1
На Крохмальной девятнадцать, в квартире из двух комнат и кухни, жил Тодрес Данцигер, увечный сын синагогального служки. Когда-то он провел два года в Берлине, скитался по углам, мерз и голодал, но в конце концов вернулся в Варшаву, обучился ремеслу и стал пекарем. Его обучил мастер из Красныстава, где отец Тодреса был шамесом. Самого мастера уже не было в живых, пекарня перешла к его зятю, но Тодрес по-прежнему там работал. Замешивать тесто он не мог, и ему давали работу полегче: подкладывать дрова, наливать воду, подметать и присматривать за другими работниками. Женщины и девушки подсмеивались над ним, парни-поденщики давали прозвища. Все знали, что Тодрес — человек ученый, неплохо разбирается в Талмуде. Наблюдая за хлебом в печи, он листал журнал на древнееврейском, а иногда приносил немецкую книгу. Тодрес Данцигер трудился над комментарием к Пятикнижию. Он был учеником Янкева Райфмана. Варшавские просветители не раз пытались помочь Тодресу, найти для него уроки, но он не мог преподавать. Тодрес слегка шепелявил, и ученики его не уважали. Довелось Тодресу побыть и наборщиком, но он ушел из типографии, потому что его раздражали глупости и ложь сочинителей. Уж лучше иметь дело с тестом, оно не врет…
— Неправильный человек, — говорили о нем варшавские просвещенцы, — упрямый слишком.
— Праведный безбожник, — называли его хасиды.
— На этом свете через ад прошел, — жалели Тодреса женщины.
В пекарне работали по восемнадцать часов в сутки.
Платили мало, но у пекаря одно счастье: хлеба всегда хватает, а что еще человеку надо? Возвращаясь вечером домой, Тодрес всегда приносил теплую буханку, а иногда и пару бубликов.
Тодрес Данцигер был щуплый, сутулый человечек с красноватым носом и большими черными глазами, которые он близоруко прищуривал, когда читал. Черная бородка постоянно присыпана белой мукой. Ему перевалило за сорок, но выглядел он моложе. Тодрес носил дырявый кафтан, нечищеные сапоги и картуз со сломанным козырьком. Залатанные штаны он подпоясывал веревкой. При ходьбе слегка прихрамывал. Тодрес Данцигер сумел победить в себе худшее из человеческих качеств: гордыню. Он не злился, когда уличная шпана обращалась к нему на «ты», а распутные девки дергали за бороду. Люди часто видели, как он идет по улице и несет на голове огромную миску выпечки. Привык он и к тому, что жена постоянно не дает житья. Она изо дня в день повторяла:
— В кого же ты превратился? И за что мне такое наказанье?..
Раньше Тодрес отвечал:
— А был бы я мошенником и обманывал людей, тебе бы это больше нравилось?
Или говорил:
— Почему же наказание? Людям нужен хлеб. Я не вор и не убийца…
Но в последние годы он перестал возражать жене. Беды сыпались на него со всех сторон. Старший сын еще маленьким упал со стола и на всю жизнь остался горбатым. Второго сына забрали в армию. Это произошло, когда русские в поисках рекрутов врывались во все еврейские дома. За сто рублей можно было спасти парня, но откуда у бедняка сто рублей? Он служил уже пятый год. Старшая дочь овдовела через месяц после свадьбы. Другая дочь работала швеей, третья клеила в мастерской бумажные кошельки. Было у Тодреса еще двое детей. Сын учился на слесаря, младшая дочка, двенадцати лет, ходила в школу. Такой семейке тесновато в квартире из двух комнат и кухни, но у Тодреса и на это жилье не хватало денег. Его заработок был не так велик, чтобы отдавать за квартиру тринадцать рублей в месяц, поэтому жена, Райца-Лея, разделила спальню перегородкой и стала искать жильца. Один учитель древнееврейского дал адрес Азриэлу, и он снял угол. Теперь жилье и кормежка обходились Азриэлу в десять злотых за месяц. Он получил крохотную комнатушку с окном во двор, кровать, столик, стул и шкафчик с книгами.
