Женщина что-то говорила, и Виолетта становилась все бледнее.
Филипп вышел и оказался лицом к лицу с учительницей Леонины. Как там ее звали?
– Здравствуйте, господин Туссен.
– Доброе утро.
В лице училки тоже не осталось ни кровинки, она выглядела потрясенной, отвернулась от него и тут же ушла.
Прошел поезд в 09.07. Филипп увидел лица пассажиров в окнах вагонов и вспомнил, как Леонина махала рукой, стоя на крыльце. Виолетта молча, автоматическим движением, подняла шлагбаум и сказала Филиппу:
– Женевьева Маньян покончила с собой.
Филипп вспомнил, как две недели назад подъехал к ее дому и увидел полицейских и соседок в домашних платьях. Женевьева наверняка убила себя, поговорив с ним. Он тогда расплакался, распустил нюни, как слабак. «Я бы никогда не причинила зла малышкам». Неужели к смерти ее подтолкнуло чувство вины?
– Пожалуйста, – попросила Виолетта, – сделай все, чтобы ее не похоронили на кладбище, где лежит Леонина.
Филипп пообещал. «Даже если это случится, я собственными руками ее выкопаю!»
Виолетта повторила несколько раз:
– Не хочу, чтобы она пачкала землю моего кладбища.
В то утро Филипп не стал принимать душ. Наспех почистил зубы, прыгнул в седло и укатил, оставив растерянную Виолетту у шлагбаума, который предстояло опустить только через два часа.
74
Ты увидишь, как моя ручка, оперенная солнцем, разбросает снежинки по листку архангела пробуждения.
Почему проходящее время смотрит на нас в упор, а потом ломает?
Почему ты не остаешься со мной?
Почему уходишь?
Почему у жизни и кораблей на воде есть крылья?..
Банкетный зал пуст, только официантки убирают столы. Одна снимает бумажные скатерти, другая подметает белые конфетти.
Мы с Жюльеном танцуем одни на импровизированной дорожке. Последние лучи зеркального шара пятнают крошечными звездочками нашу мятую одежду.
Все разошлись, даже новоиспеченные супруги, даже Натан, отправившийся ночевать к кузену. Голос Рафаэля[86] звучит из громкоговорителей. Это последняя песня. Потом диджей, пузатый пятиюродный дядя, выключит свою машинерию.
Мне хочется растянуть прошедший день до бесконечности. Так бывало в Сормиу, когда наступала ночь, а мы все никак не могли утихомириться и бродили вдоль кромки моря, шлепая подошвами по воде.
Я так много не смеялась с тех самых пор. Никогда не смеялась. Я никогда не смеялась так, как сегодня. Мы с Леониной смеялись часто, но с ребенком не посмеешься, как со взрослыми людьми. Этот смех приходит из другого места. Как и слезы, и ужас, и радость. У всего есть собственное место внутри нас.
И еще один твой день уходит.
В этой короткой жизни не стоит умирать со скуки…
Рафаэль допел. Диджей пожелал нам в микрофон доброй ночи. Жюльен крикнул: «Спасибо, Деде!»
Я не была ни на одной свадьбе – кроме собственной. Если все свадьбы такие же веселые, пожалуй, стоит изменить привычкам.
Я надеваю куртку, а Жюльен исчезает на кухне и возвращается с бутылкой шампанского и двумя пластиковыми бокалами.
– Вам не кажется, что мы достаточно выпили?
– Нет.
Мы выходим, и нас обнимает теплый воздух. Жюльен держит меня за руку.
– Куда мы направляемся?
– В три часа ночи? Я хотел бы отвести вас к себе, но это далековато, пятьсот межевых столбов отсюда, так что придется вернуться в отель.
– Но я не намерена проводить с вами ночь.
– И это очень глупо, просто ужасно глупо. Потому что я – намерен. И на этот раз вы не сбежите.
– Вы меня запрете?
– Да – до конца ваших дней. Не забывайте, я – легавый и у меня есть все полномочия.
– Вы ведь знаете, Жюльен, у меня нет сил на любовь.
– Вы повторяетесь, Виолетта, чем очень меня утомляете.
Чувства просыпаются. Пузырики тихого безумия и радости поднимаются к горлу, ласкают рот, наполняют живот легкостью, заставляют смеяться. Я и не знала, что во мне живет этот звук, эта нота. Я чувствую себя музыкальным инструментом с одной лишней кнопкой. Спасительный дефект производства.
Это и есть молодость? Можно ли свести с ней знакомство, если тебе скоро полтинник? У меня не было молодости – так я считала и бережно, сама о том не ведая, хранила ее, запрятанную очень глубоко внутри. Она решила явиться во всем блеске сегодня, в эту субботу? На чужой свадьбе в Оверни? Рядом с не моим мужчиной?
Мы подходим к двери отеля. Замок заперт на два оборота. Жюльен меняется в лице.
– Перед вами король придурков, Виолетта! Вчера я звонил портье, и он попросил меня зайти ближе к вечеру и взять ключи и код…
Ну вот, опять… Я хохочу так громко, что эхо возвращается стереозвуком. У меня болит диафрагма, я задыхаюсь, икаю, квакаю, но остановиться не могу.
Жюльен смотрит на меня с веселым изумлением. Я пытаюсь выговорить: «Трудновато вам будет запереть меня навечно», – но слова не могут пробиться через водопад смеха. Он вытирает текущие по моим щекам слезы и сам смеется все громче.
