1
На другой день Калман уехал по делам. У Зелды с утра заболел живот, Фейгл сделала для нее грелку. Мирьям-Либа встала поздно, она заснула, только когда начало светать. Она чувствовала себя очистившейся, как после поста. Долго умывалась, причесывалась перед зеркалом. Мама права, я слишком бледная. Как больная. Надо побольше есть!.. Мирьям-Либа спустилась в столовую, но насытилась первым же куском. Азриэл сидел за столом, жевал и читал присланный из Варшавы журнал на древнееврейском. Тестя нет дома, теща лежит в постели, можно спокойно наслаждаться чтением. Майер-Йоэл поехал в Ямполь решать какие-то вопросы насчет мельницы. Шайндл подмигнула Мирьям-Либе:
— С чего это ты нарядилась? Сваха еще из Люблина не выехала.
— А почему бы ей не наряжаться? — оторвался от журнала Азриэл. — Женщина должна быть красивой. Даже в Талмуде сказано: «Женщина создана лишь для красоты»[65].
— На все у него Талмуд! И кому же она хочет тут понравиться? Может, тебе?
Азриэл залился краской, и Мирьям-Либа тоже.
— А пейсы с каждым днем все короче, — не унималась Шайндл. — Мне-то все равно, но если мама заметит, вот крику будет…
— Нигде не сказано, что пейсы должны быть длинные. Даже бороду можно стричь. Только брить нельзя. И рубанком можно строгать. Так в Талмуде написано.
— Опять Талмуд! Да какой дурак будет сострагивать бороду рубанком? Азриэл, ты выдумываешь!
— Нет, Шайндл, правда.
— Услышал бы Майер-Йоэл, вот бы на стенку полез. Ой, мамочки! Что-то и у меня в животе закололо. Может, камни? Азриэл, оторвись от газеты. Доедай кашу, не оставляй. Что там пишут? Мне ведь тоже интересно.
— Я тебя учил древнееврейскому, целых два урока. Сама возьмешь и прочитаешь.
— Я же не такая умная. Как можно целый день буковки разглядывать? Ну расскажи, что там?
— Во-первых, это не газета, а журнал. А пишут, что Пруссия набирает силу и хочет захватить Австрию, а может, еще и Францию. Это в одной статье. А в другой — о том, что если бы красота Иафета, греческая эстетика, слилась с еврейской моралью, с шатром Сима, то человеческий род был бы искуплен.
Шайндл открыла рот.
— Так почему же этого не случится?
— Кто знает, возможно ли такое…
Шайндл задумалась. Парик она надевала только по субботам и праздникам или когда ездила в Ямполь. Сейчас она была в платке. Ей побрили голову перед свадьбой, но после этого Шайндл не стриглась. Из-под платка озорно выбивался черный локон, в ушах сверкали сережки, на указательном пальце — обручальное кольцо. Шайндл смотрела то на Азриэла, то на сестру. Мирьям-Либа, кажется, поняла мысль Азриэла, но у Шайндл такое не укладывалось в голове. Шайндл хотела одного: вырваться из поместья, жить вдвоем с Азриэлом, и чтобы не было этих споров, препирательств и ссор. Она подозревала, что сестричка, красотка Мирьям-Либа, неравнодушна к ее мужу. Всегда с ним соглашается, берет у него книжки почитать, лезет в его занятия. Мирьям-Либа хотела спросить, что значит еврейская мораль, но сдержалась. Шайндл терпеть не может, когда она разговаривает с Азриэлом, из себя выходит, даже если он пошутит с Ципеле, перекинется с ней парой слов. «Влюблена, бедняжка, — подумала Мирьям-Либа. — Кажется, начинаю ее понимать… Сходить в замок? Нет, Хелена не приглашала. Он уедет, и я больше никогда его не увижу. С самого начала — трагедия…» Мирьям-Либа надела меховой жакет и теплые чулки. Просто пойти прогуляться зимним утром. Во дворе она столкнулась с закутанной в шаль Юхевед, у нее на ладони лежали три свежих яйца, которые она нашла под сараем, где куры частенько неслись.
