Глава I
1
Минуло два года. Йойхенен и Ципеле жили счастливо. Свадьба была шумная и влетела Калману в копеечку. Теперь Ципеле живет в Маршинове. Йойхенен не захотел остаться в поместье дольше чем на неделю, а Иска-Темерл не может без сына. Дом Калмана остался без хозяйки: через три недели после свадьбы Ципеле Зелда скончалась. Она лежит на ямпольском кладбище, а резчик трудится над надгробием. Юхевед и Майер-Йоэл перебрались в собственный дом. У Майера-Йоэла есть жилье и в Ямполе, и на мельнице.
С Калманом осталась только одна дочь, Шайндл. Она родила мальчика и назвала его Ури-Йосефом, в честь деда-каллиграфа. Малыша уже отняли от груди, у него режутся зубки, и он пытается говорить. Но даже Шайндл не доставляет Калману большой радости. Ее муж Азриэл не захотел жить за счет тестя и уехал в Варшаву учиться. Не помогли ни ругань, ни уговоры. После долгих споров Азриэл дал слово, что не сбреет бороды, останется верен еврейским обычаям и будет приезжать в Ямполь на лето и праздники. Калман каждую неделю посылает ему восемь рублей.
Строительство железной дороги забросили, и торговля лесом остановилась. Калману пришлось уволить всех бракеров и писарей. Хоть это была не его вина, они стали его врагами. Конкуренты открыли лавку рядом с лавкой Калмана и повели против него настоящую войну. Калман не мог лично за всем уследить, полагался на служащих, и конкуренты использовали любой его недосмотр: некоторые товары стоили у них на пару грошей дешевле. Шинок давно пришлось закрыть, остались только поместье и известковые разработки. Два года подряд была засуха, и Калман нес убытки, потому что освобожденные крестьяне запрашивали за работу все больше и больше. Не было спасенья от воровства. Что ни день — новая неприятность. Мужики выгоняли скот на луга Калмана, вырубали лучшие деревья в его лесу. Те самые крестьяне, которые недавно получали порку и целовали руку каждому помещику, управляющему и эконому, теперь обнаглели и открыто обвиняли во всем евреев, а сельские ксендзы их подначивали. Мало того, у Калмана заканчивался контракт, и он знал, что в этот раз князь потребует за аренду слишком высокую плату. Завистники написали князю, что Калман получает огромные прибыли.
Известковые разработки, слава Богу, приносили доход, но еще неизвестно, что из этого выйдет. Полоска земли, по которой проложены рельсы, принадлежит князю, Калман арендовал ее на двадцать пять лет. По истечении этого срока ветка перейдет в собственность князя, к тому же он получит право на доход с разработок, если известь к тому времени не кончится.
Раньше Калман по ночам крепко спал, но его будила Зелда, царство ей небесное. Теперь же кровать жены всегда была застелена, Калман спал один, но он тосковал по временам, когда Зелда его поднимала. Он засыпал и посыпался, мысли не давали покоя. Мирьям-Либа, да сотрется ее имя, давно выкрестилась. До Калмана дошли сведения, что она вышла за графского сынка Люциана, которого считали погибшим. Лучше б его и правда пристрелили в свое время! Сейчас Мирьям-Либа где-то за границей, родила. Калман сам до сих пор удивлялся, что смог выдержать такой удар. Едва он вспоминал пережитое, как глаза становились мокрыми от слез. Чего стоит его богатство, если любой подонок, любое ничтожество может бросить ему в лицо: «Люцианов тесть!»?
