1
Граф Владислав Ямпольский при каждом удобном случае говорил, что шляхта давно обанкротилась, а торговцы и даже простые ремесленники стоят куда выше, чем графы, князья и прочие паразиты. Но, несмотря на это, он не захотел справлять свадьбу дочери в замке. Граф высказался ясно: ему все равно, что Фелиция выходит за сына сапожника, для графа это даже большая честь, но принимать семью сапожника в своем доме и садиться с ней за стол выше его сил. Он повторял Фелиции:
— Благословлю тебя, и иди с ним куда хочешь. А здесь мне гулянки сапожников не нужны!
Фелиция беспрестанно рыдала. Она ходила на могилу матери и поливала землю слезами, дни напролет простаивала на коленях в часовне перед иконой Богородицы и молилась. Фелиция все знала наперед: Завадский — деспот, он сделан из того же теста, что ее отец. Он будет унижать ее и высмеивать на свой плебейский манер. Ей придется сблизиться с его родными. Страшно подумать, сколько ей, урожденной аристократке, предстоит страдать, но просидеть всю жизнь с опустившимся отцом в поместье, которое принадлежит еврею, — еще хуже. Если жить с тираном, пусть он будет хотя бы ее возраста. И кто знает? Может, он будет к ней добр? Может, она еще родит ребенка? Отец говорит, у нее в жилах течет кислое молоко, но это совсем не так. По ночам Фелиция нередко ощущала, как в ней играет горячая отцовская кровь.
Давно наступил день, а Фелиция все лежала в постели, размышляя. Уйти в монастырь она не может. Даже если принудит себя, есть опасность, что она нарушит обет и тогда не доставит радости Всевышнему, а, наоборот, прогневит Его. Оставаться дома она тоже не может. Значит, так предначертано. Нет сомнений, что Завадского послала ей сама судьба. Он только увидел Фелицию и тотчас сделал предложение. И не отказался от своего слова, несмотря на все препятствия. Кроме того, надо признать, что он не лишен некоторых достоинств. Он далеко не глуп, остроумен, у него твердый характер. Насколько он мал ростом, настолько же мужествен. Недаром он понравился ее отцу. А кому еще она нужна? Еще тридцать семь лет ждать у моря погоды? И потом, это его отец сапожник, а сам-то он доктор. По-французски свободно говорит. Разве муж Хелены, Ванкович, чем-то лучше? Против Завадского он как кошка против льва… А что отец не хочет справлять свадьбу в Ямполе, Фелиции даже на руку. Зачем выставлять себя на посмешище? Зачем ей сочувствие окрестных помещиков, их жен и дочерей? Она уедет в Варшаву и больше никогда не вернется, разве что посетить мамину могилу. Раз Фелиции суждено страдать, она будет достойно нести свой крест.
Лежа в постели бессонными ночами, Фелиция клялась, что всегда будет верна Марьяну Завадскому, будет любить его, как жена и сестра, будет терпеть его сарказм и подавать ему самому и всей его родне пример христианской любви. Зачем бежать испытаний? Брак — прекрасная проверка, лучше не найдешь…
Свадьба без матери, без сестер и братьев — бесчисленные трудности. Никто не даст приданого. Отец даже не хотел поехать на свадьбу в Варшаву, а это будет плевок в лицо и ей, Фелиции, и родным Завадского. Марьян хотел все сделать на скорую руку. Точь-в-точь ее отец: очень нетерпеливый и церемоний терпеть не может. Но Фелиция не допустит, чтобы ее свадьба превратилась в карикатуру. После долгих раздумий и колебаний Фелиция решила просить помощи. Она отправила длинное письмо сестре Хелене. Посоветовалась с ямпольским священником. Письменно обратилась за советом к тетке Евгении и ее дочери Стефании. Не могла же Фелиция венчаться без нарядов, без родни, как убогая сирота. Ему, мужчине, все равно, но у него есть мать, сестры и другие родственницы.