Райца-Лея старалась содержать жилье в чистоте. Она происходила из благородной семьи. Ее отец торговал мануфактурой и прекрасно знал Тору. У Райцы-Леи уже были внуки от старшего сына-калеки, но она до сих пор краснела от стыда, когда видела, как Тодрес в своих обносках ковыляет через двор. Она была полная и рослая, выше мужа, с черными волосами и горбатым носом. Зубов почти не осталось, поэтому щеки ввалились. Голова Райцы-Леи всегда была повязана платком. С утра до вечера она готовила, стирала и латала одежду, сражалась с беспорядком, изгоняла его из дома, а он возвращался. В квартире водились мыши, а на кухне еще и черви. Сколько ни прожаривали белье, клопы появлялись снова и снова. В полу зияли щели, со стен осыпалась штукатурка. Соседи взяли привычку выбрасывать мусор на лестницу. По ночам дети ленились спускаться в уборную и мочились на ступени. Кроме того, одежда Тодреса всегда была испачкана мукой. Вернувшись из пекарни, он тут же хватался за книгу. Вечером он зажигал масляную лампу и допоздна сидел на кухне, переворачивал страницы, зевал и что-то записывал карандашом на клочках бумаги, которые дочь приносила из мастерской. Вместе с пасхальной посудой Тодрес хранил целый мешок исписанных непронумерованных бумажек. Райца-Лея не уставала повторять:
— Что ты там все черкаешь? Ученый пекарь…
А Тодрес отвечал:
— Тебе жалко, что ли? С тебя за это денег не берут.
Или говорил:
— Мне это нравится. Это как водку пить.
Несмотря на свою нищету, он никогда не жалел денег на книги. У него в шкафу стояли Септуагинта и Вульгата. Были у него разные словари, энциклопедии и конкорданции. Азриэл иногда беседовал с Тодресом. Этот пекарь помнил наизусть почти все Пятикнижие, прекрасно знал Талмуд и мидраши[101], но исповедовал свою собственную религию. Он верил в единого Творца и провидение, но не верил, что Тора была дана Богом. Тодрес Данцигер строил свое учение на этике. Бог не открывается человеку, но человек сам должен Его искать, как научную истину, причем каждый делает это на свой манер. Так, шепелявя, в нескольких словах Тодрес изложил основы своей веры. Однако выглядел он, как благочестивый еврей. На дверных косяках его дома были прикреплены мезузы. По субботам он ходил в синагогу. Иначе евреи с Крохмальной не покупали бы хлеба из пекарни, где он работал.
2
Азриэл сидел за столиком у окна и занимался, время от времени поглядывая во двор. Дом был заселен беднотой. Помои выплескивали прямо из дверей, и во дворе всегда стояли глубокие лужи. Возле баков высились горы мусора. Азриэл открыл окно. Вонь поднималась до третьего этажа. Двор служил и мастерской, и рынком. Красильщик красил тут одежду, обойщик перетягивал диван. В хлеву мычали коровы, женщины с кувшинами и ведрами покупали парное молоко. Коза дворника жевала картофельные очистки. Служанки развешивали на веревках белье. Здесь же находилась хасидская молельня, из нее доносился протяжный напев. Понедельник, нищие ходят по домам целыми толпами, снуют через ворота. Одни стучатся в двери, другие поют, третьи показывают язвы и увечья. Дети учат в хедере Пятикнижие, совсем маленькие играют во дворе со щепками, обрывками веревки, глиняными черепками. У одного мальчишки парша, другие дразнят его и все время норовят сорвать с него шапку.
Азриэл углубился в задачник Малинина: у торговца скотом быков было столько-то, овец столько-то и телят столько-то; он продал половину быков, третью часть овец и четвертую часть телят… «Зубрить, зубрить и снова зубрить!» — полушутя, полусерьезно сказал себе Азриэл. Так говорил его учитель, студент Циприн. На столике лежали стопками хрестоматии, словари, школьные учебники разных предметов. Азриэл читал, прислушиваясь, что происходит во дворе. Там, в окне, дрожит огонек свечи — наверно, в головах у покойника. В доме полно парализованных, слепых, немых, сумасшедших, которым не нашлось места в богадельне. Матери ходят в синагогу, чтобы выпросить что-нибудь для ребенка. По ночам раздаются крики рожениц. Люди работают с раннего утра до позднего вечера, а живут в темных подвалах, где мыши бегают средь бела дня. Азриэл давно заметил: чем больше человек трудится, тем он беднее. Изысканная еда, роскошное жилье, дорогая одежда и украшения — у тех, кто не марает рук.
