1
На Пурим[66] в поместье слушали Книгу Есфири, свиток читал Майер-Йоэл. Ципеле, хоть уже была невестой, крутила трещотку. Шайндл помогла служанке Фейгл испечь калач с шафраном, гоменташи[67] и бабку, приготовить рыбу в кисло-сладком соусе. Зелда уже вставала с кровати, хотя все еще была слаба. Юхевед продолжала ухаживать за матерью. Азриэл вырезал из дерева и цветной бумаги доспехи, шлемы, копья и мечи, склеил из льна бороды. За вечерней трапезой молодежь дала представление. Майер-Йоэл играл Артаксеркса, Азриэл — Ваиезафу, Гец — Амана, Шайндл — Астинь, а Ципеле — царицу Есфирь. Эту роль хотели отдать Мирьям-Либе, но она отказалась. Она сидела за столом и смотрела на две толстых свечи, вставленных в серебряные подсвечники, на керосиновую лампу, освещавшую каждый уголок, на вина, мед, апельсины, сдобные булочки с маком и имбирем — подарки, которые Калман получил от своих служащих, и на вечернее небо за окном. Солнце садилось, пылал весенний закат. К Пуриму установилась теплая погода, быстро таял снег, журчали ручьи, водостоки переполнялись водой. Проникал через форточку ветерок, приносил запахи полей, цветов, близкого Пейсаха. Когда же это произошло? Меньше шести недель тому назад, а Мирьям-Либе казалось, что уже миновали годы. Она не смотрела представления. Понимала, что Азриэл может обидеться, но, даже когда бросала взгляд, все равно не слышала ни слова. Странные воспоминания остались у нее от прошедшей зимы. Неужели это было на самом деле? Или во сне? И даже поговорить об этом не с кем. Хелена не осталась на всю зиму, неожиданно уехала к тетке в Замостье, даже не попрощавшись. Люциан пробыл в замке какую-то неделю, за это время Мирьям-Либа видела его еще два раза. Он оставил ей поцелуй в губы и обещание, что будет писать. Господи, какие безумные это были дни, как быстро менялись его планы и настроение! Он собирался пересечь прусскую границу, но позже Хелена сказала, что он вернулся в Варшаву. Люциан творил что-то невообразимое. Сначала он пешком пошел в Ямполь, ворвался к кацапке Евдохе и устроил отцу скандал. Тот еле отобрал у Люциана пистолет. Потом, в тот же вечер, он без предупреждения пришел в спальню к матери. Графиня повела себя тихо, зато Барбара раскричалась, разохалась, стала рыдать и всплескивать руками. Фелиция и Хелена с трудом ее успокоили. Люциан просидел с матерью целую ночь, а на рассвете ушел. Миновало три недели, с тех пор как Хелена уехала, и за это время не пришло ни одного письма. Приезжала из Люблина мать жениха, госпожа Дайхес, бросила один взгляд на Мирьям-Либу и сразу протянула:
— Будешь моей невесткой…
Как быстро все меняется! Небо из пурпурного стало темно-лиловым, и тут же опустились фиолетовые сумерки. Луна выплыла из-за облака, звезды зажглись, как фонарики. Майер-Йоэл снял корону и льняную бороду, положил на комод золотой жезл, который он протягивал к Ципеле, когда она просила за евреев города Сузы. Азриэл был не прочь продолжить представление, но Зелда сказала, что хватит валять дурака. Мирьям-Либа опустила ресницы. Разве не странно? Она будет помнить эту зиму вечно, пока ей не положат черепки на глаза. Она никогда не забудет этой праздничной трапезы. Будет ли она когда-нибудь счастлива? Возможно ли, чтобы она полюбила кого-нибудь другого? Станет ли она женой, матерью, а потом и бабушкой? Боже сохрани! Она не хочет жить так долго. Такие, как она, умирают молодыми. Кто знает, может, это ее последний Пурим. Вдруг через год, в это же время, она будет лежать на ямпольском кладбище? Вдруг она не перенесет страданий и покончит с собой? Как сказал Люциан, когда они виделись последний раз? В крайнем случае — пулю в висок…
— Мирьям-Либа!