— Куда это ты в такой мороз?
— Мне не холодно.
— Опять на коньках кататься?
— А где ты видишь у меня коньки?
Мирьям-Либа не пошла по тропинке к замку, но повернула к известковым разработкам. День выдался пасмурный, дым из печей сливался с облаками. Медленно падали снежинки. Мирьям-Либа то и дело останавливалась и оглядывалась по сторонам. Еще вчера она могла свободно прийти в замок, а сегодня этот дом с балконами и карнизами снова, как много лет назад, стал сказочным дворцом. В нем обитают графы и графини, которые, сколько бы они ни теряли, все равно останутся такими же гордыми, будут купаться в роскоши, жить среди золота, серебра, книг и картин, у них будут кареты и прислуга. Они говорят по-французски и играют на фортепиано. За одним из окошек на верхнем этаже — борец за свободу, преследуемый врагами, одетый, как крестьянин, и вооруженный, как рыцарь, живой герой польской истории. Что он сейчас делает? Спит или уже пробудился? Может, смотрит из окна в снежную даль? Может, видит ее, Мирьям-Либу? Думает о ней? Глупости! Что ему за дело до еврейской девушки? Там, откуда он явился, ему хватало женщин из высшего круга. Нет, это просто безумие! Надо выкинуть из головы. Такие, как я, должны выходить за люблинских лавочников. Мирьям-Либа подняла горсть снега и растерла руки, просто так, не потому, что замерзла. Вокруг простирались засеянные озимыми поля. Странно. Ведь это случилось только вчера, а кажется, что много лет назад, будто она пережила все это в предыдущей жизни и с детства была готова пережить опять. Даже имя Люциан ей хорошо знакомо. Как такое может быть? Она не раз писала это имя пальцем на запотевшем стекле. Может, в какой-то книжке был такой герой? Или она видела во сне? Или запомнила Люциана с тех пор, как была ребенком? Бывает, чтобы маленькая девочка влюбилась во взрослого мужчину? Загадка, очень непростая загадка…
Пошел густой снег, охладил лицо Мирьям-Либы. Он таял на ее волосах, белой оторочкой ложился на рукава и плечи. Мирьям-Либа обернулась. Тропку скоро запорошит. В лесу полно волков. Хорошо было бы, если бы они на нее напали. Тогда Люциан точно ее не забудет: едва познакомился с девушкой, как ее разорвали дикие звери…
Мирьям-Либа шла и слышала, как в ней звучит песня, мелодия, которая ложится на ее чувство. Она не знала, слышала ли эти стихи или прочитала у какого-то поэта: падай, белый снег, иди позади и впереди, все дороженьки-пути белизною замети… Слова были на польском. Дальше говорилось об одинокой душе, которая мечтает скрыться в снежной буре, как медведь в берлоге, как зерно в земле… Бессонная ночь была полна грез, день снова пробудил в Мирьям-Либе давнюю тоску. А что, если так и остаться тут стоять? Она будет медленно замерзать, пока снег не укроет ее и она не превратится в холмик, как на кладбище. А летом? Но может, весна никогда не наступит. Азриэл рассказывал, что земной шар когда-нибудь остынет, моря превратятся в лед, все живые создания погибнут и в мире воцарится вечная зима. А вдруг уже пришло время? Мирьям-Либа долго стояла, не шевелясь. Начиналась метель. Две снежинки кружились, словно гоняясь друг за другом. Пятно солнечного света упало на снег, но, будто чего-то испугавшись, убежало вдаль. До чего