«Как же так? — думал Азриэл. — Игра слепых сил… Вещество и энергия… Борьба за существование… Справедливость? Какая может быть справедливость, если виды созданы естественным отбором? По Дарвину, все они были правы: Тит, Хмельницкий, Гонта, Наполеон… Если нет Бога, то нет и греха. Лес есть лес…»
Вошла Райца-Лея.
— Вам тут три письма.
— Сразу три? Спасибо!
Два письма были из Ямполя, одно от Шайндл, другое от родителей. Третье пришло от какой-то Юстины Малевской. Надписанный каллиграфическим почерком голубой конверт, варшавский штемпель. Внутри голубой листок, всего одна страничка на польском, аккуратные округлые буквы.
Уважаемый господин А. Бабад!
Я недавно возвратилась из Франции. В Париже мне довелось встретиться с вашей свояченицей, графиней Марией Ямпольской. Поскольку ей известно, что мой отец находится в деловых отношениях с вашим тестем, она наказала мне разыскать вас и передать привет. Я только что нашла ваш адрес. Меня можно застать дома, у Валленбергов, либо утром, до полудня, либо вечером.
С почтением и надеждой на скорую встречу,
Юстина Малевская.
Азриэл несколько раз перечитал письмо. Он не сразу понял, что графиня Мария Ямпольская — это Мирьям-Либа… Потом вскрыл другой конверт. Шайндл писала, что получила письмо от дочери Валленберга, которая спрашивала, как ей найти его, Азриэла, и Шайндл сообщила ей адрес. Правильно ли она поступила? Еще Шайндл писала, что Йоселе очень умненький, все время задает вопросы и скучает по папе, а она, Шайндл, тоже ждет не дождется, когда Азриэл приедет домой. Еще много чего было в письме, четыре страницы и приписки на полях вдобавок.
Другое письмо было от отца, матери и Миреле. Отец писал на древнееврейском, что больше не может выносить ссоры с ямпольскими хозяевами и хочет переселиться в Варшаву. Говорят, раввины там нужны. Не мог бы Азриэл подыскать жилье в еврейском квартале? Может, найдется место раввина на Крохмальной? Сват, реб Калман, готов помочь с переездом.
Мать добавила несколько гневных слов: «Больше не могу жить среди хамов и грубиянов. Нам проходу не дают. Этот Ямполь хуже Содома…» В конце — пара строк от сестры: «Азриэл, вытащи нас из этого болота. Твоя сестра Миреле».
Азриэл отодвинул книжки. Фанатики!.. Он не мог дальше сидеть в тесной комнатушке, надо выйти на улицу. Графиня Мария Ямпольская из Парижа — его свояченица. Дочь Валленберга приглашает его к себе, в другой мир. Отец собирается переехать в Варшаву… Время не стоит на месте, все меняется. Азриэл отдернул простыню, которой была закрыта висевшая на стене одежда. Он наденет гранатовую тужурку. Надо купить новый воротничок, бороду подстричь. Слава Богу, прачка вернула из стирки белье. Пойти к пани Малевской сегодня же вечером? Нет, пожалуй, лучше завтра утром. Захватив учебник евклидовой геометрии, Азриэл вышел на улицу. Можно позаниматься в Саксонском саду. Весна, день выдался солнечный, теплый. Азриэл спустился по грязной лестнице, прошел через два двора и оказался на шумной, многолюдной Крохмальной. Тут и там из окон сыпался мусор, из распахнутых дверей выплескивались помои, нестерпимо воняли водосточные канавы. Дымили трубами пекарни. Тучи мух вились перед конюшнями и коровниками. Здесь все делалось на улице: стучали молотками сапожники, женщины сидели на порогах, скамейках и ступенях и кормили грудью детей. Ватага мальчишек бежала за глухонемым нищим и вопила: «Немтырь, немтырь!» Мужья и жены выходили из домов ругаться, и соседи вступали в семейную перепалку.
