La Redoute, открыла дверь и увидела его. У него был усталый взгляд. Я сразу почувствовала его печаль. Увидела его красоту и презрение. Он смотрел на меня, как на собачье дерьмо.
Я попыталась захлопнуть дверь, но не успела. Он ударил по ней ногой, как взбесившийся жеребец. Я могла вызвать полицию, но мне нечего было сказать легавым. С той ночи я жила в страхе. Он меня не тронул – слишком сильное отвращение испытывал, ненавидел и брезговал одновременно. Я сумела выговорить единственную фразу: «Это правда был несчастный случай, я ничего не сделала, я бы никогда не смогла навредить девочкам…»
Несколько секунд он смотрел мне в глаза, а потом случилось нечто неожиданное. Он сел за кухонный стол, положил голову на руки и заскулил. Рыдал, как малыш, потерявший в толпе мамочку.
– Хотите узнать, что тогда случилось? – спросила я.
Он покачал головой. Нет.
– Клянусь, это был несчастный случай.
Он находился в метре от меня. Я сгорала от желания дотронуться до него, раздеть, сбросить одежду и – еще хоть раз – испытать наслаждение, которое он дарил мне у камня на краю деревни. Никто из живущих на свете женщин не испытывал к себе такого отвращения, как я в тот момент.
А он, жалкий, отчаявшийся, сидел и плакал на моей грязной, запущенной кухне. Потеряв работу, я перестала заниматься домом. Я – такая ответственная. Я – виновная.
Он встал и вышел, не оглянувшись. Я заняла его место, почувствовала его аромат.
После школы отвезу детей к сестре. Она милая, гораздо добрее меня. Велю ребятам вести себя хорошо, слушаться тетю. Оставаться с ней. А вернувшись домой, куплю веревку в «Брикораме». Деньги я не потратила.
66
Смерть матери – первое горе, которое человек переживает без нее.
– Хотите попробовать?
– С удовольствием.
Я срываю несколько томатов-черри, и мэтр Руо тут же их съедает.
– Восхитительно! Вы останетесь здесь?
– А куда же я денусь?
– С унаследованными деньгами можете перестать работать.
– Только не это. Я люблю мой дом, мое кладбище, мою работу и моих друзей. А кроме того, кто позаботится о моих животных?
– Не шутите, Виолетта, вы должны всерьез озаботиться положением дел. Обзаведитесь собственностью, купите хотя бы небольшой дом или что-нибудь другое, где захотите.
– И снова нет! Недвижимость требует внимания, приобретешь – придется ездить навещать. Сами знаете, загородный дом или дача губят на корню идею любых путешествий. Таких, в которые отправляешься экспромтом, по велению души. Скажите, мэтр, вы представляете меня «хозяйкой поместья»?
– Простите за нескромный вопрос, Виолетта, но что вы собираетесь делать со всеми этими деньгами?
– Сколько будет сто поделить на три?
– 33,33333, стремящееся к бесконечности.
– Спасибо. Я отдам 33,33333…% «Ресторанам сердца», «Международной амнистии» и фонду Бардо[76]. Не удаляясь от моего кладбища, спасу хоть сколько-нибудь людей. Идемте, мэтр, пора выпить по стаканчику.
Он улыбается, берет палку и следует за мной. Мы садимся в беседке и дегустируем молодой сотерн. Мэтр Руо снимает пиджак, вытягивает ноги и зачерпывает горсть соленого арахиса.
– Чудесный сегодня день, правда, мэтр? Я каждый день пьянею от красоты мира. Смерть, печаль, плохая погода, Туссены никуда не денутся, но жизнь всегда берет верх. Утро неизбежно наступает, свет прекрасен, выгоревшая земля зарастает травой.
– Мне бы следовало посылать к вам фра́трии[77], которые оскорбляют друг друга в моем кабинете! Вы могли бы научить их мудрости.
– Я считаю наследство пережитком темных времен. Нужно все отдавать любимым людям при жизни. Свое время и свои деньги. Наследство придумал дьявол – так ему легче вносить разлад в семьи. Лично я не верю в посмертные дары.
– Вы знали, что ваш муж богат?
– Мой муж не был богат. Он был слишком одинок и слишком несчастен. Слава богу, что конец жизни он провел с хорошей доброй женщиной.
– Сколько вам лет, дорогая Виолетта?
– Понятия не имею. В июле 1993-го я перестала праздновать дни рождения.
– Вы могли бы начать все сначала.
– Я довольна своей жизнью.
67
На зыбких песках жизни растет нежный цветок, избранник моего сердца.
В августе 1996-го, за год до переезда на кладбище – ха-ха-ха! – я раньше обычного покинула бухту Сормиу. Доехала поездом до Макона, там пересела на автобус, который останавливается в Брансьон-ан-Шалоне по пути в Турнюс. Мы проехали через Ла Клейет, и я издалека посмотрела на Нотр-Дам-де-Пре. Впервые, через стекло. Через несколько минут я вышла у брансьонской мэрии, с трудом сдерживая дрожь во всем теле. Ноги с трудом донесли меня до кладбища, перед глазами стоял замок, окна, белые стены. На задах я заметила озеро, блестевшее, как сапфировое море. Было очень жарко.
Дверь Сашиного дома со стороны кладбища была приоткрыта, но я пошла прямо на могилу Леонины. У стелы с именами девочек я впервые пожалела, что не была на похоронах, что не проводила Леонину, не положила на могилу хотя бы белый камушек. Но я убедилась, что присутствие дочери куда сильнее ощущается в Средиземном море и в цветах Сашиного сада, чем рядом с этим надгробием, и в глубоком горе побрела к выходу.
