– О чем болтали?
– Ну, о чем разговаривают в этом возрасте? «У тебя красивая пижама», «Дашь поносить платье?», «Хочу такие же туфли, как у тебя». Обсуждали кошек, дома, родителей, братьев и сестер, школу, учительниц, подружек. Но главной темой были пони, ведь на следующий день им предстояло впервые сесть в седло.
Элоиза Пти замолчала. Ей было трудно заговорить о палате № 1. Она ни разу не произнесла вслух имена: Леонина, Анаис, Осеан, Надеж – называла их детьми из комнаты № 1 и глаз на Филиппа не поднимала.
Комната Леонины была последней, куда зашли воспитательницы. Девочки уже задремывали, и Люси дала каждой фонарик – на случай, если понадобится встать среди ночи, сказав, что будет спать рядом, так что приходите, если приснится кошмар или заболит животик. В коридоре будет гореть свет.
Они расстались: Элоиза пошла к себе, а Люси – к Свану Летелье. Женевьева Маньян должна была находиться поблизости, на первом этаже. Воспитательницы видели ее на кухне – она чистила медные кастрюли, выставив их на стол, выглядела то ли усталой, то ли расстроенной.
– Я легла и сразу уснула, – продолжила Элоиза, – через какое-то время встала, чтобы закрыть хлопавшую створку окна.
В ее голубых глазах промелькнуло странное выражение: она как будто заново переживала тот проклятый вечер и что-то видела через стекло. Так бывает, когда глядишь через плечо собеседника и замечаешь знакомый силуэт или неожиданное движение.
– Вы что-нибудь видели?
– Когда?
– Когда закрывали окно.
– Да.
– Что?
– Их.
– Кого – их?
– Сами знаете.
– Женевьеву Маньян и Алена Фонтанеля.
Элоиза Пти пожала плечами. Филипп Туссен не понял смысла этого жеста.
– У вас и правда была связь с Женевьевой?
– Кто вам наболтал? – ощетинился Филипп.
– Люси. Она говорила, что Женевьева очень вас любила.
Ему стало так стыдно и гадко на душе, что он зажмурился.
– Я пришел поговорить о дочери…
– Что вы хотите узнать?
– Кто поджег фитиль водонагревателя в палате № 1. Дети отравились газом. А ведь все знали, что ни в коем случае нельзя трогать чертовы водогрейки!
На крик Филиппа обернулись клиенты, читавшие газеты за столиками, и даже те, кто стоял в очереди за билетами в кассу.
Элоиза густо покраснела – ей совсем не хотелось, чтобы их разговор приняли за ссору влюбленных. Она сказала – мягко, понимающе (так обращаются с сумасшедшими, чтобы не раздражать их):
– Я не понимаю, о чем вы.
– Кто-то запустил оборудование в ванной.
– В какой ванной?
– В сгоревшей палате.
Филипп видел, что Элоиза не придуривается, она действительно не понимает, о чем речь. И он засомневался. Что, если история с нагревателем – полный бред? Что, если кто-то из двоих – Женевьева Маньян или Ален Фонтанель – из мести устроил поджог?
– Вы считаете, что несчастье случилось из-за старого газового нагревателя?
Вопрос Элоизы отвлек Филиппа от мрачных мыслей.
– Нет, пожар устроил Фонтанель… Хотел покрыть Маньян.
– Но зачем?
– Она в тот вечер пообещала вашей подруге Лендон покараулить вместо нее девочек, сама ушла к сестре – навестить заболевшего сына, а когда вернулась, было уже поздно… Малышки задохнулись.
Элоиза зажала ладонями рот, голубые глаза промокли слезами. Филипп вспомнил тот день, когда искал в море Франсуазу, а она испугалась, запаниковала, стала отбиваться. Элоиза сейчас очень ее напоминала.
Они молчали целых десять минут, не прикасаясь к еде, потом он заказал эспрессо.
– Что-нибудь еще?
– Это могут быть они.
– Фонтанель и Маньян? Да.
– Нет, люди.
– Какие люди?
– Пара, ваши знакомые. Я видела в окно, как они уходили со двора.
– Что за пара?
– Кажется, ваши родители. Вы приехали вместе с ними на следующий день.
– Ничего не понимаю.
– Но вы ведь знаете, что вечером они были в замке?
– Чьи родители?
У Филиппа закружилась голова, показалось, что он падает с крыши небоскреба.
– Четырнадцатого июля вы приехали вместе. Я думала, вам известно об их вечернем визите. Обычно родственники не навещают детей в такое время. Потому-то я и удивилась.
– Вы рехнулись! Мои родители живут в Шарлевиль-Мезьере. Они никак не могли оказаться в Бургундии в вечер пожара.
– Но оказались, и я их видела! Клянусь вам! Я видела, как они уходят, когда закрывала окно.
– Вы, должно быть, обознались…
– Нет. У вашей матери был пучок… Она держалась очень прямо… Я ничего не путаю. И я их снова видела в Маконе. Они ждали вас после суда.
И тут Филипп вспомнил. Это напоминало вспышку молнии, удар, взрыв, как будто незначительная деталь, годами прятавшаяся в подсознании, всплыла на поверхность. Нечто неправильное, противоречивое, бессмысленное, в силу обстоятельств не привлекшее его внимания 14 июля 1993 года.