Азриэл вышел к Кошарам Мировским[102]. Они были пусты. Говорили, что их вообще снесут, потому что они напоминают о польской независимости. Однако вокруг была давка. Ломовые телеги двигались из Воли в Прагу. Здесь продавали овощи, зелень, мясо. Весь район представлял собой гигантский базар: «Двор Януша», «Гостиный двор», «Железные ворота». Азриэл вошел в Саксонский сад. В этот теплый весенний день здесь было почти пусто, не то что в городе. Поодаль стояли постройки, где пили минеральную воду. Добровольное общество собиралось проводить лотерею: сколачивали скамьи, устанавливали палатки. На афишах было написано, что среди призов есть дойная корова. Дети гоняли палками обручи. Те, что постарше, играли в экстру: двое кидают мяч, третий от него уворачивается. Палант[103] русские запретили, ведь это типично польская игра.
3
Азриэл попытался читать учебник, но желание заниматься куда-то испарилось. Он прошелся по аллее, постоял у пруда. Мальчики в матросских костюмчиках и девочки в длинных платьях, нарядные, словно взрослые дамы, кидали лебедям кусочки хлеба. Бонны и гувернантки говорили с детьми по-польски и по-французски. Евреев здесь не было, мужчин в длинных кафтанах и женщин в чепцах и париках сюда не пускали. Паны расхаживали в соломенных шляпах, иногда мелькал цилиндр или котелок. Бороды были не такие длинные и густые, как в еврейском квартале, но подстриженные клинышком, усы завитые, как пружины, или острые, как наконечники копий. Молодежь ходила с расстегнутым воротом, но старшее поколение, несмотря на теплую погоду, носило твердые воротнички и широкие галстуки. Брюки непременно были светлее, чем сюртук или тужурка. Все строго по моде, мало кто позволял себе одежду по собственному вкусу. Обязательный сак или надет, или висит на руке. Кожаные гетры начищены до блеска. Трости — с костяными или серебряными набалдашниками. На мундирах гимназистов и студентов поблескивают золоченые пуговицы. Дамские соломенные шляпы похожи на огромные чаши с цветами. Украшенные тесьмой платья заужены в талии, перчатки — почти до локтя. Зонтики и веера — всех цветов радуги. Влюбленные гуляли под ручку, улыбались, заглядывая друг другу в глаза, и уединялись в тенистых аллеях. Все напоминало о необъятном, бескрайнем мире: фонтан, оранжереи, клумбы. Бородатые кацапы в белых фартуках разносили на голове мороженое в кадках. В саду были кондитерская и молочная, молодежь сидела за столиками и ела простоквашу. Азриэл снова опустился на скамейку и попытался углубиться в геометрию, но не смог сосредоточиться.
Как вести себя у Юстины Малевской? Что он должен сказать, когда войдет? Надо ли поцеловать ей руку? Должен ли он сделать какой-нибудь комплимент? Как к ней обращаться: просто госпожа или милостивая госпожа, благородная госпожа? Как быть, если она предложит угощение, — принять, отказаться? Сколько времени можно провести в гостях? А если там будет ее муж, родственники, подруги? Как с ними разговаривать?.. Азриэл покачал головой. Как же он изменился! Пару лет назад он был цельным человеком: сын раввина, который изучает Тору и ни перед кем не должен унижаться. А теперь! Ему несколько лет придется учить русский, латынь, греческий и много чего еще, чтобы заочно окончить семь классов и получить аттестат. Потом университет. Он должен обучиться светским манерам и выбрать хорошую профессию. Но, чего бы он ни достиг, он все равно останется евреем… Странно, но на том свете все гораздо проще, чем на этом. Там лишь один суд — Божий, а здесь бесчисленные директоры, инспекторы, предписания, регламент, форма, этикет — кодекс, в котором куда больше законов, чем в «Шулхан орухе», древнем своде правил и обязанностей. И никогда этих законов не усвоить и не выполнить. Разве писатели не высмеивали генералов, профессоров, принцев? И надо ли к этому стремиться, тратить время, если жизнь длится всего лишь каких-нибудь шестьдесят — семьдесят лет?..
Кто-то прервал размышления Азриэла, тронув его за локоть. Азриэл вздрогнул, повернулся и увидел пана Валленберга.