Мы возвращаемся к его машине, этакая странная парочка – я, согнувшаяся пополам, обессиленная смехом, он – с бутылкой шампанского в руке и оттопыренными брючными карманами (в каждом лежит пластиковый бокал).
Мы садимся на заднее сиденье, и Жюльен наконец-то заглушает мой смех поцелуями. На дне души зарождается тихая радость.
Мне кажется, Саша где-то близко. Что он дает указания Жюльену, чтобы тот пересадил «черенки» в каждый из моих жизненно важных органов.
75
Я – фланёр, одержимый синдромом другого берега.
Сегодня хоронили Пьера Жоржа (1934–2017). Его внучка украсила гроб наивными рисунками, переворачивающими душу, и на необработанном дереве возникли синее небо и деревенский пейзаж. Она работала и думала, что дедушка прогуливается – там, наверху – и получает удовольствие, глядя на оставшихся на земле.
Пьера звали Эли Бару[87], как певца, но перед войной его родители, похороненные в Брансьоне, изменили ему имя и фамилию. Из Парижа приехала женщина-раввин, чтобы проводить Пьера в последний путь. Она спела поминальную молитву, очень красивую, а когда гроб опускали в семейную могилу, читала кадиш[88]. Потом каждый бросил горсть песка на крышку. Белого, как на морском берегу.
Сегодня «дежурил» другой Господь, и отец Седрик на время церемонии остался у меня на кухне.
Говорят, человек имеет такую семью, какой достоин. Глядя на собравшихся на церемонию детей и внуков Пьера, я говорю себе, что он наверняка был замечательным человеком.
В небольшом банкетном зале мэрии родные и друзья усопшего выпивают по стаканчику и поют для него. Двери открыты, и до меня доносятся голоса и музыка.
Женщина-раввин – ее зовут Дельфина – пришла ко мне выпить кофе и застала Седрика. Католический священник и дама из синагоги прекрасно смотрятся вместе, в моем доме смешались их религии. Смех и молодость. «Саша был бы в восторге…» – думаю я.
Погода была хорошая, и я отправилась поработать в саду, а Дельфина и Седрик сели в беседке и еще два часа разговаривали и смеялись.
Дельфину заворожила красота моего огорода и деревьев. Седрик устроил ей экскурсию – совсем как гордый собственник, как будто это его Бог, чей дом находится поблизости, помог вырастить все эти маленькие чудеса.
Занимаясь баклажанами, я слушала песню. Те, кто провожал Пьера Жоржа, вышли на площадь и устроились под деревьями.
Даже Дельфина и Седрик замолчали, так хороша была мелодия.
Нет, я больше не хочу хвалить себя
И страстно жаждать отклика на мое «люблю тебя».
Нет, у меня больше нет сил надрывать сердце,
Подражая играм, которые я знаю наизусть…
Ты сегодня являешь мне лучшее из зрелищ.
Ты так прекрасна, что могла бы помешать мне…
Но я больше не прозреваю тайну
И боюсь, что не сбудутся ни мои страхи, ни надежды,
Ведь, несмотря на запертую в душе мечту,
Мне не хватает мужества полюбить.
«Они поют для Пьера или для меня?»
В 18.30 все рассаживаются по машинам и уезжают в Париж. Я снова слышу ненавистный звук хлопающих дверей.
Мои трое мужчин поужинали со мной, на улице. Я сделала «быстрый» салат, пожарила картошку и яичницу-глазунью. Явились кошки, как будто решили послушать неинтересную, но радостную беседу странных двуногих. Ноно все время повторял: «Ну разве здесь не прекрасно, у нашей Виолетты?» Мы хором отвечали: «До ужаса прекрасно!» Элвис добавлял: Don’tleavemenow[89].
Мы расстались в 21.30. В июне дни намного длиннее, чем весной, и я еще долго сидела на скамейке и слушала тишину. Весь тот воображаемый шум, который больше не произведет Леонина, и мелодию любви, известную мне одной.
Я думаю о Натане, который спал на заднем сиденье, когда мы в воскресенье утром втроем возвращались домой. Между нами выросла зеленая веточка, она держится за землю тремя тонкими корешками, которые так легко вырвать. Это начало детской любви, и ее очень просто погубить.
Гель в волосах Натана превратился в белые плашки, напоминающие снег. Жюльен сказал сыну, что в Марселе ему придется несколько раз вымыть голову, прежде чем возвращаться к матери. Натан скорчил рожицу, надеясь, что я вмешаюсь.
Они высадили меня на улице, перед дверью, и Жюльен уже повернул ключ зажигания, но Натан захотел поздороваться с животными. Флоранс и Май Уэй явились поприветствовать мальчика, и он долго, с упоением гладил их.
– Сколько у тебя котов, если честно? – спросил он.
– Сейчас одиннадцать.
Я перечисляю имена, и получается стихотворение Превера.
Натан хохочет. Он насыпает свежий корм в миску, разбрасывает старый птицам. Наливает всем воду. Жюльен успевает сходить на могилу Габриэля Прюдана и навестить урну матери, а когда возвращается, мальчик просит «побыть еще немножко, ну па-пааа!». А я готова умолять: «Останьтесь подольше!» – но не делаю этого.