Калман больше не вел в синагоге молитву на Дни трепета. Он сам отказался, и его не очень-то упрашивали остаться кантором. Но он по-прежнему арендовал поместье и оставался в общине влиятельным человеком, поэтому враги насели на его свата, раввина Менахема-Мендла. Хозяева твердили, что это по его вине Азриэл сбился с пути истинного. Люди видели: когда Азриэл на праздники приезжает домой, он привозит трефные книги и морочит голову молодым. Миреле, дочь раввина, тоже ведет себя неподобающе. Обручилась с ешиботником из Скаршова по имени Йойна, а потом разорвала помолвку. За это ямпольские друзья Йойны перебили раввину стекла, а его место в синагоге утыкали гвоздями, чтобы он порвал одежду. Староста больше не вызывал раввина к Торе шестым[94]. Даже бедняки в богадельне, куда Калман присылал дрова, картошку и свеклу возами, роптали и на раввина, и на него, Калмана. Он знал, что причина такой нелюбви только одна: зависть. Маршиновский ребе стар и болен, его сын Шимен плетет интриги против Йойхенена, хочет заставить его развестись с Ципеле или уехать. Иска-Темерл пишет Калману длинные письма, аккуратные округлые буковки размыты слезами…
Калман упал на кровать. Как же так? Евреи, которые ни за какие деньги не сорвут в субботу травинку или не будут есть яйцо, если в нем окажется капелька крови, унижают раввина, прекрасного человека, праведника. Конкуренты способны на любую подлость. Однажды Калману полили водой мешки с мукой, доносят на него акцизному и приставу. При каждом удобном случае стараются подставить ножку. Торговцы взяли моду объявлять себя банкротами, лодзинские фабриканты вздувают цену на мануфактуру…
Калман вздохнул. Он слышал, что внук Ури-Йосеф, Йоселе, проснулся и плачет. Во дворе лает пес Бурек, корова в хлеву трется рогами о дверь. Весна выдалась теплая. Два раза подряд засуха, но этот год по всем приметам будет урожайный. Озимые взошли рано, много и дождей, и солнца. В природе, как и в человеческой жизни, тоже не всегда все гладко. То изобилие, то недород. Бывает, земля, казалось бы, настолько истощена, что уже не сможет родить, и вдруг она полнится соками и вознаграждает за убытки. Кто знает? Может, Господь пошлет ему утешение? Калман знал, что не сможет оставаться один, рано или поздно снова женится. Бог не дал им с Зелдой сына, только дочерей. Но теперь, когда Мирьям-Либа такое натворила, Калман просто обязан произвести на свет наследника.
2
Вдруг случилось так, что в Петербурге решили отправить в Ямполь два полка. Нужно было построить для солдат казармы, и Калман мог бы получить заказ на поставку древесины и даже на строительство. Он запросил недорого, но впервые с тех пор, как ему начало везти в делах, у него появился серьезный конкурент. Заказ получил подрядчик из Восточной Польши, некий Даниэл Каминер. Надо было не только строить здания, но еще поставлять армии крупу, муку, говядину, сукно на шинели и кожу на сапоги. Даже после всех взяток и подношений начальству осталась бы двойная прибыль. Но все же Калман не слишком жалел, что выгодная сделка выскользнула из рук. Ему и без того тяжело, он не хотел иметь много дел с государственной властью. Даниэл Каминер переехал в Ямполь откуда-то из Ломжи и купил дом на Песках, где жили христиане. Это был маленький, тщедушный человечек с рябым лицом и подстриженной черной бородкой. Зубы — гниловатые, нос — красноватый. Каминер любил пропустить стаканчик, но никогда не бывал пьян. По-русски он говорил не хуже любого кацапа. Похоже, ему довелось изучать Талмуд, он частенько вставлял в речь цитату из Геморы, но не чурался и грубоватых шуток, а то и непечатного словца. Каминер носил сюртук со стоячим воротом, картуз с кожаным козырьком и жилетку, на которой позвякивала золотая цепочка из полуимпериалов.
Даниэл Каминер приехал без жены, он был вдов, но привез в Ямполь дочь Клару. К двадцати семи годам она уже успела похоронить мужа, умершего от чахотки. В юности Клара училась в русской гимназии, прекрасно говорила по-русски и по-польски, но и на родном языке за словом в карман не лезла. Она часто ходила с непокрытой головой. Клара была среднего роста, смуглая, у нее были блестящие черные глаза, густые сросшиеся брови, полные губы, высокая грудь и тонкая талия. Она играла на пианино, любила перекинуться в картишки, разъезжала в фаэтоне, словно помещица, и была запанибрата с бывшими служащими Калмана и их женами: с Давидом Соркесом, который окончил Житомирское раввинское училище, и его женой Соней, с литваком Морисом Шалитом и его женой Тамарой, со старым холостяком Игнацем Германом, с аптекарем Грейном и его женой по имени Итка, которую, однако, все называли Грейнихой. По вечерам она принимала гостей, ставила огромный самовар и показывала свое мастерство в очке и висте. Грейниха и другие женщины тоже приглашали в гости Клару и ее отца. Говорили, Игнац Герман влюбился в Клару и сделал предложение, но она открыто заявила, что и не подумает связать свою жизнь с человеком, которому уже далеко за тридцать, а он так и не смог создать семью, потому что еле-еле зарабатывает бухгалтерией восемнадцать рублей в неделю.