— Извините, вы, случайно, не зять пана Якоби?
— Пан Валленберг!
— Да, он самый. Гуляю в саду и вижу: вы сидите и о чем-то думаете… Я вас сразу узнал…
— Это для меня большая честь! А я сегодня как раз получил письмо от вашей дочери.
— Знаю, знаю. Мы с ней совсем недавно о вас говорили. Она виделась с графиней, вашей свояченицей. А все-таки Варшава маленький городок. Как поживает ваш тесть?
— Спасибо, неплохо.
— У вас, кажется, ребенок родился?
— Да, сын.
— Что ж, замечательно. Давненько я не видал вашего тестя, но, надеюсь, скоро у меня будет к нему одно дело. Конечно, если получится. Новую железную дорогу собираются строить, очень большой проект, но окончательного решения пока нет. Так что, когда его увидите, ничего не рассказывайте. Благородный человек, ответственный, хоть и отсталый… Дочь говорит, графиня — красавица, но попала в ужасное положение. Впрочем, она сама вам все расскажет. Вижу, вы отказались от длинной одежды.
— Да. Учусь вот.
— И правильно делаете. Я еще тогда, как только вас увидел, сразу понял: вы человек мыслящий. А что ж вы не показывались все это время? Я же говорил, что всегда буду рад вам помочь.
— Спасибо. Но вы ведь, наверно, заняты.
— Это верно, дел хватает. Но ничего, заглядывайте. У меня привычка такая, каждый день гулять по три четверти часа. Надоедает сидеть в конторе. Этим летом в Карлсбад собираюсь. У меня вилла и земля на Висле, скоро всей семьей туда переберемся. Слышал, ваша теща скончалась.
— Да, давно.
— Я вашему тестю тогда соболезнования послал. Какие у вас планы?
— Хочу аттестат получить, а потом пойти изучать медицину.
— Почему именно медицину?
— Сам не знаю.
— Что ж, врачи всегда нужны. Евреи уважают врачей. Еврей скорее без еды обойдется, чем без лекарства. Да и правда среди них больных много, особенно диабетом. И чахоточных хватает. Где вы учитесь?
— Частные уроки беру.
— Могу вам помочь. Гораздо сильнее, чем вы думаете. Главный инспектор всех средних школ Великой Польши — мой приятель. Обычно я не оказываю протекций. Мне больше нравится, когда идут прямой дорогой. Но нет правил без исключений. Вы с тестем поссорились?
— Нет, почему же?
— Он не зол на вас за то, что вы сняли еврейский кафтан?
— Он рад, что я не сбрил бороду.
— Понятно. Компромисс, стало быть? Что вы собираетесь делать сегодня вечером?
— Сегодня? Да так, ничего.
— Тогда пойдемте со мной. Мне надо еще полчасика побыть в конторе. Потом у нас поужинаете. Дочь тоже будет дома, она вам собирается привет передать. Расскажете мне подробней о своей учебе. Если помогать, то как раз таким, как вы. Хотя бы ради вашего тестя, да и ради вас самого.
— Даже не знаю, как вас благодарить, но…
— Что еще за «но»?
— Одет я неподходяще.
— Подходяще вы одеты. Главное, все чистое. Что еще нужно от студента? Пойдемте! Вы, наверно, не едите свинины, но вы же не строите из себя праведника? Бога не волнует, что человек ест. Все, чего Он требует, это любви к ближнему. Разве не так?
И пан Валленберг добавил на древнееврейском:
— Возлюби ближнего своего, как самого себя!..
Слова святого языка он произнес не как принято у евреев, а как христианский ученый или богослов.
