Они съели полдник в моем саду и уехали. Я их проводила до машины, и Жюльен попытался поцеловать меня в губы. Я не позволила. Только не при Натане!
Он захотел сесть рядом с отцом, но Жюльен сказал: «Нет, вот исполнится тебе десять, тогда милости прошу!» Мальчик заворчал, поцеловал меня в щеку. «До свидания, Виолетта…»
Мне жутко хотелось плакать. Дверцы машины хлопнули, но я притворилась спокойной. Уезжают так уезжают. И слава богу. У меня дел по горло.
Я вернулась в дом и закрыла обе двери. Элиана проводила меня до комнаты и разлеглась в изножье кровати. Я открыла окна и впустила вечерний напоенный ароматами воздух. Протерла лицо розовой водой, села на кровать и достала из ящика дневник Ирен Файоль.
Я подумала, что она несколько лет общалась с внуком. Интересно, какой бабушкой она была? Как приняла рождение Натана, родившегося через год после смерти Габриэля?
Любовь Ирен и Габриэля напоминает мне игру «Виселица», в которой нужно угадывать слово. И я еще не нашла правильного определения.
Жюльен пришел ко мне не один. Он привел мать и Габриэля.
Интересно, чем закончатся наши встречи?
76
Семья не разрушается, она трансформируется.
Одна ее часть переходит на невидимую сторону.
Сентябрь 1996
Тем утром, пообещав Виолетте, что Женевьева Маньян не будет лежать на брансьонском кладбище, Филипп сначала поехал в Макон, но в последний момент все-таки отправился в Брон через Лион и в середине дня оказался у гаража Пелетье. Припарковался подальше, чтобы никто его не заметил. Гараж выглядел точно таким, каким он его помнил. Белые с желтым стены. Он не был здесь тринадцать лет, но и сейчас чувствовал запах моторных масел, который так любил.
Изменились только модели и очертания машин. Он несколько часов не снимал шлем. Ждал. Очень долго ждал, чтобы увидеть их.
Около семи вечера подъехал «Мерседес». Франсуаза была за рулем, Люк сидел рядом. Сердце Филиппа заколотилось, как у бешеного боксера, и едва не выскочило из горла. Задние огни машины давно исчезли, а Филипп все вспоминал лучшие моменты своей жизни с этой семьей. Моменты, когда он чувствовал себя любимым и защищенным. Никто ничего от него не ждал. Родители были далеко.
Филипп не последовал за «Мерседесом». Он всего лишь хотел их увидеть, убедиться, что они живы и никуда не делись.
Он поехал по дороге на Биш-о-Шай. Проклятое место, где жили Женевьева Маньян и Ален Фонтанель.
Филипп был в пути всю ночь, но совсем не устал, он обожал мчаться сквозь тьму, навстречу ветру, пыли и ночным бабочкам.
Скоро он оказался рядом с домом. В одной из комнат первого этажа горел свет. Филипп постучал в дверь, не задумавшись ни о времени, ни об обстоятельствах. Ален Фонтанель открыл сразу, не спросив кто. Он был прилично пьян, синяк от побоев Филиппа успел рассосаться за две недели.
– Женевьева повесилась, – с ходу сообщил он, – так что сегодня ты мордобоем не развлечешься.
У Филиппа подкосились ноги, к горлу подкатила рвота, и его едва не вывернуло. Как он мог так низко пасть?
Стоявший перед ним мужчина – негодяй, но и сам он изрядная скотина. Трахался с Маньян. Однажды вечером «одолжил» ее приятелю – без стыда и зазрения совести.
Филипп едва не потерял сознание, вспомнив свой позор, и тяжело привалился к косяку. Он понял, как страдала Женевьева по вине двух мерзавцев – Филиппа Туссена и Алена Фонтанеля. У него похолодела спина, заломило затылок, словно призрак несчастной женщины пронзил его длинным стилетом. Тьма потащила его, обрушившись на плечи, как дикий зверь.
Фонтанель криво усмехнулся и пошел в комнату, оставив входную дверь открытой. Филипп последовал за ним по темному коридору. Внутри пахло затхлостью, прогорклым маслом и пылью, как в доме престарелых, где не в чести проветривание и влажная уборка. Филипп вспомнил, что Виолетта проветривала даже зимой. Виолетта… Как же сильно ему хочется обнять ее, так сильно, как он никогда не делал! Зато старик с кладбища уж точно не отказывает себе в этом удовольствии.
Они сели в столовой, где не было никакой еды, только десятки пустых пивных бутылок на покрытом клеенкой столе, да еще пара-тройка пузырей из-под водки и чего-то еще, тоже крепкого. Они начали пить – молча, не глядя друг на друга, а компанию им составлял дьявол.
Фонтанель заговорил много позже, заметив, что Филипп не отрываясь смотрит на фотографию двух мальчиков, стоящую на старом уродливом буфете. Снимок был сделан в школе, специально для родителей.
– Ребята у сестры Женевьевы, им там лучше, чем со мной. Я никогда не был хорошим отцом… А ты?