Она вздрогнула.
— Что, мама?
— Почему цимеса не ешь? Остынет.
— Да, ем.
— О чем опять задумалась? Пускай лошадь думает, у нее голова большая.
— Мирьям-Либа боится, как бы луна на землю не упала, — весело отозвался Майер-Йоэл.
— Она о женихе думает, — попыталась угадать Шайндл.
Ципеле засмеялась.
— Ципеле, а что смешного? — спросил Калман.
— Папа, а правда, что у Лекиша есть золотые часы?
Вся семья расхохоталась, даже Мирьям-Либа улыбнулась.
— С чего ты взяла?
— Азриэл сказал.
— Зачем ты ей сказки рассказываешь? — спросил Калман. — Она невеста уже.
— Не знаю, что она выдумывает. Ей приснилось.
— Говорил, говорил!
— Ну хватит. Хоть и Пурим, сколько же можно дурака валять? Был в Щебрешине портной, на Пурим всегда псалмы читал. Все за стол торопились, забывали про псалмы царя Давида, так этот портной один читал их в синагоге во весь голос. Вот так когда-то было. Раньше евреи помнили о Боге.
— Евреи и сейчас помнят о Боге, — возразил Азриэл, — это Бог забыл о евреях.
— Так нельзя говорить. Есть на свете Создатель. Если бы не Бог, аманы давно бы нас уничтожили!
Это была явная наглость. Калман стукнул кулаком по столу. Зелда многозначительно кашлянула. Этот Азриэл портит детей, даже Ципеле дурит голову. Пейсы состриг… Зелде очень хотелось его отругать, но, во-первых, сегодня праздник, во-вторых, Шайндл беременна. Когда трогают ее муженька, она просто взрывается. Мирьям-Либа взяла в руки стакан с водой[68].
— Ну что, благословим? — спросил Калман.
— Да, тесть, — кивнул Майер-Йоэл.
— Давай.
— Господа, произнесем благословение!
— Да будет имя Господа благословенно отныне и вовеки.
Калман, закрыв глаза, кивал головой. Господь посылает ему удачу: он выдал замуж двух дочерей, Ципеле — невеста. Скоро помолвка Мирьям-Либы. Без забот, конечно, тоже не обходится, но дай Бог, чтобы дальше не хуже. Пусть только Мирьям-Либа будет здорова… Когда дошли до слов «И не придется нам принимать даров и подношений от людей, но только из Твоей руки, наполненной, и открытой, и святой, и щедрой», Калман поднял руки и посмотрел наверх. Майер-Йоэл, благословляя, раскачивался всем телом. Он, слава Богу, стал отцом, покупает мельницу и строит дом в Ямполе. Торговля — дело хорошее, одно плохо: все меньше времени остается на изучение Торы. Майер-Йоэл уже ждал праздника Швуэс: тогда он поедет в Маршинов. Йойхенен — жених Ципеле, значит, Майер-Йоэл имеет отношение к семье ребе. Азриэл еле слышно благословлял и посматривал на Мирьям-Либу. Что-то с девушкой случилось. Из-за чего-то переживает. Ей говорят — она не слышит, только смотрит куда-то вдаль. Худеет, день ото дня становится бледнее, задумчивей. Неужели в кого-то влюбилась? Что за мысли ее мучают? Азриэл не раз хотел спросить, почему она страдает, но, стоило ему открыть рот, она отворачивалась, словно в испуге. Шайндл косилась то на Азриэла, то на Мирьям-Либу. «С чего это они переглядываются? — думала она. — Что-то между ними есть…» Вдруг заболело сердце, словно кто-то с силой сжал ей грудную клетку. Кровь прихлынула к лицу, и страшная мысль пришла в голову: если ее подозрения верны, пусть лучше она умрет при родах…
2
Через час после трапезы Мирьям-Либа вышла во двор. Она стояла перед домом и смотрела на луну. Азриэл сказал, до Пейсаха ровно четыре недели. Легкий ветерок приносил с полей резкие весенние запахи. Мирьям-Либа просто, без цели, пошла по тропинке, которую протоптали домашние и высушило солнце. Вдруг кто-то вырос как из-под земли. У Мирьям-Либы чуть не остановилось сердце. Это был Люциан — в меховой куртке и плюшевой шляпе, на ногах высокие сапоги бутылками. Он казался огромным и незнакомым. Мирьям-Либа онемела. Люциан твердыми пальцами крепко схватил ее за локоть. Она так испугалась, что даже забыла удивиться.