4
Сказали бы Азриэлу, что сегодня же он будет ехать в роскошной карете!.. За окном проплывала Варшава. Слева Азриэл видел Саксонский сад. Уже горели газовые фонари, голубоватый свет падал на обелиск, который указывал в небо, словно гигантский палец. Проехали по Краковскому предместью, где переглядывались издали памятник королю Зигмунду[104] и замок, в котором некогда жила польская королева, а теперь сидел царский генерал-губернатор. Миновали крутую улицу, названную в честь того, кто помогал угнетать Польшу. Здесь каждый камень, каждый кирпич пропитаны польской историей, но таблички с названиями улиц и вывески были на русском. Тротуары запружены народом. По мосту между карет, телег и дрожек пробирался запряженный лошадьми омнибус — с Венского вокзала в Прагу. Карета пана Валленберга въехала в другой мир. Дома становились все ниже и стояли друг от друга все дальше. За Иерусалимскими аллеями начались виллы, окруженные садами, в которых росли даже плодовые деревья. В этом районе поселилось немало помещиков из Литвы, высланных в Царство Польское после бунтов 1863 года. Дворец пана Валленберга находился неподалеку от Хожей. Здание стояло в саду. Сторож отворил ворота. Конюх в ливрее вышел к лошадям, швейцар распахнул парадную дверь и с низким поклоном принял у Азриэла шляпу. В еврейском доме ничего подобного не увидишь. Роскошь поразила Азриэла. Паркет блестел, как зеркало. По стенам висели картины в золоченых резных рамах. Хрустальные призмы на люстрах сверкали всеми цветами радуги. В кадках росли пальмы, фикусы и какие-то экзотические растения. Ноги утопали в ворсе ковров. Пан Валленберг ввел Азриэла в гостиную и представил его седовласой даме, а также нескольким молодым мужчинам и женщинам. Азриэл поцеловал даме руку, остальным слегка поклонился.
— Зять Калмана Якоби!.. — прогремел пан Валленберг. — Представляете, встретил его в Саксонском саду… А это моя дочь Юстина, которая вам писала…
Юстина Малевская оказалась маленькой и черноволосой, она напоминала японку, как их рисуют на книжных обложках или веерах. Зачесанные назад волосы походили на парик. Блестящие глаза светились озорной улыбкой. На шее поблескивало жемчужное ожерелье, в ушах — сережки с бриллиантами, на пальцах — перстни. Она протянула Азриэлу пухлую ладошку, бросив на него слегка насмешливый, но дружеский взгляд.
— Пан такой высокий, да еще и блондин!.. — И повернулась к остальным. — Необычно, правда?
Вскоре Азриэл разобрался, кто здесь кто. Высокий курносый помещик с коротко постриженными волосами, острыми, как пики, усами и зелеными глазами — это пан Малевский, муж Юстины. Пани Флора Загурская — ее младшая сестра. Она выше Юстины, у нее черные, словно бархат, волосы, но круглое личико — белое, как фарфор. Она похожа на куклу. Ее муж, пан Загурский, — тучный, невысокий человечек с соломенной шевелюрой и добрыми карими глазами. Он все время улыбается в усы, которые растут из самых ноздрей и выглядят, будто приклеенные. Третья дочь, Лола, — копия отца: низенькая, полная, у нее горбатый нос, блестящие черные глаза и толстые губы. Она то и дело громко смеется, сверкая крупными зубами. Из сыновей был только один, Юлиан, инженер-путеец.
Пани Малевская предложила Азриэлу стул, украшенный кистями, сама опустилась в шезлонг напротив.
— Странный случай, не правда ли? Пишу вам письмо, а отец тут же встречает вас в саду… И графиню, вашу свояченицу, я тоже встретила совершенно случайно. Попозже все подробно расскажу. Только одно скажу сразу: она глубоко несчастна.
— Почему?
— Тысяча причин. Граф совершенно невменяем. Польская община приняла его как героя, но он со всеми перессорился. Связался с какими-то шарлатанами и авантюристами. В конце концов перед ним закрылись все двери.
Пани Малевская обмахнулась веером и, немного поколебавшись, продолжила:
— Скажу прямо: он пьет. Все время навеселе.
— Вот оно что.
— Графиню все боготворят, но из-за мужа ее перестали приглашать. К тому же у нее плохо со здоровьем. Роды были тяжелые, она была близка к смерти. Я опасаюсь за нее.
— А ребенок?
— Ангел!
Открылась дверь, и служанка объявила, что ужин подан. Азриэл увидел, что мужчины предлагают дамам руку. Он растерялся. Пани Малевская улыбнулась и взяла его под локоть.
— Надеюсь, пан не будет возражать?
— Что вы, — ответил Азриэл. — Это для меня большая честь.