Заботы, слезы, ночи без сна совсем подорвали ее здоровье. Фелиция потеряла аппетит. Ей бы располнеть, а она все худела. Фелиция страдала запорами, мало того, не начинались месячные. Ей было страшно. Не значит ли это, что молодость кончилась, как раз когда она собралась замуж? Фелиция писала Марьяну длинные письма и тут же их рвала. Она излила душу Люциану, Марише и даже Юзефу, который находился в Лондоне. У нее было предчувствие, что она умрет под венцом. Ее без конца мучили головные боли и резь в животе. Появилась странная привычка: каждую пару минут Фелиция мыла руки. Ее не покидали сомнения, сон совсем пропал, она ворочалась в постели, стонала, вздыхала. Сможет ли она удовлетворять мужа? А что, если Марьян разочаруется в ней в первую же ночь? Вдруг она опозорится, и ей придется вернуться к отцу? Кто знает, какие еще испытания уготовила ей судьба? Ей хотелось плакать, кричать, рвать на себе волосы, биться головой о стену. Только вера в Бога и Его доброту спасала Фелицию от отчаянного шага.
Люциан не ответил. Понятно, ему на все наплевать. Мариша прислала поздравления. Она написала, что виделась в Париже с доктором Завадским и считает его не только способным медиком, но и замечательным, благородным человеком. Тетка Евгения пожелала счастья, но при этом выказала сожаление: она бы нашла Фелиции гораздо лучшую партию, чем сын сапожника. Фелиции не следует забывать о своем благородном происхождении. Но все же тетка пообещала приехать на свадьбу и привезти подарок. А вот Хелена, себялюбивая и практичная, всегда смотревшая на Фелицию свысока, вдруг начала проявлять сестринскую любовь. Она написала, что постарается приехать как можно скорее и поможет с приготовлениями к свадьбе. Прислала теплое письмо и кузина Стефания. Она сама была замужем за врачом из простонародья, правда, сыном аптекаря, а не сапожника.
Фелиция увидела: если ищешь помощи, обязательно найдутся те, кто поддержит в трудный час. Раньше гордыня заставляла ее сторониться людей, но теперь Фелиция поняла, какую большую ошибку чуть не совершила. Ведь она навсегда потеряла бы близких и пошла к венцу не с любовью, а с ненавистью в сердце. Но теперь другие разделили ее заботы, и ей стало гораздо легче.
В имение стали приезжать старые помещицы, подруги графини Марии Ямпольской. Они привозили с собой дочерей и невесток, приглашали портных и белошвеек. Портной Нисен снова появился в замке, снял с Фелиции мерку, пожелал счастья, не раз помянул добрым словом покойную графиню. Предстоящая свадьба странным образом сблизила Фелицию с людьми. Даже с теми, о которых она прежде вообще не слышала.