же прекрасен этот мир, и сколько в нем тайн!.. Мирьям-Либа поймала на язык снежинку, и она растаяла у нее во рту. Вдруг стало страшно. Ей было и необыкновенно легко, и необыкновенно тяжело на сердце. «Это фантазия, всего лишь фантазия! — шептала Мирьям-Либа. — Ничего из этого не выйдет…» Она думала, что Шайндл замужем и даже Ципеле уже помолвлена, а она, Мирьям-Либа, все еще живет в мечтах. Кто знает? Вдруг так и промечтает годы, пока не станет старой девой. Все старые девы тоже когда-то были молоды…
2
Зелда стонала в кровати. Юхевед нагрела камешков, завернула их в полотенце и приложила матери к животу. Азриэлу захотелось поколоть дрова. Стоя по щиколотку в снегу, он ставил на чурбак поленья, которые мужики напилили еще летом. Каждый раз, опуская топор, он громко вскрикивал «Ух!», как заправский дровосек. Тут же крутилась Ципеле, подбирала наколотые дрова, хохотала. Пес Бурек схватил зубами щепку и весело носился вокруг. Юхевед протерла запотевшее стекло, выглянула и зло усмехнулась. Сынок раввина решил поразвлечься, причем когда маме плохо, ни раньше ни позже. Юхевед была во всем согласна с Майером-Йоэлом. Ей нравилось то же, что нравилось ему, и раздражало то же, что раздражало его. Она потуже затянула платок на обритой голове. Юхевед сварила для мамы бульон, покрошила в него хлеба, сняла шумовкой пену. В колыбели заплакала маленькая Тайбеле, и Юхевед вышла ее покормить. Вот она и стала матерью. Трудно все успеть. Она одновременно готовила еду и читала молитву, открытый молитвенник лежал на столе.
— Праведница ты наша, — поддразнила ее Шайндл.
Юхевед оторвала глаза от книги.
— Что это твой муж так разошелся? Вспотеет, простынет, будет тебе забота.
— От работы не простужаются, — повторила Шайндл то, что слышала от Азриэла. — Она мускулы развивает.
— Развивает… что?
Шайндл вышла на улицу. А он, не сглазить бы, не слабак. Сидит за книгами, а в руках сила есть. Тяжела женская доля. В животе колет, в груди печет. Уж не значит ли это, что она беременна? По времени даже очень может быть… Шайндл слегка позавидовала Ципеле. Уже невеста, а ведет себя, как дурочка. Прыгает, как коза. В поле появилась фигура Мирьям-Либы. Снег на голове, на плечах, вся белая, а щеки раскраснелись. «Где она бродила? — удивилась Шайндл. — Хеленина подружка…» Азриэл опустил топор.
— Гулять ходила?
— Да.
— Морозно сегодня.
Мирьям-Либа на минуту задержалась, хотела, кажется, продолжить разговор, но Шайндл была начеку. Мирьям-Либа усмехнулась про себя. Чего она так над ним трясется? Никто его не украдет. Мирьям-Либа проголодалась. Она пошла на кухню и прихватила со стола, что нашла: пол-лепешки и кусочек сыру. Юхевед недовольно заворчала, хотела даже прикрикнуть, но сдержалась, только укоризненно всплеснула руками: «Да что ж это такое!..» Мирьям-Либа понесла еду к себе, как зверь в логово. Сняла жакет и осталась стоять посреди комнаты. Жевала и думала. Любовь? Какое я имею право его любить? Он христианин, я еврейка. К тому же граф. Креститься? Это убьет маму. Да и отца тоже… Ну почему все так, а? Что значит пройти крещение? Останешься тем же человеком. Окунуться в воду, и все. Разве это такой большой грех? Разве христиане служат не тому же Богу? Зачем этот фанатизм?