Ужин был долгий. На стол все подавали и подавали мясное, закуски, компоты. Пани Малевская тихо подсказывала Азриэлу, как обращаться с приборами. Он сидел с заложенной за воротник салфеткой и с тарелки, украшенной портретом Наполеона, пробовал незнакомые, новые яства, пил из бокала вино, которое показалось ему кисловатым. За столом все вели себя строго по этикету, ни одного случайного движения, и Азриэлу было стыдно, что он не имеет об этих правилах никакого понятия. Но он решил обязательно их усвоить, чтобы впредь было нечего стыдиться. От вина Азриэл оживился. Он шутил с пани Малевской, и она звонко смеялась маленьким ротиком.
— А знаете, графиня говорит о вас буквально с благоговением, — заметила Малевская. — Она в вас просто влюблена.
— Да что вы! Неужели?
— Кто может понять женское сердце? Попозже мы с вами об этом поговорим. Вообще-то ей было бы лучше вернуться в Польшу.
— С ним?
— Да нет, как же он приедет? Его сразу же арестуют.
— Что ей тут делать одной?
— Вот об этом я и хотела вас спросить. О примирении с отцом, как я понимаю, и речи быть не может, верно?
— Да, это исключено.
— Я была у нее дома. Знаете, столь бедной графини я в жизни не встречала. Хотя не могу сказать, что во Франции мало обедневших аристократов — и поляков, и даже французов. Да и здесь, в Польше, один из Потоцких служит на Венском вокзале, не то кассир, не то кондуктор. Не думайте, что мы сидим в башне из слоновой кости. От окружающего мира не скроешься, как ни старайся.
5
Азриэл всегда считал, что выкресты избегают разговоров о евреях, но пан Валленберг говорил о евреях, не умолкая, за ужином, а потом в гостиной. Видно было, что он прекрасно разбирается во всех еврейских вопросах. Суть его речей была такова: в Западной Европе евреи стали людьми, им есть чем гордиться перед другими народами, а в Польше остались бандой азиатов. В Варшаве уже много лет планируют построить синагогу, но не могут найти денег. На кладбище даже нет аллей, шагают прямо по могилам. В талмуд-торах[105] не учат польского языка. А в Западной Европе богачи завещают огромные суммы на общинные нужды: Ауэрбах, Френкель, Оппенгеймер, Магнус-Леви. В Англии и Соединенных Штатах тоже не отстают, строят приюты для сирот, обучают еврейских юношей ремеслу, вкладывают деньги в школы, больницы, раввинские училища!.. Что есть у варшавских евреев? Грязная больница и убогая столовая. О хасидах и вовсе говорить нечего. Дикие бедуины! Что представляет собой прогрессивный еврей в Польше? Живет только для себя, до общины ему нет дела. Дочек учит болтать по-французски и бренчать на пианино. Жена купается в роскоши, даже если муж на грани банкротства. Пан Валленберг вспомнил Адольфа Кремье[106], американского еврея Пейксото, сефарда, который добился должности консула в Румынии, чтобы помогать тамошним евреям. Рассказал, что еврейские финансисты бойкотировали Румынию из-за того, что там преследовали евреев; что парижский Ротшильд ссудил Франции двести миллионов франков на выплату контрибуции после войны с Пруссией; что дочери лондонского Ротшильда, Анна и Флора, вместе написали историю еврейского народа. Можно представить себе что-нибудь подобное в Польше?..
Азриэл заметил, что пан Валленберг, говоря о евреях, горячился так, будто сам был евреем. Один раз он даже с такой силой ударил кулаком по столику, стоявшему рядом с креслом, что чуть не опрокинул вазу. Седые бакенбарды белели на багровом лице Валленберга, живот чуть ли не разрывал жилетку, высокий твердый воротник врезался в шею. В черных глазах то сверкал гнев, то проглядывала еврейская доброта, которую ничто не может стереть. Мадам Валленберг ласково смотрела на мужа, кивая седой головой с высокой прической, словно слышала старые как мир истины, которые не оспоришь, хоть бейся головой о стену. Зятья-христиане молча, внимательно слушали. Дочери и сын беседовали в другом углу гостиной. Азриэл слышал, что они говорят о модной обуви. Вскоре пан Валленберг и Азриэл остались вдвоем. Пан Валленберг одним глотком отпил полчашки остывшего кофе.