2
Калману искали невесту. Пачками приходили письма, в поместье приезжали брачные агенты. Конечно, теперь у него был недостаток — крещеная дочь. Зато другая дочь замужем за внуком маршиновского ребе, Калман в родстве с ямпольским раввином и Ехезкелом Винером. К тому же он богат и еще далеко не стар, ему нет пятидесяти. Предлагали девушек, молодых вдов и разведенных. Из Маршинова пришло письмо от Бинеле, жены чмелевского раввина. Она писала, что однажды ночью ей не спалось, и в голову пришла мысль: а почему бы Калману не жениться на Иске-Темерл? Что может быть лучше брака между сватьей и сватом? Она, Бинеле, сама не решилась поговорить об этом с Иской-Темерл, но считает, что та будет не против. Ведь она, бедная, так давно вдовствует! Надо было детей пристроить, не до себя было, но теперь обе дочери замужем, Йойхенен женат на Ципеле, можно и о себе подумать. Письмо Бинеле было полно намеков, что свекор, ребе, очень плох, ему остались считанные дни, и деверь, реб Шимен, готов занять отцовское место. Бинеле сравнивала его с Авессаломом, который хотел отобрать царство у своего отца Давида… Калман покачал головой. Он умел читать между строк. Дело обстоит так: братья, реб Шимен и чмелевский раввин, тихо ненавидят друг друга, а их жены, Бинеле и Менихеле, раздувают огонь вражды. Бинеле, видно, считает, что женитьба Калмана на Иске-Темерл нанесет удар по реб Шимену. Похоже, чмелевский раввин не метит на отцовское место, но все же завидует брату, поэтому хочет, чтобы наследником стал внук ребе, Йойхенен…
Бинеле утверждала, что не решилась поговорить с Иской-Темерл, но Калман подозревал, что это неправда. И может, Иска-Темерл сама намекнула Бинеле, что не возражает… Все это очень не понравилось Калману. Конечно, для него большая честь, что дочь маршиновского ребе не прочь за него выйти. Но они друг другу не пара. Иска-Темерл — праведница, ученая, а он, Калман, можно сказать, невежда. Потом, ей далеко за сорок, может, и все пятьдесят. Калман полжизни промучился с больной женой. Последние годы он к ней почти не прикасался, а ведь кровь в нем бурлит, как у молодого. Он не мог подавить желание даже тяжелой работой. Ему нужна женщина, а не праведница, которая с утра до вечера сидит над книгой. От одной мысли, что он, крепкий, сильный мужчина, может связать свою жизнь со слабой, болезненной Иской-Темерл, Калману стало не по себе.
Письмо Бинеле пришло за неделю до праздника Швуэс. Калман собирался поехать в Маршинов. Во-первых, хотелось провести праздник с ребе, во-вторых, повидаться с Ципеле и Йойхененом. Но письмо разрушило его планы. Теперь показаться в Маршинове было стыдно. Калман понимал, что застенчивость ему не к лицу, не мальчик уже, и не его вина, что Бинеле хочет смешать борщ с кашей. Но из-за листка бумаги, который лежал у него во внутреннем кармане, поездка будет испорчена. Вспомнилась русская пословица: что написано пером, не вырубишь топором. Калман знал, какой силой обладает слово, что написанное, что произнесенное. От одного слова зависит судьба всего контракта. То же и с цифрами на векселе. Бывало, из-за слухов и сплетен Калман злился на людей, а они платили ему той же монетой. Как же мудр был царь Соломон! Верно он сказал: «И жизнь, и смерть зависят от языка».
Может, Калман все-таки поехал бы в Маршинов, но Шайндл отговорила его окончательно. Из Варшавы приезжает Азриэл, и Шайндл хотела отметить Швуэс и с мужем, и с отцом. В конце концов Майер-Йоэл отправился в Маршинов один, а Калман остался в поместье. Азриэл приехал за день до праздника. Приехала в гости и Юхевед с детьми. Калман был рад побыть с дочерьми и внуками (у Юхевед теперь было трое: старшая дочка Тайбеле, сын Хаим-Дувидл и совсем маленькая Зелделе), но скоро увидел, что сделал глупость, оставшись дома. Не иначе как злое начало удержало его от поездки к ребе.
