Я чувствовал, как повинуясь этому ритму, отчаяние медленно, капля за каплей, покидает моё тело, делая его звонким, словно хрустальный бокал. И таким же пустым.
Я не помню, в какой момент на моей шее, над самой ярёмной веной, оказались острые Фридины клыки… Что-то во мне побуждало сопротивляться, не дать себя укусить, но я насильно загнал этот голос в пустоту, в небытие. Я не хотел ничего больше знать. Я не хотел больше поступать правильно. Я хотел только одного: умереть.
Свет врезался в мой тёмный и мягкий мир, подобно лезвию сабли. Глазам стало больно, как и всему телу. Рядом со мной зашипели — это инкуба уползала от ослепляющего света вглубь комнаты, в угол, за портьеру…
— Вот ты где, — обыденно, словно застал меня не в постели с женщиной, а за кухонным столом, с чашкой чая, возвестил Алекс. — А я тебя везде ищу. Одевайся, — он швырнул в меня какой-то тёмной тряпицей и я понял, что это мои брюки. — Скоро полночь. Нас ожидает великий князь Шуйский.
— Я никуда не пойду.
Голос показался чужим. Да и всё происходящее я воспринимал как бы со стороны. Недавнее прошлое казалось фильмом, давней и полузабытой историей.
Это не я встретил на балу Мириам — с другим… Это не я танцевал с красотками — с другими; и это не я лежу сейчас на скомканной постели, а за кроватью, в углу, поспешно одевается инкуба…
— Вставай, мон шер. Не заставляй тащить тебя волоком. Ты знаешь: я могу.
— Мне всё равно.
И это действительно было так.
Вздохнув, Алекс присел на кровать. Разгладил зачем-то покрывало — малиновое, с золотым шитьём.
— Я тебя понимаю, тёзка, — сказал он, рассматривая витой шнур, который тянулся по одной из стоек балдахина.
Мы в спальне, — мысль пришла и ушла, ничего в сознании не потревожив. — А я думал, это какой-то чулан…
— Я тебя понимаю, как никто другой, — повторил шеф. — Сам неделю бухал без просыху… Хорошо ещё в бордель сходить — очень освежает. Завести ничего не значащую интрижку, совершить парочку глупостей… Таких, например, как дуэль. Все эти нехитрые приёмы чрезвычайно эффективно возвращают к жизни, — дотянувшись до резного столика, он взял хрустальный графин, откупорил пробку и понюхав содержимое, протянул мне.
— Я не буду пить, — я угрюмо оттолкнул его руку.
— Это просто вода, — Алекс подержал графин на весу, и не дождавшись моей реакции, водрузил обратно на столик. — К сожалению, на все эти приятные и благотворные для разбитого сердца процедуры у нас нет времени, — продолжил он. — Поверь, всё, что мог в данных обстоятельствах — я сделал. Кстати, спасибо тебе, Фрида. С меня причитается.
Рыжая инкуба уже оделась, пришла в себя и теперь не спеша удалилась, послав мне воздушный поцелуй.
— Я хочу умереть, — сказал я. Почувствовал, как жалко это звучит, но упрямо сжал губы.
— Нет, не хочешь. Ты хочешь мести. Наказать наглеца, посягнувшего на святое — твою девушку… Хочешь покарать изменницу. Не отнекивайся, сам такой. Знаю: тебе эти чувства кажутся недостойными чести офицера, и поэтому ты приговорил себя к смерти.
— Я давно уже не офицер.
— Хорошо, к чести благородного стригоя.
Я невольно усмехнулся. Во-первых, шеф был прав. И во-вторых он тоже был прав. Упоминание чести затронуло что-то во моей душе.
Хватит. Хватит быть капризным дитятей. Хватит позволять шефу прибирать за тобой. Хватит драть когтем по сердцу — у тебя его нет. Отныне ты — нежить. Твои подружки — инкубы, да ведьмы. А на честных живых девушек и глядеть не смей.
— Дайте одеться, — хмуро сказал я, спуская ноги с кровати.
— Портков можешь не искать, — вскользь заметил Алекс. — Фрида обычно рвёт бельё.
Коридор был сумрачен и тих — как в ночном отеле. Шаги утопали в толстом ковре.
— Вы нашли мага? — голос мой звучал робко. Понятное дело: пока я придавался самокопанию в обществе красоток, Алекс трудился в поте лица.
— Нет, — ответил шеф. — Знаешь, как-то было не до того. То одна, то другая…
Я остановился.
— Позвольте: а зачем мы тогда туда идём? Чтобы признать, что мы облажались, при всём честном народе?
— И для этого нужна определённая смелость.
— Ладно, — я пожал плечами. — Если вам всё равно, то мне — тем более.
— Дознаватель! — я не слышал этого голоса с первого дня пребывания в Москве. Но узнал сразу.
— Честь имею, господин Степной, — коротко поклонился Алекс.
Мы его видели, мельком. Но потом я о вервольфе как-то забыл. Впрочем, как и обо всех остальных.
— Вы нашли убийцу? — сразу быка за рога.
— Всему своё время, господин директор.
— Вы убили моего брата. И племянника, — сказал он так, словно говорил о погоде. — Разумеется, вы понимаете, что я не могу этого простить.
— Сатисфакцию вы можете получить, как только закончится Совет, — Алекс надменно задрал подбородок. — Если посчитаете, что это необходимо.
Вервольф хотел что-то сказать, но к нам приближалась ещё одна пара гостей.