Несмотря на конкуренцию, Даниэлу Каминеру было не обойтись без Калмана Якоби. Только у Калмана можно купить древесину, хлеб, картофель, капусту, свеклу, известь и скот по низкой цене. Кроме того, зять Калмана Майер-Йоэл — хозяин водяной мельницы. Каминер пригласил Калмана на обед. Калману не хотелось есть у Каминера, хотя у того была еврейская кухарка. В том, что касается кошерной пищи, на таких людей полагаться нельзя. И все-таки он пришел. Хотя Каминер всегда выражался, как отъявленный безбожник, на дверном косяке висела мезуза. Жил он, как помещик: ковры на стенах, мягкие диваны, лампы, картины. Кухарка, видимо, не успела вовремя приготовить обед. Служанка, молодая разведенка из Ямполя, поклялась Калману, что в доме все кошерно. Она собственноручно вычистила и проверила всю кухонную утварь и наблюдает за готовкой. Калман поел у себя, но в нем снова проснулся аппетит. Из кухни доносились дразнящие запахи борща и жаркого. Вскоре явилась Клара. День был дождливый, и она вошла, не сняв мокрого шелкового плаща, украшенной цветами шляпы и перчаток до локтя. Она держала букетик, от нее пахло духами. Клара сняла перчатку и подала Калману руку. Калман растерялся, он к такому не привык. Клара улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и налила ему рюмку ликеру. Комнатная собачонка прижалась к ее ногам. Каминер опрокинул в рот полстакана водки, поморщился, вытер ладонью усы и вышел.
— Чувствуйте себя как дома, — сказала Клара. — Теперь вы будете часто к нам заглядывать.
— Я человек занятой.
— Ничего, придется находить время.
Клара засмеялась и подмигнула. Она похвалила дочь Калмана: Шайндл очень мила и к тому же умна, в Петербурге она пользовалась бы огромным успехом.
— Вы были в Петербурге? — спросил Калман.
Клара ответила, что у нее там кузина, докторша, они вместе жили в пансионе. Говоря по-еврейски, Клара часто вставляла русские слова, звонко смеялась и все ближе наклонялась к Калману, даже взяла его за лацкан. Сели за стол. Клара налила Калману супа, положила котлету и овощей.
— Почему вы так мало едите? — возмущалась она. — Вы же мужчина!
После еды Клара закурила папироску. Калман не поверил своим глазам, он никогда не видел, чтобы женщина курила. Его она тоже угостила папиросой и дала прикурить от своей.
— Смотрите бороду не подпалите!
Мужчины пошли в кабинет поговорить о делах. Каминер не стал торговаться, но предложил, чтобы Калман выписывал для полковника, отвечающего за провиант, фальшивые счета. Калман отказался наотрез:
— Это не для меня!
— Что вы за простак! — воскликнул Каминер. — У фонек[95] все берут, от какого-нибудь десятника до царя. Вся Россия стоит на взятках, да и весь мир…
— Я так не считаю.
— Да полноте. И полковник получит свою долю, и генерал. Я и женам подарки делаю, и любовницам…
— Я тоже, но липовые счета — это слишком. Страшновато как-то…
— Никто не узнает. Как говорит Раши, кто смел, тот два съел…
Спор затянулся. В конце концов Каминер предложил компромисс: он сам будет подписывать счета. Даже если дело вскроется, Калман выйдет сухим из воды. Клара принесла чай.
— Ну что, мужчины, договорились?
— Уж очень он осторожный, — сказал Каминер. — Боится фонек обманывать. В наше время такого праведника днем с огнем не сыщешь. Не иначе как потомок реб Лейба Сореса[96]…
— Какой праведник, что за чушь? Праведники на печи лежат, хочешь заработать — слезай. Как моя тетя говорила, честный ест траву.
— Я до сих пор никого не обманывал, но, слава Богу, зарабатывал неплохо.