Мирьям-Либа быстро подошла к кровати, села, подняла с пола книгу. Глаза скользили по строчкам, но в голове не оставалось ничего. Слова будто утратили смысл. Интересно, который час? Вообще зимой день короткий, но этот что-то затянулся. Мирьям-Либа не думает, но мозг сам собой работает, как мельница. Странные мысли приходят в голову: а что, если бы на Люциана напал медведь, а она, Мирьям-Либа, спасла бы Люциану жизнь? Или нашла бы в пещере сокровища и сделала ему подарок. Или у нее была бы шапка-невидимка. Мирьям-Либа пришла бы в замок и стала целовать Люциана, а он тер бы щеку и изумленно таращил глаза. А она написала бы ему записку невидимым пером… Он поедет за границу, и она будет с ним. Нет, так не получится. Разве что она раздвоится, будет две Мирьям-Либы, видимая и невидимая. Одна выйдет замуж за люблинского жениха, а другая станет графиней… Какая чушь! Мирьям-Либа поднялась. Что мне делать? Размечталась, надо срочно прекратить… Ципеле приоткрыла дверь.
— Тебя мама зовет.
— Зачем?
— Не знаю.
Мирьям-Либа спустилась в спальню. Мать лежала в кровати, обложившись подушками и укрывшись двумя одеялами. Мятый чепец, бледно-желтое лицо. В комнате жарко, оконные рамы замазаны глиной. К подоконнику прилеплены соломенные человечки, уродцы, которые показывают морозу фигу… На табуретке — пузырьки с лекарствами и две ложки, столовая и чайная. Мать пристально смотрела прямо перед собой.
— Мирьям-Либа, я тебя звала.
— Да, мама.
— Где тебя носит? Закрой дверь. Вот так. Сядь. Мне надо с тобой поговорить.
— Что случилось?
— Дочь, я очень тобой недовольна.
— А что я такого сделала?
— Не знаю, что ты сделала. Ты должна была пойти за Йойхенена, он как раз твоих лет. Всего на год моложе. Этот брак — честь для тебя.
— Уже поздно. Но я и не жалею.
— Мирьям-Либа, я боюсь за тебя! — выкрикнула Зелда.
— Чего за меня бояться?
— Не знаю. У всяких страхолюдин все хорошо, а ты, не сглазить бы, красавица, но все идет наперекосяк. Я же твоего отца умоляла: не надо младшую выдавать вперед старшей. Так даже сапожник или мясник не сделает. Но назад не воротишь. Он сирота, нельзя его унижать.
— Кто его унизил-то?
— Мирьям-Либа, на неделе сваха приедет. Смотри, не огорчай меня.
— И что я должна?
— Пора с этим кончать. Мне стыдно людям в глаза смотреть, в Ямполе показаться не могу. Из-за тебя совсем больная стала. Меня наизнанку выворачивает.
— Я, что ли, виновата?
— Ты виновата, доченька. Уж очень ты горда, Мирьям-Либа. Не знаю, сколько еще протяну, но хочу потанцевать на твоей свадьбе!
— Потанцуешь, потанцуешь.
— Хочу, чтобы ты стала порядочным человеком, настоящей еврейкой, а не какой-нибудь дрянью. У нас, женщин, всего три заповеди. Мужчины записали Тору и все взяли на себя. Но мы обязаны выполнять то, что нам осталось. Поклянись мне.
— К чему это?
— Дай руку и поклянись, что никогда не разменяешь золотого червонца! — Зелда сама удивилась тому, что сказала. Она только хотела потребовать обещания, что дочь всегда будет носить чепец, но губы произнесли слова помимо ее воли. Мирьям-Либа вздрогнула.
— Что на тебя нашло?
— Не знаю. Дай руку.
Мирьям-Либа подчинилась, и Зелда сжала ее ладонь горячими, костлявыми пальцами. Мирьям-Либа чуть не вскрикнула от боли. Мать смотрела ей в лицо широко раскрытыми глазами.
— Дочь, ты дала клятву! Это не мелочь, не думай! Что бы ни случилось, оставайся еврейкой. Пока еврей остается евреем, есть надежда. Не забывай об этом никогда!
— Не забуду.
— А теперь позови Юхевед. Быстро!