— Здравствуй, папа. Дознаватель. Александр… — Геннадий Степной единственный протянул руку мне. Пожал, как равному. И улыбнулся, глядя в глаза.
Под руку с ним стояла Хельга. Та самая девушка-пилот, одновременно — вервольф. Волосы жидким золотом стекали ей на плечи, платье скорее открывало, чем прятало великолепно оформленную фигуру…
Что-то здесь не так, — скорее почуял, чем осознал я. — Старший Степной очень удивился, увидев сына. Да ещё и под ручку с волчицей.
Директор «Семаргла» никак не выказал своего удивления — не то воспитание, не та закалка. Но исходящие от его крупного тела феромоны не давали ошибиться.
Смятение. Удивление, замешательство, злость — он что-то понял, этот матёрый волк, но при нас, при мне с Алексом, не мог спросить у сына напрямую.
— Здесь проходит закрытое заседание Совета, — холодно сказал Алекс, когда Геннадий, опережая всех, взялся за тяжелую ручку двустворчатой двери.
— Я в курсе, — улыбнулся тот. — И может вы удивитесь, но я имею право здесь находиться, — пропустив вперёд свою даму, он шагнул в двери. — Скоро всё изменится, дознаватель. Скоро всё очень сильно изменится.
И он исчез внутри.
Мы вошли следом.
Зал был похож на Колизей. Внизу — крохотная сцена, от неё амфитеатром расходятся круги кресел. Почти все уже заняты.
Взгляд то и дело выхватывал знакомые и полузнакомые лица… Но прежде всего, я удивился, сколько здесь было народу. Человек двести — не меньше.
— А я тебе говорил, Совет — не совсем то, что ты себе воображал, — шепнул Алекс и подтолкнул меня в спину. — Смотри, вон Володенька.
Из второго ряда нам действительно махал Владимир. Рядом с ним пустовало два кресла…
Мы пришли в зал заседаний последними. Двустворчатые двери за нами закрылись, по сторонам от них встали два голема. Вообще, ребят в сине-золотой форме здесь было удивительно много.
Наверное, заседания проходят с большими прениями, — подумал я, усаживаясь на своё место.
Председательствовал Великий князь Скопин-Шуйский. Он выглядел всё таким же старым, полупрозрачным. Но шпагу, которую я ранее принял за трость, держал уверенно.
Оглядев собрание, он на мгновение задержал взгляд на моём лице — мне сразу сделалось не по себе. Накатили нехорошие предчувствия…
— Слушается дело стригоя Стрельникова, — громовым голосом возвестил Великий князь. В зале повисла напряженная тишина.
Глава 20
Стоять в самом низу, ощущая над собой все эти перекрёстные взгляды, чувствуя тяжелое дыхание — в зале было душновато — мне не понравилось.
По коже бежали мурашки, в горле пересохло так, что губы прилипли к зубам. В голове установился равномерный звон, словно вокруг меня зудели армии комаров.
Казалось, все собравшиеся чувствуют моё состояние. И тихонько посмеиваются.
Это не было похоже ни на один виденный мною суд. Не было защитника, обвинителя, не было присяжных.
Только Великий князь Скопин-Шуйский одиноко восседал в своём кресле, в самом центре зала.
А потом я сообразил: все присутствующие участвуют в заседании. Они не являются пассивными зрителями, любой может принять решение. А уж быть обвинителем или защитником — каждый выбирает сам…
Великий князь же не является судьёй. Он служит арбитром — подсчитывает голоса.
Весь мир — театр, — пришли на ум слова великого трагика. — В нём женщины, мужчины — все актёры. У них свои есть выходы, уходы…
А ведь наверняка английский бард понимал больше, чем мог сказать. Он старался, он очень старался! В своих пьесах он тщился поведать людям о том мире, в котором маги и ведьмы, вервольфы и упыри — являются живыми, не вымышленными персонами. Сон в летнюю ночь — о чём это, как по вашему? А Буря?..
Ведь о нём, молодом англичанине из Стратфорда-на-Эйвоне, тоже много неясного… И как выдавали себя за великого драматурга лорд Бэкон, и слухи о его смерти, как оказалось впоследствии, несколько преувеличенные…
Впрочем я отвлёкся. В предчувствии опасности, понимая, что очень скоро жизнь изменится безвозвратно, или вовсе оборвётся, разум пытался отвлечь себя досужими рассуждениями — чтобы не думать о главном.
По рядам кресел бежали шепотки, бормотания — моим обострённым слухом я угадывал, что ничего хорошего там не говорят.
Словно во сне, на дальней галерее я увидел бледные лица Гиллеля и отца Прохора.
Удивиться не успел: к подиуму, на котором в массивном кресле восседал Скопин-Шуйский, кособоко подрысил Спичкин. Под мышкой у него была толстая папка.
Пока господин секретарь зачитывал длинный перечень моих прегрешений — и настоящих и мнимых — я отвлёкся. Стал рассматривать Великого князя.
Он был в старинного покроя бархатном камзоле, при шелковом платке, туго обнимавшем морщинистую, как у черепахи, шею. На груди сверкала золотая, усыпанная бриллиантами звезда. Это было единственное его украшение, не считая шпор на сапогах с высокими голенищами.
Волосы князя, похожие на старую паутину, были заплетены в жесткую косицу и стянуты чёрным бархатным бантом — иногда он поворачивал голову и спрашивал что-то у секретаря, тогда косица металась, как хищный скорпионий хвост.