— Обманывали, обманывали. Бросьте, чего там. Молитвами добра не наживешь. В торговле, мил человек, пожестче быть надо…
3
Конечно, Калман стыдился, что его Мирьям-Либа живет с помещичьим сынком, но он прекрасно понимал, что и для графа брак Люциана и Мирьям-Либы — немалый позор. Графиня умерла, так и не узнав, что сделал ее сын. Похоронив жену, граф Ямпольский поехал к Хелене в Замостье. Говорили, что он, наверно, там и останется, но вскоре граф вернулся. Фелиция после смерти матери хотела уйти в монастырь, даже начала вести об этом переписку, но ничего не вышло. Русские конфисковали монастырские владения. Но главное — Фелиция оказалась не готова стать монашкой. Как бы религиозна она ни была, в ней еще тлела надежда, что в ее жизни появятся любовь, дети, счастье… При этом она понимала, что не выдержит монастырских порядков — ведь там всегда нужно находиться с другими женщинами, а она любила оставаться наедине со своими мыслями. В замке же у нее были часовня и библиотека. И еще грех было бы оставить отца. Хотя Фелиция считала, что он ведет себя не по-христиански, она его дочь, и не ей судить родителя.
Графу перемывала кости вся округа, и не только из-за того, что он оставался на ночь с кацапкой Евдохой. Помещик всем подряд сообщал, что не прочь заняться торговлей мехами. На севере он познакомился с экспортерами и теперь планировал основать в Польше фирму, чтобы продавать пушнину, искал компаньона с капиталом. Ямпольские евреи пожимали плечами. У них не было ни таких денег, ни веры в коммерческий талант польского дворянина. Граф обратился к армейскому поставщику Даниэлу Каминеру, но тот не заинтересовался его проектом. А потом Евдоха уехала, бросив жилье на Песках. Няня Барбара умерла. Кухарка Магда ушла к другим хозяевам, потому что Ямпольские не могли ей платить. Остался лишь старый Войцех, но от него не было никакого толку. Едва у него заводилась пара грошей, он тут же их пропивал, а из-за катаракты почти ничего не видел. Фелиция была согласна готовить для отца, но он нашел новую служанку. Это была солдатка Антоша, которая когда-то работала у Калмана. Об Антоше шла дурная слава, и Фелиция не хотела брать в замок такую паскуду, но граф сказал:
— Она мне нужна, понятно? Так что не лезь, куда не просят!..
И в который раз обозвал дочь старой девой, добавив, что у нее в жилах не кровь, а кислое молоко. Фелиции было не привыкать, она с достоинством перенесла очередное унижение.
И окрестные помещики, и евреи в Ямполе и Скаршове говорили, что днем граф не выходит из дому, потому что боится встретиться с Калманом. Он занял в замке комнату наверху, окнами во двор, и очень редко открывал ставни. Граф пил, читал книги из библиотеки и совсем перестал встречаться с людьми. Никто, даже Фелиция, не видел его уже несколько месяцев, он держал дверь на запоре и пускал к себе только Антошу. Украшения графини поделили между собой Фелиция, Люциан и Хелена (Фелиции досталась большая часть), но у графа тоже нашлось что продать. Он отдал по дешевке большие сани, старинное произведение искусства, украшенное резьбой и драгоценными камнями, уступил чуть ли не даром. Каждый раз, когда были нужны деньги, он давал что-нибудь из вещей Антоше и посылал ее в Ямполь, чтобы продала или поменяла на водку, которую он пил чайными стаканами, но не пьянел. Помещик в одежде лежал на кровати, читал, дремал или сам с собой играл в шахматы. Антоша три раза в день приносила ему обед, но он почти не притрагивался к еде. А если все же выходил из замка, то пускался не по дороге в местечко, а по тропинке в лес. Обычно он выходил подышать воздухом по вечерам. Стоял в темноте и делал гимнастические упражнения: поднимал и опускал руки, глубоко вдыхал и выдыхал. Однажды, в летних сумерках, Калман увидел, как граф едет на старой, почти слепой кляче. Она шла шагом, а помещик, казалось, дремал в седле.
Ему приходили письма от старшего сына Юзефа из Лондона, но он не отвечал. Юзефу в Лондон и Хелене в Замостье писала Фелиция. Один раз она даже написала Люциану и Мирьям-Либе в Париж. Сколько Фелиция ни стучалась к отцу, граф отвечал из-за закрытой двери:
— Чего надо? Отвяжись!
Один раз Фелиция приказала Антоше отпереть дверь ключом.
— Отец, так нельзя! Что ты с собой делаешь?
— Ничего. Я еще поздоровей тебя буду.
— Ты же нас позоришь! — не выдержала Фелиция.
