Billie Jean.
– Это твой кот?
– Да.
– А как его зовут?
– Тутти Фрутти.
Мальчик заливается смехом. Зубки у него в шоколаде.
– Смешное имя.
В дверь со стороны кладбища стучат, и входит Жюльен Сёль, такой же мокрый, как мой четырехлапый мохнатый питомец.
– Добрый день…
Комиссар бросает взгляд на ребенка и нежно мне улыбается. Я чувствую, как сильно ему хочется подойти и прикоснуться, но он сдерживает порыв и ласкает взглядом. Снимает с меня «зиму», чтобы увидеть лето.
– Все в порядке, милый?
Я цепенею.
– Пап, знаешь, как зовут кота?
Мне не хватает воздуха.
Натан – сын Жюльена. Мое сердце сбоит, как будто я взбежала по лестнице на пятый этаж.
Жюльен мгновенно отвечает:
– Тутти Фрутти.
– Откуда ты знаешь?
– Мы с ним знакомы. Я уже был здесь. Ты поздоровался с Виолеттой, Натан?
Мальчик переводит взгляд с отца на меня.
– Тебя зовут Виолетта?
– Да.
– Странные у вас тут имена.
Он возвращается к столу, усаживается в кресло и доедает угощение. Отец смотрит на него и улыбается.
– Нам пора, дорогой.
Я чувствую укол в сердце. Совсем как Натан, узнавший, что я ни разу не видела ни одного зомби, даже самого плохонького.
– Может, посидите еще?
– Нас ждут в Оверни. Кузина выходит замуж – сегодня, во второй половине дня.
Жюльен бросает на меня пристальный взгляд и говорит сыну:
– Подожди в машине, родной, я ее не запирал.
– Но там ведь чертов дождище!
Мы хохочем, изумленные ответом семилетнего ребенка.
– Кто первый окажется внутри, выберет музыку в дорогу – какую захочет.
Натан подскакивает ко мне, целует в щеку и просит:
– Если встретишь зомби, звони папе, он полицейский!
Мальчик выбегает из дома и мчится к парковке.
– Вы прочли дневник моей матери?
– Еще не закончила. Дать вам кофе в дорогу?
Он качает головой.
– В дорогу я бы лучше взял вас.
Жюльен подходит, обнимает меня, дышит в шею. Я закрываю глаза. А когда поднимаю веки, он уже стоит в дверях. Моя одежда теперь тоже мокрая.
– Вот что я вам скажу, Виолетта: мне совсем не хочется, чтобы урну с вашим прахом однажды установили на моей могиле. Я плевал и на могилу, и на прах. Я хочу жить с вами сейчас, немедленно. И вместе смотреть на небо. Даже если льет как из ведра.
– Жить со мной?
– Хочу, чтобы эта история… встреча мамы с этим мужчиной… стала для нас уроком.
– Но я не способна… Я не гожусь…
– Не годитесь?
– Не гожусь.
– Но я же не о службе в армии говорю.
– Я неприспособленная, разбитая, поломанная. Любовь не для меня. Я невыносима. Нежизнеспособна. Я мертвее призраков, разгуливающих по моему кладбищу. Вы разве не поняли? Это не-воз-мож-но!
– На свете нет ничего невозможного.
– Есть.
Он грустно усмехается.
– Жаль.
Закрывает за собой дверь – и без стука возвращается две минуты спустя.
– Мы забираем вас с собой.
– …
– На свадьбу. Два часа езды.
– Но я…
– Даю вам десять минут на подготовку.
– Но я не мо…
– Я позвонил Ноно, он будет здесь через пять минут и подменит вас.
70
Однажды мы придем и сядем рядом с тобой в доме Бога.
Август 1996
Филипп вышел от Женевьевы Маньян, чувствуя себя несчастнейшим из смертных. Доехал до кладбища, где в этот день были похороны. Люди группками стояли на жаре, вдалеке от могилы Леонины. Он не принес цветов. Никогда не приносил. Обычно это делала его мать.
Он впервые встретится с дочерью один. Раньше, два раза в год, компанию ему составляли родители.
Отец и мать парковались у шлагбаума, боясь встречи с Виолеттой и ее отчаянием. Он, как хороший сын, устраивался сзади. В детстве сиденье казалось ему широченным, но его это не заботило, ведь конец путешествия обещал встречу с морем.
Филипп всегда думал, что остался единственным ребенком, потому что родители занимались любовью всего один раз. «Ты – дитя случая», – говорил он себе.
Его отец, пришибленный годами жизни с женой и затосковавший навек, плохо водил машину. Неизвестно зачем тормозил и ускорялся. Брал влево, потом резко вправо. Обгонял, когда не надо, и тащился в хвосте, даже если мог обогнать. Часто терялся и не обращал внимания на указатели.
Дорога от переезда до кладбища казалась Филиппу бесконечной. В первый раз он почувствовал запах горелого за много километров от замка. Воздух вонял, как после вселенского пожара.
Они остановились у ограды замка. Сразу войти не решились, потом, преодолев ступор безысходности, прошли двести метров до величественного здания с полуразрушенным левым крылом и увидели пожарных, местных депутатов и отупевших от горя родителей. Смятение и ужас. Молчание. Механические, словно замороженные движения. Ощущение, что время замедлилось, а окружающий мир обернули звуконепроницаемой ватой. Тело и душа разделились, чтобы не взорваться, человека полностью заполняла боль. Ее груз был невыносим.