Я не предупреждала Сашу, что приеду. Мы не виделись больше двух месяцев – с того дня, как Филипп Туссен запретил мне это. Дверь в сад-огород была распахнута настежь, но я не окликнула хозяина, просто вошла и увидела, что он отдыхает на скамейке, прикрыв лицо соломенной шляпой. Я подкралась – тихо-тихо, – и все-таки он услышал, вскочил и сжал меня в объятиях.
– Нет ничего красивее неба сквозь соломенную шляпу. Люблю смотреть через дырки – так солнце не слепит глаза. Воробышек мой, какой приятный сюрприз! Останешься на весь день?
– Задержусь подольше.
– Здо́рово! Ты ела?
– Не хочу…
– Приготовлю тебе пасту.
– Но я правда не голодна.
– С маслом и тертым грюйером. Ну пошли, у нас полно работы! Видела, как все вымахало? Хороший год для сада! Отличный год!
В этот самый момент, глядя, как Саша машет руками и улыбается, я почувствовала в животе что-то теплое. Наверное, счастье. Не воображаемое, не жизненный кризис, длящийся несколько секунд, но полноту ощущений с улыбкой на устах, жажду жизни. Я перестала быть роботом, в меня вселилось… нечто. Все бы отдала, чтобы навсегда сохранить это лето, и это мгновение, и сад, и Сашу.
Я оставалась с ним четыре дня. Для начала мы собрали дозревшие помидоры, чтобы накрутить консервы. Простерилизовали банки в посудомоечной машине, потом разрезали овощи и вынули семена, разложили по емкостям со свежим базиликом. Саша прочел мне лекцию о важности резиновых прокладок. Иначе герметичности не добиться! Пятнадцать минут в кипятке – и банки можно хранить аж четыре года. Есть, правда, одно «но». Люди, покоящиеся на этом кладбище – все, как один! – делали запасы. Пригодились они? Нет! Вот почему мы с тобой поступим иначе, откроем одну баночку сегодня же вечером.
Наступила очередь фасоли. Мы «обесхвостили» стручки и повторили операцию.
– В этом году зеленая роскошь созрела за одну ночь, двое суток назад, как будто почувствовала, что ты приедешь… Смеешься? Напрасно! Не стоит недооценивать прозорливость сада.
На следующий день были похороны. Саша попросил составить ему компанию, сказал, что делать ничего не придется, просто быть рядом. Я впервые присутствовала на церемонии. Смотрела на бледные и печальные лица, на темную одежду, видела, как судорожно сплетаются пальцы, как люди берутся за руки и опускают головы. Помню речь, которую со слезами в голосе произнес сын усопшего:
– Знаешь, папа, Андре Мальро[78] был прав: людская память – прекраснейшая из гробниц. Ты любил жизнь, женщин, хорошее вино и Моцарта. Теперь каждый раз, открывая бутылку вина или встречая красивую женщину, я буду знать, что ты рядом. Всякий раз, когда виноградные листья сменят зеленый цвет на пурпурный, а мягкий свет за несколько часов зальет свод небес, я пойму, что ты недалеко. Концерт для кларнета мы будем слушать тоже вместе. Отдыхай, папа, я обо всем позабочусь.
Когда все разошлись, я спросила:
– Вы записываете надгробные речи?
– Зачем? – удивился он.
– Мне бы хотелось знать, какие слова прозвучали в день похорон Леонины.
– Я ничего не храню. Овощи не похожи на деревья. Их нужно заново сажать каждый год. Все, кроме томатов-черри, эти растут как сорная трава, сами по себе.
– К чему вы это говорите?
– Жизнь похожа на беговую эстафету, Виолетта. Ты передаешь ее кому-нибудь, он поступает так же. Я отдал тебе эстафетную палочку, однажды ты последуешь моему примеру.
– Но я одна-одинешенька на белом свете.
– Нет, у тебя есть я, а потом появится кто-нибудь другой. Хочешь знать, что говорили на похоронах Леонины, напиши речь сама, не откладывая, перед сном.
На третий день я спела Леонине отходную.
Саша обнаружился в одной из кладбищенских аллей. Мы шли вдоль могил, и он рассказывал мне о мертвых – тех, кто ушел очень давно, и о других, только что «вселившихся».
– У вас есть дети, Саша?
– В молодости я поступил как все – женился. Глупое решение. Верх идиотизма – поступать как все! Хорошие манеры, притворство и общепринятые взгляды убийственны. Мою жену звали Верена, она была красавица с нежным голосом – как ты. Вы, кстати, похожи. Чуть-чуть. Я, молодой самонадеянный придурок, верил, что красота Верены сделает меня «настоящим» мужчиной. В день свадьбы я увидел ее в белом кружевном платье, откинул фату, увидел, что она покраснела, и понял, что лгал всему миру – и себе первому. Я холодно поцеловал Верену в губы под аплодисменты гостей, но возбуждали меня в этот момент лишь мускулистые руки официантов. Напиться я успел до танца новобрачных. А первая брачная ночь и вовсе стала кошмаром. Я очень старался, думал о брате жены, красавчике брюнете с большими карими глазами. Не помогло. Любовью с Вереной я заняться не сумел. Она отнесла это на счет нервов и опьянения. Шли недели, мы спали в одной постели, и