— Марьям, — сказал он тихо, но с силой в голосе, — бежим со мной. Сейчас или никогда!
Мирьям-Либа похолодела.
— Куда?
— За границу. У меня есть деньги, есть паспорт. Решай быстрее. Да или нет!
Мирьям-Либа дрожала, зубы стучали.
— Но мама…
— Знаю, знаю. Так да или нет?
— Откуда вы? — Она подняла на него глаза. В ее голосе звучали мольба и страх. Он напал на нее, как разбойник.
— В Варшаве был. Ты знаешь. Продал украшения. Я пришел за тобой. Хочу перебраться в Лемберг, потом в Париж. Там мы с тобой поженимся.
Мирьям-Либа обернулась назад. В любую секунду кто-нибудь мог выйти из дома. Она еле стояла на ногах.
— Родители знают?
— Никто ничего не знает.
— Мне одеться надо. — Мирьям-Либа сама толком не понимала, что говорит. Люциан выпустил ее локоть. Он был выше нее, к тому же стоял на холмике снега. Мирьям-Либа замерла, пораженная как выходкой Люциана, так и собственным страхом. Ей стало плохо, закружилась голова. Что-то подобное случилось с ней, когда она была маленькой. Она играла с тенью на стене, и вдруг тень ее ударила… Люциан отступил назад, и лишь теперь Мирьям-Либа поняла, где они находятся. Люциан стоял в тени вербы возле амбара. Мирьям-Либа пошла обратно, к калитке. Колени дрожали, она еле сдерживалась, чтобы не закричать. Вошла в темную переднюю, бросилась наверх по лестнице. Остановилась. По спине пробежал холодок. Звенело в ушах, разноцветные пятна кружились перед глазами. «Сейчас в обморок упаду», — мелькнуло в голове. Мирьям-Либа слышала, как плачет маленькая Тайбеле, а Юхевед успокаивает дочку, качая колыбель. Наверху, у себя в спальне, Шайндл и Азриэл, кажется, ругаются приглушенными голосами. Как же я уйду из дому? Мама не выдержит, и отец… Мирьям-Либа стояла перед дверью, скованная страхом. «Нет, не пойду! — говорила она себе. — Это их убьет…» В ней проснулось упрямство, даже ненависть к Люциану, хотя она только что умирала от любви. Она хотела войти в комнату, но не могла найти дверную ручку, долго шарила в темноте, как слепая. Наконец ей удалось открыть дверь. Комната была залита лунным светом. Мирьям-Либа ясно, как днем, видела кровать, книги, шкаф, листок бумаги на столе. Сегодня она сочиняла посвященное Люциану стихотворение… «Ничего не понимаю, — удивилась Мирьям-Либа. — Я же чуть не умерла от тоски…» Вдруг она вспомнила толстую старуху из Люблина и ее слова: «Будешь моей невесткой». Нет, ни за что! Не позволю продать себя, как корову на рынке… «Что я теряю? — спросил кто-то у нее внутри. — Так и так ведь умру…»
В голове стало пусто. Мирьям-Либа смотрела в окно, на глазницы луны, заснеженные поля, звезды, пораженная загадкой, которую сама себе загадала. Шагнула вперед. Почему я так дрожу? Силой он меня не утащит. Вспомнила его слова: сейчас или никогда, да или нет. Рассмеялась сквозь слезы. Какая же я трусиха!.. Мелькали воспоминания, как у того, кто тонет и в одно мгновение видит всю свою жизнь. Она выйдет за парня, который дал взятку полковнику, сына старухи с глубокими морщинами на лбу. Будет ходить в микву, рожать детей, ругаться со свекровью. Состарится до срока. Еврейская жизнь. Что есть у ее матери, у Юхевед? Здесь время остановилось, а мир велик, разнообразен и богат. Она станет графиней, женой Люциана, будет жить в Париже. Там бульвары, кареты, влюбленные дамы и кавалеры… Мама? Она ведь все равно умрет, доктора говорят, надежды нет… Другого она никогда не полюбит. Если сейчас она с ним не пойдет, будет жалеть всю оставшуюся жизнь.