Он позвонил родителям и сказал: «Леонина умерла». Через несколько часов они за ним заехали, и Филипп впервые сел рядом с отцом – мать лежала на заднем сиденье. Подавленный, убитый горем, Филипп промолчал всю дорогу, слыша, как охает и стонет мать. Отец молился, читал про себя «Ave Maria».
Филипп всегда считал своего родителя ханжой, который так боится жену, что ходит перед ней на задних лапках. Он всегда мечтал, чтобы его отцом был Люк, но госпожа Природа ошиблась – или посмеялась над ним, выбрав из Туссенов не брата, а сестру.
Элоиза упомянула его родителей, и он вспомнил, что отец не спросил у него адрес замка и знал, как туда доехать. А ведь в детстве мать с отцом вечно ссорились из-за «географического кретинизма» Туссена-старшего… Да, они ехали в замок не первый раз.
Элоиза наблюдала за Филиппом и думала, что, несмотря на мрачный вид, он невероятно хорош. Лицо Леонины она вспомнить не смогла. Четыре девочки стерлись из ее памяти, остались только голоса: они разговаривали о пони, задали ей много смешных вопросов.
Бывшая воспитательница не призналась Филиппу, что Леонина потеряла плюшевого любимца и они вместе долго его искали. Девочка тогда сказала: «Этому кролику столько же лет, сколько мне…» Элоиза дала ей маленького медведика, забытого кем-то из детей, и пообещала, что утром обшарит весь замок и найдет кролика. Обязательно.
– Поклянитесь памятью Леонины, что никогда никому не расскажете о моих родителях! – сказал он.
Женщина онемела от неожиданности. «Он что, мысли читает?»
– Мы никогда не встречались и ни о чем не разговаривали… Обещайте!
Элоиза подняла правую руку – как в суде – и сказала: «Клянусь!»
– Памятью Леонины?
– Памятью Леонины.
Филипп написал на салфетке номер телефона в Брансьоне и протянул ей.
– Через два часа наберите это номер. Вам ответит моя жена, вы представитесь, скажете, что я не явился на встречу, хотя вы долго ждали…
– Но…
– Прошу вас.
Элоиза пожалела его и кивнула.
– А если она начнет задавать вопросы?
– Не начнет. Я слишком сильно ее разочаровал, так что она не снизойдет.
Филипп встал, чтобы оплатить счет у кассы. Махнул Элоизе рукой, надел шлем и сел на мотоцикл, стоявший у кинотеатра.
Он бросил взгляд на входивших и выходивших людей и вспомнил наставление матери: «Никому не доверяй, слышишь, мой мальчик? Никому!»
До Шарлевиль-Мезьера почти семьсот километров, он доберется затемно.
Подъехав к дому, он несколько минут смотрел через стекло на родителей. Они были в гостиной, сидели рядом на диване с обивкой в бессмертниках. Такие стоят на заброшенных могилах. Виолетта терпеть не может увядшие цветы и всегда их выбрасывает.
Отец уснул, мать смотрела какой-то старый сериал. Виолетта его уже видела. История любви священника и девушки, действие происходит в Австралии или какой-то другой дыре[100]. В некоторых местах Виолетта беззвучно плакала, вытирая лицо рукавом. Мать Филиппа смотрела на актеров, поджав губы, явно не одобряя их поступки. Зачем она выбрала эту сентиментальную картину? При других обстоятельствах Филипп посмеялся бы.
Он вырос в доме, который теперь казался ему старой декорацией. Кусты разрослись, живые изгороди давно не стригли. Решетку заменили белым заборчиком, как в американских поместьях, подновили фасад и поставили двух львов по обе стороны от входной двери. Гранитные хищники явно скучали в этом особнячке 70-х годов. Ничего не поделаешь, нужно держать фасон перед соседями. Отец когда-то работал почтальоном, мать – клерком в этом же ведомстве, они вступили в профсоюз работников почтовой, телеграфной и телефонной службы, сделали небольшую, но все-таки карьеру, жили экономно и сумели кое-что отложить.
У Филиппа были ключи от дома. Он всегда носил их на связке с брелоком в виде миниатюрного регбийного мяча, утратившего первоначальные цвета и форму. Кто мог захотеть вломиться в непритязательное жилище и встретить там молящегося святошу и его злобную женушку – два корнишона в банке с уксусом.
Филипп не был здесь много лет. Со дня встречи с Виолеттой. Виолетта… Родители ни разу не удостоили ее приглашением в свой дом. Слишком уж презирали. Брезговали.
Шанталь Туссен вскрикнула, увидев на пороге гостиной сына. Ее крик разбудил мужа, он вздрогнул и заморгал глазами.
Филипп открыл было рот и тут заметил на стенах фотографии Леонины, две из которых были сделаны в школе. В памяти всплыло улыбающееся лицо Женевьевы Маньян, и у него закружилась голова. Да так сильно, что пришлось ухватиться за буфет.
Виолетта убрала все снимки дочери в ящик прикроватной тумбочки, в бумажник, разложила между страницами книги, которую читала и перечитывала.
Мать подошла к нему, спросила – совсем тихо: «Все в порядке, малыш?» Филипп выставил перед собой руку с развернутой ладонью, приказывая ей остановиться. Родители переглянулись. Их сын заболел? Сошел с ума? Таким бледным он был утром 14 июля 1993-го, когда они привезли его на место трагедии. Он выглядит постаревшим на двадцать лет.