В дверь стучат, должно, быть это она. Мать Леонины не пришла на похороны, но должна была однажды появиться. Вот и появилась.
58
Непроизнесенные слова делают покойников такими тяжелыми.
В июне 1996-го исполнилось полгода с тех пор, как я стала приезжать к Саше. Я вышла с кладбища и села в машину, не отмыв руки от земли, не вычистив грязь из-под ногтей. Положила листок с адресом на приборную доску. Место называлось Биш-о-Шай и находилось сразу за Маконом. Я ехала тридцать минут, плутала, глотала злые слезы, но в конце концов нашла домик с потемневшей от времени штукатуркой, зажатый между двумя другими, повыше и побогаче на вид. Он напоминал бедную маленькую девочку, которую ведут за руки нарядно одетые родители.
На двери висел почтовый ящик с двумя фамилиями: «Ж. Маньян и А. Фонтанель».
Я запаниковала. К горлу подступила дурнота.
Время было позднее. Я поняла, что не смогу провести всю ночь за рулем, чтобы вернуться в Мальгранж, и несколько раз постучала в дверь. Так сильно, что стало больно пальцам. Заметила грязь под ногтями, подумала: «Кожа совсем сухая, нужно смазать кремом…»
Она открыла дверь, и я не сразу ее узнала: у женщины в смешной шляпке с фотографии, которую прислал мне Саша, было совсем другое лицо. Она сильно постарела и располнела с тех пор, как позировала для свадебной фотографии. В тот день она накрасилась – неумело, но накрасилась, навела красоту. Теперь, в угасающем свете дня, были заметны и темные круги под глазами, и щеки с красной сеточкой проступивших сосудов.
– Здравствуйте, меня зовут Виолетта Туссен. Я мать Леонины Туссен.
Я произнесла имя и фамилию дочери вслух, при этой женщине, и у меня заледенела кровь. Наверняка последний ужин Леонине подавала она. Как я могла отправить туда мою семилетнюю дочь? – в тысячный раз подумала я.
Женевьева Маньян не ответила – осталась холодной, как мрамор, и слушала, не открывая рта. Все в этой женщине было заперто на два оборота ключа. Водянистые, налитые кровью глаза смотрели равнодушно, губы не улыбались.
– Я хочу знать, что вы видели той ночью, когда случился пожар.
– Зачем?
Вопрос поверг меня в изумление, и я ответила, не раздумывая:
– Я не верю, что моя семилетняя дочь пошла на кухню, чтобы согреть молока.
– Вот и заявили бы об этом на суде.
У меня подогнулись ноги.
– А вы что сказали во время процесса, мадам Маньян?
– Нечего мне было говорить.
Она буркнула: «До свидания…» – и захлопнула дверь, а я еще долго стояла и почти не дыша смотрела на облупившуюся штукатурку и фамилии, написанные на липкой ленте. «Ж. Маньян и А. Фонтанель».
Я вернулась к машине. Руки все еще тряслись. Общаясь со Сваном Летелье, я нутром почувствовала, что в ту ночь в замке все происходило иначе, и «встреча» с Женевьевой Маньян укрепила меня в этом мнении. Почему все свидетели событий так уклончивы? Или я не права? Схожу с ума? С каждым днем становлюсь все безумней?
На обратном пути я перешла из света в сумерки. Думала о Саше, сотрудниках Нотр-Дам-де-Пре и решила, что в следующий раз, через две недели, отправлюсь в замок. Мне не хватало мужества побывать там, а ведь он находился всего в пяти километрах от брансьонского кладбища. Потом я вернусь к Маньян и Фонтанелю и буду долбить ногой в дверь, пока они не впустят меня, а уж заставить их заговорить – дело чести.
К дому я подъехала в 22.37, успела поставить машину и в 22.40 опустила шлагбаум.
Филипп Туссен спал на диване, и я не стала его будить. Стояла, смотрела и думала, что когда-то давно любила этого человека. Будь мне сейчас восемнадцать, носи я короткую стрижку, прыгнула бы на мужа со словами: «Займемся любовью?» Но мне исполнилось двадцать девять, волосы отросли, так что…
Я легла в постель, закрыла глаза, но не заснула. Среди ночи Филипп Туссен скользнул под простыню, буркнул: «Надо же, ты вернулась…» Я подумала: И слава богу, иначе кто опустил бы шлагбаум? – и притворилась спящей. Он обнюхал меня, как будто искал в волосах чужой запах, но уловил лишь «аромат» бензина и быстро захрапел.