Вечером накануне праздника дочери зажгли стеариновые свечи, а перед этим украсили окна розочками и зелеными ветками, напекли пирогов и коржиков, но молиться Калману пришлось в одиночестве. Азриэл наскоро, не надев пояса, прочитал вечернюю молитву и вышел из комнаты. За ужином был рассеян, погружен в себя, Шайндл даже напоминала ему, чтоб он ел. Калман подумал, что мог бы сейчас не тосковать дома, среди бескрайних полей, и слушать лягушачий концерт, а быть рядом с ребе, с тысячами хасидов, сидеть за столом, петь, молиться, внимать словам Торы. Он рассердился на себя. Что толку от богатства, если он должен справлять праздник в одиночестве, не может даже помолиться в миньяне? После ужина Азриэл с Шайндл пошли в спальню. Юхевед уложила детей. Калман лежал в кровати и не мог сомкнуть глаз. Стрекотал сверчок, из хлева доносилось коровье мычание, на разные голоса квакали лягушки. Калману чудилось, что невидимые пилы тихо пилят потолочные балки. Где-то проснулась ворона, тревожно каркнула в ночи. Спальня Шайндл была над комнатой Калмана, и ему казалось, что там ходят, бегают, двигают стулья или табуретки. «Что они там творят? — подумал Калман. — Гоняются друг за другом, что ли?» Была бы Зельда жива, она бы проследила, чтобы Шайндл была чиста, а мужчине в такие дела лезть не положено.
Сквозь прорезанное в ставне сердечко упал голубоватый луч рассвета, а Калман так и не уснул. В нем будто спорили доброе и злое начала. Доброе начало утверждало, что брак с Иской-Темерл был бы для Калмана в самый раз. Он приблизился бы ко двору ребе, смог бы больше молиться, изучать Тору, выполнять заповеди. Сколько ему осталось? Ни дед, ни отец не дожили до семидесяти. Сколько еще Калман сохранит мужскую силу? Правильно говорят, сегодня здесь, а завтра в могиле. Доброе начало подсказывало Калману, что делать: четвертую часть имущества раздать сразу же, половину завещать беднякам и ешивам, отказаться от поместья, продать известковые разработки, жениться на Иске-Темерл, поселиться с ней в Маршинове и покончить навсегда с суетой и путаницей, а от Даниэла Каминера и его дочки Клары бежать как от чумы. Достаточно Калман пожил в почете, да и наследство детям оставит приличное…
Злое начало ничего не говорило, только рисовало картины, будило воображение. Голова Калмана была полна благочестивых мыслей, а тело — желания. Он чувствовал, как кровь бежит у него по венам, сердце бешено колотилось, руки дрожали. На рассвете Калман задремал и во сне окончательно попал под власть зла. Появилась Клара, совершенно обнаженная — искусительница Лилит. Она говорила, и ее речи были полны непристойностей и соблазнов. Калман просыпался и снова засыпал. Что с ним такое? Ведь у него уже седина в бороде, но его тянет совершить ужасную глупость, как в молодые годы. Неужели человек не взрослеет, не избавляется с возрастом от непристойных мыслей? Неужели все мужчины такие же, как Калман, или только он погружен в грязь?
Часов в восемь утра его разбудили. Это внук Ури-Йосеф, Йоселе, дернул его за бороду. Он хотел к дедушке в кровать.
3
Калман не знал, чем заняться в праздничные дни, и со скуки втянулся в спор с Азриэлом. Тот говорил ужасные вещи. Он утверждал, что никто не видел, как Всевышний даровал Моисею Тору на горе Синай. У евреев свой закон, у гоев свои законы. А если их законы могут оказаться ложными, значит, и наш может оказаться ложным. К тому же каждое поколение добавляло свои правила, свои запреты, свои мифы. В Пятикнижии ни слова не написано ни о загробном мире, ни о воскресении мертвых. Наоборот, ясно сказано, что после смерти не будет ничего. Легенды о будущем мире, Страшном суде, Мессии, быке и левиафане родились позже. «Если душа получает награду в раю и наказание в аду, почему пророки об этом умолчали?» — спрашивал Азриэл. Калман почувствовал горечь во рту, ему нечего было возразить. А Азриэл проповедовал, что польские евреи увязли в болоте, мир идет вперед, а они остаются позади. Можно сколько угодно изучать Талмуд и ездить к праведникам, но этим не построишь ни железных дорог, ни пароходов. Лавочников больше, чем покупателей, раввины выманивают у народа деньги, чтобы жить в роскоши. Они отправляют жен и дочерей в Карлсбад, во всех городах отдают место раввина своим родственникам, которые почти ничего или вообще ничего не знают. Почему травят отца Азриэла? Потому что гурские хасиды хотят посадить в Ямполе своего человека… Азриэл поносил и Бога, и людей.