Что же делать, что делать? Почему он ни разу не написал? Можно ли ему доверять? «А если это не он? Если это бес? — подумалось Мирьям-Либе. — За кого он меня принимает? Я что ему, собака — свистни, и прибегу?» Она посмотрела на дверь. Запереться на цепочку? Закричать, позвать на помощь? Нет, глупо. Она выйдет к нему и поговорит. Не сейчас, сначала успокоится. Она смотрела в окно, пораженная их любовью, ее странной судьбой, которая с детских лет бросает ее из огня да в полымя, посылает ей беды и мучения, которые она ото всех скрывает… С какой стати я должна бежать? Почему именно я? Куда он меня увезет? Мне придется креститься… Вдруг Мирьям-Либа вспомнила где-то слышанную историю: в ночь на Йом-Кипур девушка бежала с христианином. Теперь она собирается сделать то же самое…
Страх то отпускал, то опять возвращался. Я ведь все потеряю: мать, отца, Шайндл, Ципеле… Чтобы я, Мирьям-Либа, крестилась? Поклонилась Иисусу? Нет, нет! Не пойду к нему. Лучше умереть!.. Мирьям-Либа заперла дверь и еще подперла ее табуреткой. Открыла шкаф, всмотрелась в затхлую темноту. «Наверно, мне все это мерещится, — подумала она. — С ума схожу, как дядя Хаим-Йойна, который на поясе повесился…» Мирьям-Либа протянула руку, нащупала платье. Села на кровать, прислушалась. Сердце стучало, как молоток. К горлу подступила тошнота, рот наполнился безвкусной слюной. «Сейчас упаду», — подумала она и рухнула на постель, но это был не обморок. Она будто спала наяву, губы шептали что-то бессмысленное. Перед ней проплывали лица, глаза, фигуры. Она помнила, что Люциан ждет внизу и надо решить: сейчас или никогда, да или нет…
3
Ей снилось, что сегодня суббота и они живут в Ямполе, на Песках. Отец храпит после обеда, мама дремлет, Юхевед и Шайндл пошли прогуляться. Ципеле спит в колыбели. Мирьям-Либе скучно.
— Мама, можно поиграть?
— С чем ты играть собралась?
— С черепками.
— Ты что! Суббота же сегодня, какие еще черепки?
— А что мне делать?
— Покачай ребенка.
— Она спит уже.
— Еще покачай. Она скоро проснется.
— А мелом можно писать?
— Я тебе покажу мел!
— Я классы хочу нарисовать.
— Нельзя в субботу.
— Тогда на улицу пойду.
Дверь заперта.
— Мама!
— Дай поспать, надоела! Сейчас встану, уши надеру!..
Мать опускает на пол босые ноги с отросшими ногтями, чепец падает с маленькой стриженой головы.