— Значит, врачом хотите стать?
— Да.
— Можно кое-что у вас спросить?
— Конечно, пожалуйста.
— Вы верующий?
Азриэл растерялся.
— Не в обычном смысле.
— А в каком?
— Должна быть какая-то высшая сила.
— И вы верите, что эта высшая сила раскрылась Моисею на горе Синай, дала евреям Тору, Талмуд и все придуманные раввинами комментарии?
— Нет, в это не верю.
— А если так, что же вынуждает вас оставаться евреем? Скажу прямо. Кем бы вы ни стали, врачом, инженером, банкиром, то, что вы еврей, будет мешать вам всегда и во всем. Вот я тут говорил о западноевропейских евреях. Они преданные граждане, патриоты. Много молодых евреев пало и за Пруссию, и за Францию. Многие получили награды. Во время войны считали, что прусские евреи должны выйти из Альянса[107]. Это странно — вести войну и при этом состоять в одной организации. Недавно во Франции был процесс против еврейской фирмы, которая занималась мошенничеством. Пресса подняла крик: пусть евреи снова наденут желтые колпаки, длинные кафтаны и вернутся в гетто. Когда шла война, евреев хотели изгнать из Меца. Вы, наверно, газет не читаете, а я читаю и знаю все. На одного еврея, получившего медаль, приходится сотня евреев, получивших затрещину. Наша польская пресса до поры до времени вела себя прилично, но недавно в «Газете польской» была напечатана очень злая статья: евреи в лапсердаках приходят в Швейцарскую долину[108], громко говорят на жаргоне и даже не пользуются носовым платком. Чем отличается еврей от христианина? Если христианин сморкается в два пальца, то он не ходит на концерты, а еврей делает и то и другое. Подумайте, чем это кончится.
— Где написано, что евреи должны обладать всеми достоинствами?
— Нигде не написано. Но к меньшинству всегда придираются. Особенно если это меньшинство добивается каких-то привилегий.
— И каких же привилегий мы добиваемся?
— Раньше еврей гнался за деньгами. Современный еврей хочет всего сразу: зарабатывать деньги, влиять на правительство и армию, вносить вклад в искусство и науку. Когда-то я верил, что нужно лишь снять халаты и заговорить на языке страны, и все будет хорошо. Теперь понимаю, что так еще хуже. Мир видит в еврее опасного конкурента. За две тысячи лет евреи создали такой резервуар способностей, какого нет ни у одного другого народа.
— И что делать с этими способностями? Нельзя же их выкинуть.
— Нет, но…
Подошла пани Малевская.
— Отец, извини, что перебиваю, но нам с господином Бабадом надо поговорить о его свояченице. Слышу, ты рассуждаешь о мировых проблемах, а тут речь идет о живом человеке.
— Да, дочь, хорошо. Пан Бабад — приятный собеседник.
— Пойдемте в другую комнату.
Азриэл извинился. Пани Малевская привела его в небольшую комнатку или будуар, Азриэл даже не знал, как назвать. Здесь было много зеркал, стояла фигура сатира с часами в руках. Стены обиты желтым шелком. Пани Малевская начала подробно рассказывать о Мирьям-Либе или графине, как она ее называла. Она говорила обо всем сразу: о польской эмиграции, о встречах с польскими политиками, писателями, аристократами, о том, как ее принимали в парижских салонах. Потом стала описывать бедность и нужду, в которой живут эмигранты, и о том, что у нее выпросили все до последнего франка, едва хватило на дорогу домой. Люциан — пьяница, авантюрист и попрошайка в одном лице. Ест в какой-то дешевой столовой. Все время твердит, что вступит в Иностранный легион, хотя его туда, наверно, не возьмут. Графиня буквально голодает. Пани Малевская минуту молчала. Вдруг сделала такое движение, будто что-то сглотнула.
— Скажу вам одну вещь, и вы сразу все поймете. Знаю, это вас шокирует, но ведь вы теперь для нее самый близкий человек.
— Что с ней?
— Она стирает белье. Не свое, для других. Как это ни горько, но такова правда.