— Стыдишься меня, что ли? Ты, кость обглоданная!
Граф и не думал скрывать, что живет с Антошей. Фелиция слышала, как она пробирается по ночам к нему в комнату. Ее отец, граф Ямпольский, на старости лет совсем опустился. Не ходит по воскресеньям в церковь, не справляет христианских праздников, даже белья не меняет. Валяется на кровати в кафтане и сапогах, не посылает за парикмахером, чтобы тот подстриг ему бороду и подровнял усы, но подстригает сам или позволяет Антоше. Выражается, как собакарь, к святым книгам не прикасается, но где-то находит Вольтера, Дидро, Байрона, Гейне, Жорж Санд. Читает толстые тома по истории масонства, французской революции, итальянской мафии или русские книги, которые остались от кацапки Евдохи. Фелиция начала понемногу замечать, что жизнь под одной крышей с таким человеком убивает ее и телесно, и духовно. Она перестала спать по ночам, казалось бы, ест, сколько нужно, но худеет. Она скорбит по матери, а отец поменял жену на распутную мужичку, еще и слабоумную. Он богохульствует, проклинает Папу и родину. Когда Хелена в Замостье была беременна, его это совершенно не беспокоило, она родила сынишку, а дед даже поздравлений дочери не отправил. Стоит ли приносить себя в жертву ради такого тирана? Он все равно не оценит.
В одно апрельское воскресенье, когда Фелиция выходила из костела (Войцех поджидал ее в бричке), незнакомый человек подошел, поклонился и представился. Это был мужчина лет сорока, худой, маленького роста, с желтоватым лицом, бегающими глазками и колючими усиками. На нем было короткое летнее пальто, шея повязана цветастым платком. Фелиции почему-то подумалось, что он иностранец. Мужчина снял шляпу, у него были вьющиеся каштановые волосы, на висках тронутые сединой. Он заговорил с Фелицией так, будто они были давно знакомы, не слишком заботясь о том, чтобы показаться учтивым. Представился доктором Марьяном Завадским, сказал, что только что из Парижа, и передал привет от Люциана. Фелиции было неловко стоять посреди улицы с незнакомым мужчиной, она испугалась, что над ней будут смеяться. Поколебавшись, она предложила ему сесть в бричку и поехать в замок. Впервые в жизни графиня Фелиция ехала в бричке с мужчиной. Все смотрели им вслед и смеялись. Даже евреи…
4
Обычно старый граф не спускался в столовую, но на этот раз передал дочери через Антошу, что будет обедать с гостем. Фелиция ничуть не обрадовалась. Отец совсем позабыл о манерах, он может выйти к столу в халате и домашних туфлях, а то и оскорбить Завадского. Она предупредила доктора, что отец немного не в себе.
— Знаю, знаю, — ответил Завадский. — Люциан тоже такой. У вас в семье только ваша мать была нормальная…
Фелиция не ожидала такой прямоты от совершенно чужого человека. Кто знает, наверно, так теперь принято. Без всякой связи Завадский добавил, что его отец — сапожник в Варшаве, а дед по матери был кузнецом в Пултуске. Марьян закончил в Париже медицинский факультет, но жил тем, что водил по городу туристов. Какое-то время заведовал дешевой польской столовой, именно там и познакомился с Люцианом и Маришей, как он назвал Мирьям-Либу. Каждое слово Завадского приводило Фелицию в ужас. Он рассказал, что во время войны с Пруссией в Париже ели мышей. Он и сам ловил кошек, свежевал и жарил. Фелиция почувствовала, что ее сейчас вырвет, а Завадский продолжал:
— Неплохое мясцо, только сладковато.
— Я бы лучше с голоду померла, чем есть такую гадость.
— Почему же гадость? Мы все из одной материи.
— Разве человек не наделен Божественной душой?
— Нет, — отрезал Завадский.
Обычно граф не жаловал посторонних, но Завадский сразу ему понравился, он с интересом слушал рассказы доктора. Фелиция сама помогла приготовить обед, расстелила дорогую скатерть, достала лучшее серебро и фарфор. Но мужчины за столом говорили такое, что у Фелиции кровь стыла в жилах. Сначала речь зашла о сапожном и кожевенном ремесле. Графу было интересно все: как выделывают кожу? Для чего нужна дубовая кора? Как получают мягкую кожу, а как грубую? Потом граф стал расспрашивать, как вскрывают трупы. Завадский рассказал, как он разрезал животы и распиливал черепа. Анатомия — его конек, к тому же у него твердая рука, и он не сентиментален. Когда Завадский начал расписывать, как он вскрывал беременную женщину, утонувшую в Сене, и извлекал плод, Фелиция побелела и вскочила из-за стола. Доктор даже не подумал извиниться.