— Калман, где плетка? Сейчас я ей задам! Три шкуры спущу!..
Мирьям-Либа рванулась прочь и очнулась. Заснула, а он ждет там, на холоде. Он же замерзнет! Наверно, долго спала. В доме тихо. Он ушел, ушел! Руки и ноги словно отнялись. Надо с ним поговорить. Если он еще здесь! Мирьям-Либа кое-как доковыляла до шкафа. Надела бумажное платье, меховой жакет. Еще переобуться надо. Она сняла домашние туфли и надела башмаки с застежками. Шаль тоже возьму, пригодится. Мирьям-Либа выдвинула ящик. А теплое белье где? На улице холодно, только простыть не хватало. Так, так, так. Что еще? Платок. К свадьбе Шайндл мать браслет подарила. Вот он. Серьги в ушах. Что я делаю? Готовлюсь к побегу? Не может быть, это сон, наваждение. Мирьям-Либа ущипнула себя за щеку. Нет, не сон. Страх испарился. Теперь все было нипочем. «Ну и убегу! И крещусь…» — говорил кто-то внутри нее, темный, бесплотный, мягкий, как паутина, и насмешливый. Она тихо, без скрипа открыла дверь и на цыпочках стала спускаться по ступеням. Все спят. «Я как воровка», — засмеялась она про себя. Все равно он уже ушел… Кто-то закрыл входную дверь. Мирьям-Либа сняла цепочку и медленно ее опустила, чтобы она не стукнула о дерево. На пороге вдохнула свежий ночной ветер с полей. Усталость исчезла, Мирьям-Либа была полна сил. Вдруг она увидела его. Он кинулся к ней, но она приложила палец к губам. Подошла и тихо сказала:
— Я готова.
Люциан секунду помедлил.
— Ну, идем.
— Куда?
— На поезд.
— Прямо сейчас? Пешком?
— Я уже думал, не придешь. Да, прямо сейчас.
Она шла за ним и не знала, то ли уйдет из дома навсегда, то ли немного проводит его и вернется. Где-то снег был рыхлым, а где-то заледенел, иногда Мирьям-Либа поскальзывалась, и Люциан ее поддерживал. Она осторожно ступала, укутанная в шаль, в руке узелок. Откуда он, разве она что-то увязывала? В нем гребень, носовые платки, что-то еще. Перед ними качались две тени, одна длиннее, другая короче. Мирьям-Либа остановилась.
— Вы обещали, что будете писать…
— Обращайся на «ты». Я пять писем отправил. Хелена тебе не передала?
— Нет, ни одного.
— Очень плохо. Как же она так?
— Она в Замостье уехала.
— Когда? Господи, а что же с письмами?!
Они замолчали. Люциан посмотрел вдаль, на покрытые снегом поля и густые облака, за которыми ползла луна. Он пожал плечами, словно услышал загадку, на которую нет ответа.
— Как моя мама? — спросил он.
— Все так же.
— Когда Хелена уехала? Почему?
— Не знаю. Она даже не простилась.
— Каналья! Теперь все ясно. Вот почему ты сначала так на меня смотрела. Я там, пока под вербой стоял, чуть с ума не сошел. Уже готов был уйти без тебя… Подписывался я, конечно, не своим именем…
— Ага.
— И обратного адреса не писал.
— Да.
— Что с тобой? Ты дрожишь. Замерзла?
— Нет, мне не холодно.
— Хочу, чтобы ты знала. Это серьезно. С тех пор как первый раз тебя увидел, тогда вечером, только о тебе и думаю. Все время, каждую минуту.
— Я о тебе тоже.
— Я выпил немножко. Замерз там, под деревом. У меня с собой. Хочешь глоток?
— А? Нет.