— А кто же тогда мир создал? — спросил Калман. — Ты, что ли?
— Неизвестно, тесть. Никто этого не знает.
— Бог есть.
— Если Бог и есть, то Он никому не открывался и никому не приказывал налагать филактерии рабейну Тама…[109]
Калман не сдержался и накричал на Азриэла. Зять омрачил ему праздник, запутал мысли. Азриэл с Шайндл пошли прогуляться. Калман поставил перед домом стул и сел читать псалмы, но не мог сосредоточиться. Слова Азриэла не шли из головы. «А что, если он, не дай Бог, прав?» — подумал Калман. С того света никто не возвращался. Азриэл сказал: «Если на этом свете чего-то не успел — все, пиши пропало». Калман потер лоб ладонью. Если так, значит, он упустил все. Что он видел в жизни? Только тяжкий труд. Что ему толку от нажитого богатства? Он не был нигде дальше Варшавы, много лет промучился с больной женой. Калман посмотрел на поле, где зеленели высокие колосья, гораздо выше, чем во все предыдущие годы, и вдруг ему захотелось куда-нибудь поехать, не в Варшаву или Люблин, а за границу, на горячие источники. Он никогда не видел моря с кораблями, ни разу не был в горах. Он слышал про театры, где дают веселые представления, про цирки, где показывают обезьян и других диких зверей, про залы, где исполняют музыку. Люди едят марципаны и пьют бодрящие напитки, совершают променады (Калман не знал, что это такое), а он никогда не испытывал этих наслаждений. В Калмане опять пробудилось злое начало. Он, Калман, скоро помрет от тяжелой работы, и все его богатство пойдет прахом. Что-то разворуют, остальное растранжирят зятья. Он будет гнить в могиле, а Майер-Йоэл с Азриэлом — рвать друг другу глотки из-за наследства. Калман вспомнил о мудрых изречениях Екклесиаста, пошел в дом, взял книгу. Он читал и злился. «Совсем в скотину превратился! — ворчал Калман сквозь зубы. — Вол в хлеву живет лучше, чем я… Есть Бог! — сказал он себе. — Но зачем Ему нужно, чтобы я надрывался? Для чего Он создал такой прекрасный мир? Разве не для того, чтобы человек мог получать удовольствия? Разве раввины не ездят по заграницам? Была же, кажется, у какого-то ребе карета на серебряных колесах. А разве реб Менделе Витебский не нюхал табак из золотой табакерки? Разве праведники не покупают женам мехов, украшений, бриллиантов?» Калман припомнил, что даже Иска-Темерл хотела, чтобы сын женился на девушке покрасивей.
Калман больше не мог сидеть на месте. Поцеловал книгу, отнес ее в дом. Его потянуло пройтись. Юхевед хотела, чтобы он взял с собой Тайбеле, но Калман сказал, что ему надо побыть одному, он должен кое-что обдумать. Малышка расплакалась, побежала за ним. Калман пообещал, что купит ей леденцов, орехов, игрушек, но она не отставала, пока Юхевед не увела ее за руку. «Всем от меня чего-то надо!» — подумал Калман с обидой на внучку, но на душе стало тяжело: не в его привычках отказывать ребенку. Юхевед с крыльца удивленно посмотрела ему вслед: обычно для внуков он был готов на все. Калман шагал по полю, иногда останавливался, гладил пальцами колос, пересчитывал зерна. Если все пойдет хорошо, не будет ливней и града, то урожай удастся на славу. Деревья усыпаны плодами. Коровы телятся, куры несутся. Известь снова подорожала на полгроша за пуд. Лишь бы князь не отказался продлить контракт…
Вдруг Калман увидел, что кто-то идет навстречу. Человек был еще далеко, но у Калмана было острое зрение, и он узнал посыльного с вокзала. Приблизившись, тот снял шапку.