– …
– Насчет смерти малышек, твоей девочки… Женевьева была ни при чем… Ну, то есть она ничего не делала специально. Я знаю только конец истории. Я дрыхнул, решил, что мне снится кошмар. Она трясла меня и была как бесноватая. Выла, что-то мычала, я ни черта не понимал… Она заговорила о тебе, сказала, что здесь твоя дочь, вспомнила Мальгранж и судьбу, злую, как ведьма… Вспомнила свою мать… Тянула меня за рукав и кричала: «Идем! Скорее! Это ужасно… ужасно…» Женевьева никогда не была… такой. Когда я прибежал вниз, все уже выгорело…
Фонтанель хлопнул стопку водки, запил пивом, выдохнул и продолжил, ковыряя ногтем дырку в клеенке:
– Эта Кроквьей, директриса, она мало мне платила за уборку территории и другие работы. Мало и нерегулярно. А хотела, чтобы рос газон. Я тебе покажу газон, старая сволочь! Женевьева летом готовила еду и делала покупки. Старуха требовала, чтобы мы ночевали в замке, когда приезжали дети… Чтобы следили за ними. В тот вечер Женевьева не должна была работать, но, когда все разошлись по палатам, Люси Лендон попросила заменить ее на два часа и присмотреть за девочками, жившими на первом этаже. Люси хотела пойти к Летелье выкурить косячок. Женевьева не решилась отказать воспитательнице, та всегда ее поддерживала. Но она не осталась в замке. Улизнула. Оставила малышек одних, чтобы пойти к сестре и навестить наших мальчиков. Младший болел, и она беспокоилась. Летом Женевьева вечно сходила с ума из-за того, что приходилось бросать сыновей. Другие-то дети грелись на солнышке! Она вечно меня пилила: «Ты ничтожество, даже к морю не способен нас отвезти!» Проклятущая жизнь!
Фонтанель сходил в сортир, а вернувшись, сел на другой стул, как будто прежний кто-то занял.
– Женевьева обернулась за час, открыла дверь палаты № 1, у нее закружилась голова, она упала и ударилась лицом… Ей уже днем нездоровилось, она решила, что заразилась от сына. Поднялась… распахнула окно, чтобы продышаться… Это ее и спасло. Через пять минут она сообразила: что-то не так, девочки слишком крепко спят. Она не сразу поняла… В ванной комнате каждой палаты был установлен доисторический газовый водонагреватель, трогать их было строго запрещено… Но кто-то это сделал. Женевьева увидела, что люк безопасности распахнут…
Ален Фонтанель открыл очередную бутылку и продолжил свой рассказ:
– Мы знали, что в замке все прогнило, он стал миной замедленного действия… Я ничего не мог сделать. Они задохнулись… Отравились газом. Все четыре.
Фонтанель замолчал. Его голос впервые дрогнул, выдавая волнение. Он закурил, прищурившись.
– Я сразу выключил горелку. Нашел спичку, которой ее зажгли. Женевьева никогда не умела врать… Я знал про вас с ней. Догадался по влюбленным глазам. Она же была как безумная. Красила морду, надевала туфли, которые натирали ей ноги до крови. И воняла, как кокотка. В тот вечер я по лицу понял, что она ни в чем не виновата. От нее несло мертвечиной… Никто из персонала и близко к проклятому агрегату не подойдет добровольно. В уставе лагеря формального запрета не было, иначе директрису живьем бы съели. Она давно должна была поменять оборудование… Горазда была выманивать у родителей деньги, но из-за скупости не тратила ни копейки на ремонт.
В дверь постучали. Фонтанель не открыл. Буркнул: «Чертовы соседи…» – и плеснул в стакан водки. Филипп сидел неподвижно, только пил, пытаясь залить горе…
– Женевьева запаниковала. Сказала, что не хочет в тюрьму. Что, если кто-нибудь узнает об отлучке к сыновьям, на нее повесят всех собак. Она умоляла о помощи. Сначала я отказался. «Да как я помогу? Мы скажем правду… что это несчастный случай… Психа, который это сделал, найдут». Она совсем обезумела, стала меня оскорблять, ругалась, грозилась рассказать легавым, что я подглядываю за воспитательницами, ворую их трусики из грязного белья… что у нее есть доказательства. Я дал ей оплеуху, чтобы заткнулась… И вдруг вспомнил, как в армии один рядовой сжег полказармы, забыв выключить газ под кастрюлькой со жратвой… Вот так мне и пришла в голову эта идея… Огонь, он ведь все уничтожает. И никого не сажают в тюрьму… особенно если глупость сотворили девчушки… когда забыли на огне ковшик с молоком.
Филипп хотел крикнуть: «Заткнись!» – но не было сил открыть рот. Хотел встать, уйти, сбежать, заткнуть уши – и оставался сидеть, оцепенев от ужаса, как будто две ледяные ладони удерживали его на стуле. А Фонтанель продолжал:
– Я поджег кухню… Женевьева отнесла кружки в комнату девочек… Я ждал в конце коридора, оставив дверь приоткрытой. Женевьева поднялась в нашу комнату… С той ночи она хныкала, не переставая… Ей было страшно… Она все время говорила, что ты или твоя жена в конце концов ее прикончите…
Филипп дернулся, как от прикосновения электрошокера.
– Когда огонь добрался до комнаты, я рванул на второй этаж и начал колотить в дверь Летелье… Потом закрылся с Женевьевой в нашей комнате. Лендон проснулась, побежала вниз, увидела пожар и заорала как резаная. Я сделал вид, что выскочил из кровати и ни черта не понимаю… Летелье попытался войти в палату девочек, но было слишком поздно… Пока ехали пожарные, все сгорело… Это было хуже ада… Лендон так и не осмелилась спросить Женевьеву, где она была вечером и как получилось, что малышки встали, пошли на кухню и никто этого не заметил. Не осмелилась, потому что была виновата. Никто так и не выяснил, кто поджег фитиль водонагревателя… зачем… В какой момент… Сам понимаешь, я проверил все остальные комнаты и ничего подобного не обнаружил… Я никому не сказал.