— Иначе совсем бы окоченел. Почти неделю сюда добирался. Может, помнишь? Буря была. Два дня просидел у мужика в деревне, Бищ называется. Адам Носек, ювелир, еще моего деда знал, отца моей матери. Совсем старик. Он меня связал с одним евреем, тот мне документы сделал. Деньги есть. Больше двух тысяч рублей… Как Фелиция? Ей можно доверять.
— Да.
— Я писал, правда. Хелена поклялась, что все тебе передаст. Почему же она уехала? Я бы сюда не вернулся, если бы не ты. Не будь тебя, я бы каких-нибудь глупостей натворил. Имею в виду, там, в Варшаве. Тебя мне как Бог послал!..
Он обнял Мирьям-Либу и стал целовать. Она только сейчас заметила, что у него за спиной ранец. Люциан поставил его на снег. Он целовал ее, и от него пахло водкой. Шаль Мирьям-Либы соскользнула и повисла на плече. Все происходило как во сне. Мирьям-Либа не понимала, что с ней: сперва страх, потом легкомыслие. Она сама будто была пьяна, хотя не выпила ни капли. Люциан поддержал шаль, снял с девушки платок. Они стояли посреди дороги, на пронизывающем ветру, поздней ночью. Он покрывал ее лицо поцелуями. «Ангел мой! — шептал Люциан. — Посланник Божий…» Его зубы стучали. «Да, я пойду с ним, и будь что будет! — думала Мирьям-Либа. — В худшем случае умру…» Странно: ей казалось, что все это уже было, когда-то в другой жизни. Он поднял ранец.
— Поспешим. Нельзя опоздать на поезд!..
4
Ранним утром кто-то приоткрыл дверь в комнате Калмана. Зелда спала, но Калман уже проснулся. «Сквозняк, что ли? — подумал он и в ту же секунду увидел чью-то тень. — Вор? Бес?» И вдруг услышал шепот: «Папа, папа…» Калман узнал голос Шайндл и блеск ее зрачков. Его кровать стояла ближе к двери, чем кровать Зелды. Шайндл, кажется, была босиком, она ступала бесшумно. Она подошла ближе и тихо позвала:
— Папа, иди сюда. Маму не разбуди.
Зелда спала очень чутко и просыпалась от малейшего шороха, но в этот раз ничего не услышала. Калману стало не по себе: что-то случилось. Он тихо встал, накинул халат, сунул ноги в домашние туфли и вышел из спальни. Фигура Шайндл покачивалась в темноте.
— Папа, Мирьям-Либа исчезла, — прошептала она ему на ухо.
Калман сглотнул слюну.
— Как исчезла?
— Не знаю. Дверь открыта. В комнате ее нет. Уже час с лишним…
Секунду Калман молчал.
— В отхожем месте смотрела?
— Нет.
Уборная была за домом, возле помойной ямы. Калман поскользнулся на подтаявшем снегу, наткнулся на дышло телеги. Шайндл пошла одеться. Мирьям-Либы не оказалось ни в одной, ни в другой кабинке. В ночном колпаке и халате, с промокшими ногами, Калман двинулся обратно. Холод пробирал до костей. Калман брел медленно, как пленник, который знает, что бежать не удастся. Небо на востоке слегка покраснело, и от этого темнота казалась еще гуще. Ветер трепал бороду, студил тело. Шайндл стояла на пороге.
— Ну что?
— Нет ее там.
— Папа, ты простудишься, не дай Бог…
— Пойдем, наверху посмотрим.
Они поднялись по лестнице. Дверь в спальню Мирьям-Либы была открыта. Внутри еще царила ночь, но через окно уже проникали первые лучи. Шкаф был распахнут, ящик выдвинут. На полу валялись кофта и домашние туфли. Калман и Шайндл шарили в комнате, и пурпурный свет окрашивал их лица. Борода Калмана была словно в крови, на чепчике Шайндл дрожало красное пятно. На столе лежал листок бумаги. Шайндл попыталась прочитать, что на нем написано, но было еще слишком темно. Даже букв было не разобрать, то ли еврейские, то ли польские. Калман прикрыл дверь.