Зелда закашлялась и захрипела. Мирьям-Либа бросилась за сестрой. Зелда испустила пронзительный вопль, как роженица. «Умирает!» — подумала Мирьям-Либа. Она подняла глаза к потолку: «Клянусь, клянусь! Господи, спаси ее!..»
3
Гец поехал на санях в Скаршов, привез доктора Липинского. Врач выписал новые рецепты. Заодно заехал в замок. Уже темнело, снег перестал, ударил мороз. Деревья превратились в хрустальные канделябры. Закат зажигал на них огоньки и тут же гасил. Лаяла собака. Мигали звезды. Снежные поля синели, как море, и вспыхивали, словно усеянные бриллиантами. Мирьям-Либа вышла во двор, посмотрела на замок. На первом этаже горел свет, но верхние окна были темны. В них скрывалась тайна, известная только Богу и ей, Мирьям-Либе. Она слепила снежок и запустила в сторону сказочного дворца. Проснулась и каркнула ворона.
Ужинали в тот вечер без отца, без матери и Майера-Йоэла. Азриэл был за столом единственным мужчиной. Шайндл добавляла ему в кашу подливки, подкладывала кусочки мяса. Сестры намекали, что Шайндл беременна. Азриэл сердился: «Не могу я столько есть!» Он рассказывал девушкам о Северном полюсе. Там полгода стоит ночь и холод достигает девяноста градусов. Спирт и ртуть замерзают. Сотни миль покрыты льдом. Исследователи берут с собой спальные мешки. Иногда появляется белый медведь, а на небе мерцает северное сияние. Ципеле слушала, разинув рот. Все он знает, этот Азриэл! Мирьям-Либа сказала:
— А я бы и сама залезла в такой спальный мешок.
— Сама? К исследователю? — не удержался Азриэл.
У Шайндл даже шея покраснела.
— Тебе не стыдно?
Мирьям-Либа тоже зарделась, вспыхнули голубые глаза. Ципеле засмеялась, хотя ничего не поняла. Юхевед вышла из кухни.
— Что за хохот? Мама больна!
— Молчим, молчим…
Азриэл полил на пальцы. Мирьям-Либа ушла к себе. Шутка Азриэла ее зацепила. Ей восемнадцать, у ее матери в этом возрасте уже были дети. На стекле росли всё те же морозные деревья и цветы: пальмы, вербы, розы и еще какие-то, неизвестные в этих краях. Наверно, такие есть в Земле Израиля, подумала Мирьям-Либа. Весь мир — одна огромная загадка: люди, Северный полюс, да и она сама. Почему она такая? То ей весело, то грустно, то приходит радость, то нападает тоска. Ее бросает то в жар, то в холод, как грешника в аду. Мирьям-Либа зажгла свечу, упала на кровать и открыла роман, который ей дала почитать Хелена. Это был перевод с французского. Героиня, маркиза, ехала по Парижу в карете и приказала кучеру повернуть в Булонский лес. Был золотой летний вечер, и пурпурный луч заката падал на лицо маркизы, играл на ее жемчужном ожерелье. Карета остановилась, и маркиза отправилась гулять по аллеям. Вдруг появился он и заключил ее в объятья… У Мирьям-Либы защемило сердце. Вот что значит любовь! Она зажмурилась и увидела Париж: дома, театры, башни, замки с высокими окнами, бульвары, заполненные каретами. Благоухают цветы, звучит музыка. Дамы танцуют. Стреляют бутылки шампанского. Прозит! Ура!.. Мадам, я не могу без вас жить. Вы должны стать моею!.. Не сейчас, не сейчас, мой несчастный Жан! Поцелуй же меня! Она, Мирьям-Либа, тоже парижанка. Как это случилось? Куда пропал Ямполь? Она сидит в карете, и ее обнимает Люциан. Все смешалось: карета, будуар, салон. На ней бальное платье, в руке веер, Люциан хочет ее поцеловать, но она отворачивается: «Люциан, нет, я дала клятву!..»