— Ко всему привыкаешь. Я дома, на плите, черепа вываривал…
Известия о Люциане оказались печальными. Завадский твердил, что Люциан — бездельник, пьяница и психопат. Мариша с ребенком голодают, а он носится с идеями поступить в Иностранный легион или уехать в Америку. После обеда Завадский с графом сели играть в шахматы, и доктор выиграл три партии подряд. При этом оба дымили трубками и ругались на чем свет стоит, после каждого второго слова вставляли «psia krew!»[97]. Фелиции сразу не понравился этот щуплый плебейчик, собравший все недостатки ее отца. Ей хотелось, чтобы доктор поскорее ушел, но граф предложил ему остаться на денек-другой. После трех поражений в шахматы Ямпольский пошел наверх спать, а Фелиция отправилась побродить по полям Калмана Якоби. Вдруг она увидела, что навстречу движется Завадский. Он сжимал в руке суковатую палку.
— О, это вы! — Доктор даже не спросил разрешения ее сопровождать. Он шагал рядом, как старый знакомый, и рассказывал о себе. Учиться он начал в Кракове, но перессорился с коллегами, потому что был против восстания. Ведь сразу было ясно, что это глупость, самоубийство. Завадский называл генерала Мерославского[98] шарлатаном, а князя Любомирского, который вел дела с польской военной школой в Генуе[99], — карманником, и смеялся над сыном Мицкевича, которого считал жалким отродьем великого отца. Он ни во что не ставил даже князя Чарторыйского[100]. Все это восстание, твердил Завадский, нелепая авантюра, которую затеяла банда сентиментальных идиотов, безответственных паразитов и их кровожадных жен. Фелиция была потрясена. Таких проклятий она не слышала даже от своего грубого отца. От политики Завадский снова перешел к себе. Ему пришлось странствовать по разным университетам, поэтому он припозднился с медицинской карьерой. Мало того, Наполеон III начал дурацкую войну с Пруссией. Слава Богу, теперь он, Завадский, дипломированный врач. Он говорил с Фелицией то по-польски, то по-французски.
— Что станет с пани в этих развалинах? — спросил он. — Тут же с ума можно сойти.
— Я не брошу отца, — ответила Фелиция, сама не понимая, зачем поддерживает беседу с таким грубияном.
— Боюсь, ваш отец скоро впадет в маразм. Есть в нем что-то дегенеративное…
Фелиция очень хотела выругаться, но сдержалась. Все же неучтивость, видимо, не в ее характере.
— Как бы там ни было, он мой отец.
— Отец, ну и что? Вот я вернулся к своему папаше, несколько лет не виделись. Расцеловались, поболтали минуты три, и все. Скучища!
— А с кем пану не скучно?
— Да, пожалуй, со всеми скучно. Некоторые собак любят, а я терпеть не могу. Собака — льстец, подлиза. Мне больше канарейки по душе или попугаи. Обезьянки тоже забавные.
— Все животные по-своему интересны.
— Они хотя бы глупостей не говорят. И умирают куда благороднее, чем люди. Люди цепляются за жизнь, будто она из марципана сделана.
— Необычное сравнение!
— Почему пани не замужем? — неожиданно спросил Завадский.
— Не берет никто.
— Я бы на вас женился.
Фелиция почувствовала, что бледнеет. Повернуться и убежать? Такой маленький человечишка, и такая большая наглость!
— Пан смеется надо мной.
— Да нет, что вы. Пани уже не молода, но и далеко не стара, красива. Вы присылали Люциану фотографии. Я с вами, так сказать, еще в Париже познакомился. И о вашей причуде знаю, Люциан рассказывал.
Фелиция закусила губу.
— О какой причуде?
— О вашей религиозности. Я слишком умных женщин не переношу. Имею в виду, хитрых. Пусть пани не обижается. Таков уж я, что поделаешь.
— Ну да.
— Собираюсь кабинет открыть. Надо жениться.
Фелиция опустила глаза. Она поняла: Завадский говорит серьезно. Впервые в жизни ей сделали предложение…