Филипп не сумел подойти к комнате № 1. Весь периметр был перекрыт. Так изъясняются герои американских сериалов, вот только происходит все в Бургундии и на самом деле. Красные пластиковые полосы очертили границы кошмара. Эксперты осматривали пол и стены, делали снимки. Изучали маршрут огня, искали улики, доказательства, реперные точки. Прокурор потребовал точный и подробный отчет. Гибель четырех детей – не шутка, так что наказание и публичное осуждение воспоследуют в любом случае.
Он выслушал множество «Мне очень жаль, примите наши соболезнования, они не страдали». Не помнил, видел ли кого-нибудь из персонала замка. Других девочек – счастливиц, которых уберег случай, – уже увезли. Срочно эвакуировали. Как с поля боя.
Тело Леонины ему опознавать не пришлось, как и выбирать гроб и тексты для церемонии: все взяли на себя родители. Он думал: Я в жизни не купил дочери ни пары носок, ни платьица, ни заколки, ни туфелек. Это делала Виолетта. С любовью. Но о гробе она не позаботится. Ее не будет на кладбище.
Вечером он позвонил ей из отеля (ответила Марсельеза – так он про себя называл Селию), хотел уговорить приехать. «Виолетта спит, я не могу ее оставить, – сухо объяснила Селия. – Несколько раз был врач, делал уколы успокоительного».
Похороны состоялись 18 июля 1993 года.
Все присутствовавшие поддерживали друг друга – под руку, за руку, за плечи. Он молчал и ни к кому не прикасался, а от матери отшатнулся, как в детстве, когда она пыталась его поцеловать.
Другие люди плакали, рыдали, выли, женщины гнулись, как тростник на ветру, падали на колени. Казалось, что все опьянели от горя, и ноги перестали их держать. Его глаза оставались сухими, он держал спину, как солдат на параде.
А потом увидел ее в огромной толпе, сгрудившейся вокруг могилы. В черном с ног до головы. Очень бледную. С пустыми глазами. Что здесь делает Женевьева Маньян? Мысль промелькнула и ушла. Ему ни до чего не было дела. Сердце тянулось к Франсуазе. К Виолетте и Леонине. Теперь все кончено. Четыре дня, проведенные в Бургундии, его мучила одна-единственная крутившаяся в голове фраза: Я даже не сумел защитить дочь.
Когда все закончится, кто-то уедет в отпуск, другие останутся на этом злосчастном кладбище. А он сядет на заднее сиденье машины отца и вернется – не к морю, а к Виолетте и ее неизмеримому горю.
К пустой комнате. Розовой комнате, откуда он вечно дезертировал. Из-за двери слышались смех и голос Виолетты, каждый вечер читавшей Лео.
Три года спустя он стоял у могилы дочери и молчал. Не молился, хотя умел, ведь его учили катехизису, и первое причастие он торжественно принял, причем именно в тот день, когда впервые увидел Франсуазу под руку с Люком. В день, когда вместе со старшим братом одного из друзей пил церковное вино и тихо произносил:
Отче наш,
Иже еси на небесех…
Они хохотали до слез, особенно когда надели поверх футболок и джинсов белые стихари, кричали друг другу:
– Ты вылитый кюре!
– А ты – баба!
Потом он увидел Франсуазу и дальше смотрел только на нее.
Ее можно было счесть дочерью Люка. И в то же время она напоминала идеальную мать. Само совершенство. Воплощенная Любовь. Его великая любовь.
Он жаждал увидеть ее снова, и со временем желание делалось все неистовей.
Через три года, у могилы дочери, он понял, что не вернется в Брансьон-ан-Шалон, раз не способен поговорить с Леониной. Ему хотелось одного – оседлать мотоцикл и помчаться к Франсуазе, чтобы она обняла его. Невозможно. Исключено. Время прошло. Необходимо забыть.
Нужно вернуться к Виолетте, встать перед ней на колени и умолять о прощении. Соблазнить ее, как делал когда-то. Уболтать, рассмешить, сделать ей ребенка. В конце концов, она еще молода, его Виолетта. Он пообещает выяснить, что на самом деле случилось в ту ночь в замке, расскажет, как измордовал Фонтанеля, признается в интрижке с Маньян. Он назовет себя ничтожеством и попросит дать ему второй шанс. Да, им нужен ребенок, чтобы ей было о ком заботиться. Может, повезет, и родится мальчик, сын, о котором он всегда мечтал. И вот еще что: никаких баб на стороне! Только Виолетта. Они переедут, начнут жизнь сначала, изменят жизнь. Такое случается, он видел по телевизору.
Первым делом он вернется к Маньян и еще раз поговорит с ней. «Я бы никогда не сделала зла малышкам…» Зачем она так сказала? Он должен выяснить все до конца, выслушать то, на что не хватило сил при первом свидании.
Он последний раз посмотрел на могилу Леонины, но ничего не сказал – просто не сумел. Он и с живой-то дочерью почти не общался… Никогда не отвечал на ее вопросы. «Папочка, а кто зажигает Луну?»
Он увидел их, Виолетту и старика, когда почти бежал к выходу с кладбища. Виолетта держала его за руку. Филипп почуял обман и вспомнил слова матери: «Никому не доверяй, думай только о себе, о себе…»