Я вспомнила Сашину историю о семенах. Однажды ему пришла охота посадить в огороде дыни, но они два года отказывались расти. На третий Саша выбросил остатки семян птицам, и сделал это за грядками, там, где держал горшки, грабли, лейки и баки. Одно из крылатых созданий – то ли самое легкомысленное, то ли самое озорное – порхало с зернышком в клюве над аллеей сада и выронило его. Через несколько месяцев из земли вылез жирный росток, и Саша не стал его выдирать. Прошло еще некоторое время, и дыня «заколосилась», созрело два чудеснейших плода. Пузатых и сладких. Каждый год он собирал урожай – одну, две, три, четыре, пять дынь. «Видишь, девочка, дыни падают с неба, все решает природа».
Я наконец заснула и увидела сон-воспоминание. Первого сентября я вела Леонину в школу. Мы шли по коридорам, держась за руки, потом она незаметно выдернула ладошку, сказав: «Я уже большая…»
Я пробудилась, крича во весь голос:
– Я ее знаю! Я ее уже видела!
Филипп Туссен зажег свет.
– Что такое? Кого ты видела?
Он тер глаза и смотрел на меня, как на одержимую.
– Я ее знаю! Она работала в школе. Не в классе Леонины, а в соседнем.
– Не понимаю…
– После кладбища я заехала к Женевьеве Маньян.
Филипп Туссен переменился в лице.
– Что?!!
Я опустила глаза.
– Мне нужно понять. Разобраться. А для этого – встретиться с людьми, которые той ночью были в замке Нотр-Дам-де-Пре.
Он встал, обошел кровать, схватил меня за воротник рубашки, дернул так, что я едва не задохнулась, и заорал:
– Ты начинаешь меня утомлять! Если не уймешься, я сдам тебя в психушку! Слышишь меня? Ты больше НИКОГДА туда не сунешься!
С годами Филипп погрузил меня в одиночество, бездонное, как колодец. Я могла бы найти себе замену, «временную жену», чтобы она отвечала за шлагбаум, ходила за покупками, готовила еду, стирала, спала на левой стороне кровати, и он ничего бы не заметил, не почувствовал.
Но он никогда мне не угрожал и не бил. Сделав это теперь, он вернул меня мне. Я начала становиться собой.
Следующим утром я пошла к Стефани, чтобы вернуть ключи от машины. По понедельникам «Казино» не работает. Она жила одна на втором этаже дома на Гран-Рю.
Подруга впустила меня и подала кофе в стакане на ножке. На ней была длинная футболка с портретом Клаудии Шиффер, она улыбнулась и пояснила: «У меня сегодня хозяйственный день!» Ее круглое краснощекое лицо, обрамленное белобрысыми волосами, выглядело очень забавно над изображением топ-модели, но я растрогалась до слез.
– Я залила полный бак.
– Спасибо, дорогая.
– Погода будет хорошая.
– Надеюсь.
– Вкусный кофе… Мой муж не хочет, чтобы я ездила в Брансьон, на кладбище.
– Да ну, что ты такое говоришь? Как же так? Там ведь твоя дочка лежит.
– Вот именно. В любом случае спасибо тебе за все.
– Да не за что, милая, я всегда рада помочь.
– Есть за что, Стефани, конечно, есть.
Я обняла Стефани. Она стояла не шевелясь, боялась спугнуть меня, как будто никто никогда не проявлял к ней таких теплых чувств. Ее глаза и рот округлились больше обычного, превратились в три летающих блюдца. Стефани навсегда останется загадкой, инопланетянкой из «Казино». Я ушла, а она так и осталась стоять посреди гостиной с опущенными руками.
Я брела по Гран-Рю к начальной школе. Как поется в песне «В сторону Свана», проделывала путь в обратную сторону. Тот, которым мы каждое утро ходили с Лео. В ее ранце коробка с завтраком занимала больше места, чем учебники и тетради. Я давала ей с собой гору еды, чтобы было все, чего только душа пожелает. Проклятое наследие сиротского детства! Помню, как мы ездили классом на экскурсию, у других детей в рюкзаках лежали чипсы, шоколадки, сэндвичи с деревенским хлебом, конфеты и газировка, а у меня – обычная еда в пластиковым пакете. «Сиротки довольствуются малым». Меня печалило, что я не могу поделиться, угостить кого-нибудь своим скудным «сухим пайком», поэтому Леонина всегда получала пантагрюэлевские запасы.
Я вошла под крытую галерею и на мгновение замерла, не в силах сделать следующий шаг. Не из-за детей, нет, виной тому были запахи – из буфета, примыкающего к школе строения, шумных коридоров. Был обеденный час. В это время я приходила за Леониной, и она говорила: «Видишь, мамочка, в буфете невкусно пахнет, хорошо, что мы идем домой».