Мирьям-Либа резко села на кровати. Погасила дрожащий огонек свечи и снова погрузилась в грезы. Она то начинала дремать, то просыпалась, металась, как в жару. Люциан каждый раз являлся ей в другом обличье: в гражданской одежде, в военной форме, в шлеме, в пелерине, верхом на лошади, на парусной лодке. Они хотят бежать вместе, но возникают препятствия: морские порты закрыты, их окружают враги, повсюду разосланы курьеры. Все против нее: отец, мать, Юхевед, Шайндл. Вдруг приходит Азриэл. У него на боку сабля, на плечах эполеты. Он гусар.
— Разменяй червонец… — шепчет он ей на ухо.
Мирьям-Либа вздрогнула и проснулась. Было холодно. Светила луна. Мирьям-Либа вспомнила, что спать в лунном свете опасно, можно умереть от удара. Она села, опустила ноги на пол. На улице было светло, как днем. Мирьям-Либа не могла оставаться на месте. Пойти к нему прямо сейчас? Она тихо поднимется по лестнице, откроет дверь, упадет на колени и скажет: «Делай со мной что хочешь…»
Она подошла к окну. Под снегом спят в земле семена, сопит корова в хлеву, дремлет лошадь возле яслей. Мирьям-Либа посмотрела на звезды. Азриэл говорит, что каждая звезда — это солнце. Разве так может быть? Как они появились? Ей не понять, ведь ей не дали образования. У нее нет ничего, кроме бьющегося сердца, девичьей тоски и глупых желаний. Есть ли Бог на свете? Можно ли у Него просить? Ему известны все ее грешные мысли…
Уснула она только под утро. Кто-то постучался в комнату. Давно рассвело, сияло солнце, снег слепил глаза. Мирьям-Либа не могла понять, что говорят ей из-за двери, и вдруг вошла Хелена. Мирьям-Либа растерянно уставилась на подругу.
— Я вас разбудила? Надеюсь, вы меня извините. Мне надо с кем-нибудь поделиться. Вы — единственный человек, которому все известно. Имею в виду, единственный из посторонних. Отец до сих пор не вернулся. Мама плохо себя чувствует, врач сильно обеспокоен. Фелиция совсем растеряна. Он нервничает. Почему вы вчера не пришли? Он о вас спрашивал. А я думала, вы рано встаете…
Мирьям-Либа понемногу пришла в себя.
— Большая честь видеть вас у себя в доме… Здесь такой ужасный беспорядок…
— Ничего… Вчера вечером с ним что-то случилось. Выпил стаканчик и вдруг сказал, что ему срочно надо назад, в Варшаву. Фелиция дала ему что-то из материнских украшений, но ему нужны деньги, чтобы добраться до границы. Можно продать колье одному варшавскому ювелиру, Носеку, но туда опасно ехать. А оставаться здесь он тоже боится, вдруг обнаружат. Мама пока ничего не знает. Дикое положение. Можно заложить бижутерию вашему отцу?
— Он сейчас в Варшаве.
— А! Тогда, может, зятю?
— Азриэлу? Нет, не получится.
— Я думала, у евреев всегда деньги найдутся. Пойдемте, он хочет вас видеть. Уговорите его немного подождать. Где бы пока его спрятать? Ведь могут найти, москали обещали награду за его голову.
— О Господи!
— Одевайтесь. Вы стесняетесь? Я выйду, подожду внизу. Это будет не очень долго?
— Одну минуту. Я очень вам благодарна. Правда!..
— Ну, такие уж мы, женщины…
Хелена закрыла за собой дверь. Мирьям-Либа вскочила с кровати, схватила кувшин, налила воды в миску на умывальном столике. Значит, такая у нее судьба: постоянно преодолевать трудности. Все время у нее на пути возникают преграды. У Мирьям-Либы перехватило дыхание. Он спрашивал обо мне! Он меня любит!..
Она закрыла дверь на цепочку, стянула рубашку и вымыла тело холодной водой.