— Она сбежала, — сказал он.
— Боюсь, что так.
Как будет на древнееврейском «Господь дал, Господь и взял»?[69] Стих вертелся у Калмана на языке, но слова путались. Ноги подкосились, и он сел на кровать Мирьям-Либы. Вдруг вспомнил цитату. Шайндл подошла к нему.
— Папа, что нам делать?
— Почему ты пошла посмотреть? — спросил Калман.
— Не знаю. Дверь скрипнула. Показалось, в дом кто-то проник…
— Ага.
— Смотрю, дверь настежь…
— Ну, понятно.
Отец и дочь замолчали. Солнце поднималось над землей, как огненная голова. Снег на полях стал розовым. Шайндл опять взяла в руки исписанный листок.
— Что это? Письмо?
— Нет. Стихи какие-то.
— Что еще за стихи?
— Из книги, наверно…
— Ну, не важно. Она оделась и ушла. Меховой жакет надела.
— Да.
— Ты ни с кем ее не видела?
— Она с Хеленой на коньках каталась. Мужчин в замке нет. Только граф.
— Старый граф? Хотя всякое бывает. Шайндл, сядь.
Шайндл опустилась на стул.
— Дочь, я-то ладно, — негромко заговорил Калман, — я человек крепкий. Но твоя мать отправится на тот свет.
— Папа, не говори так.
— Она этого не перенесет. Надо же, родную мать убить! — Тон Калмана резко изменился. — А заодно и всех нас без ножа зарезать. Помолвку Ципеле расторгнут. Ребе не будет связываться с обесчещенной семьей.
— Может, она еще вернется?
Калман не ответил. Он уперся локтями в колени и сидел, ссутулившись. Шайндл снова и снова пыталась разобрать, что написано на листке бумаги. Неровный почерк, помарки, кляксы. Что-то про возлюбленного, тоску и страдающую душу. Шайндл водила глазами по бумажке и дрожала. Закралось подозрение: «Не про Азриэла ли?» У нее забурчало в животе, по телу побежали мурашки. Калману тоже стало нехорошо, его затошнило, напала икота.
— Что там?
— Про возлюбленного… Как она по нему тоскует…
— Возлюбленный? Ну…
— О ком это может быть? — спросила Шайндл. — Кто тут есть? Одни деревенские мужики кругом. Может, кто-то из твоих писарей?
— Кто?
— Игнац Герман хотя бы…
— Ты ее видела с каким-нибудь мужчиной?
— Нет, никогда.
— Не знаю, ничего не знаю. Она мне больше не дочь, и я ей не отец. Вот только твою маму жалко, да и всех вас. Ладно, иди поспи. Еще рано.
— Что ты маме скажешь?
— Скажу, как есть.
Шайндл сидела, не шевелясь. Калман поднялся и вышел. Он старался идти бесшумно, но ступени скрипели под ногами. Тело стало неловким, тяжелым, он даже немного отдохнул, взявшись за перила. Кричали петухи, чирикали птицы, плакала маленькая дочка Юхевед. Перед дверью спальни Калман остановился, прислушался, спит жена или нет. Хоть бы спала, так для нее будет лучше… Нажал дверную ручку, вошел. Ставень был закрыт, но сквозь пропиленное сердечко проникал розовый луч, в нем мелькали пылинки. Зелда сидела на кровати.
— Не спишь?
— Что случилось? Не скрывай, говори правду! — резко приказала Зелда.
— Твоя Мирьям-Либа сбежала с любовником…
Зелда не шелохнулась. Калман немного подождал, смочил водой ногти, потом над ведром полил на руки, три раза на каждую, как положено по Закону. Только теперь вспомнил, что надо прочитать «Мойде ани»[70]. Надел кальсоны, брюки, безрукавку, кафтан. Калман ждал крика, плача, обморока, но Зелда была нема, как скала.