— Пану телеграмма.
Калман не знал, можно ли взять бумажку, не нарушит ли он законов праздника. Все же взял, пообещав курьеру, что заплатит ему на буднях. Посыльный поклонился. Калман попытался прочитать, но не смог разобрать почерка телеграфиста. И вдруг заметил в поле две женские фигуры. Сначала он их не узнал, но они подходили все ближе и ближе. Теперь было видно, что это не крестьянки, но еврейки не будут в праздник бродить так далеко от дома. Калману показалось, что это Клара, а с ней кто-то из подруг. Сердце забилось сильнее, он пригладил бороду, застегнул кафтан и двинулся им навстречу. А если они подумают, что он их тут поджидал?..
Да, так и есть. Та, что повыше, — Клара, вторая — Тамара, жена литвака Шалита. На Кларе соломенная шляпа с широкими полями и зеленой лентой, светлое платье, в руке зонтик. Она помахала Калману рукой в перчатке. Женщины чему-то смеялись. Еще издали Клара заговорила:
— Реб Калманка! Благодаря вам я выиграла рубль!
— Как это?
— Мы поспорили. Я сказала, что это вы, а она…
— Замолчите! Ничего я не сказала! — Тамара толкнула ее локтем.
— С праздником! А я вот прогуляться решил и посыльного встретил с телеграммой. И вас. Все сразу.
— Что за телеграмма? — насторожилась Клара.
— Не могу прочитать.
— Покажите-ка!
Калман протянул Кларе листок бумаги, она выхватила его, быстро прочитала, и в ее глазах вспыхнул злой огонек.
— Счастливчик вы, однако!
— Что там?
— Может, это секрет… Давайте скажу на ухо.
— Я отойду, — сказала Тамара и отступила на несколько шагов.
Клара потянулась к Калману губами, ему стало щекотно, он почувствовал на щеке тепло ее дыхания.
— Валленберг строит новую железную дорогу. Вас вызывают в Варшаву, — прошептала Клара. — Поезжайте как можно скорее!..
Ее шляпа съехала назад и еле удержалась на затылке, зацепившись за шпильку. Клара словно стала моложе и привлекательнее. Она стояла так близко, что борода Калмана касалась ее плеча. Клара подмигнула ему.
— Удачи!
4
Получилось так, что Клара и Калман поехали в Варшаву вместе. Он купил билет в третий класс, но Клара увидела его на перроне и велела ехать в одном вагоне с ней, вторым классом. Ничего, Калман не разорится, если доплатит рубль. Вагон был пуст. Даниэл Каминер привез дочь на вокзал в фаэтоне. На ней была соломенная шляпа с вишенками и костюм в клетку. Клара взяла чемодан, шляпную картонку, букет цветов и сумочку. До отправления поезда было еще долго. Ямпольские евреи видели, как Калман входит к Кларе. Даниэл Каминер стоял на перроне и через открытое окно по-русски разговаривал с дочерью. Калман прислушался. Хотя Клара — его дочь, Каминер позволял себе непристойные шутки.
— Калманка, вы там за ней присмотрите. А то как бы она в большом городе не пустилась во все тяжкие…
— Папа, как тебе не стыдно?!
— Стар я уже чего-то стыдиться…
Когда поезд тронулся, Клара рассказала Калману о цели своей поездки. Надо починить застежку жемчужного колье, это сможет сделать только варшавский ювелир. Потом заказать новое платье у столичного портного, ведь этот Нисен ничего толком не умеет. Еще Клара хочет заказать пару шляп. Это обойдется недорого, у нее в Варшаве тетка, госпожа Френкель, хозяйка шляпной мастерской. У тетки она и остановится. Клара весело болтала, кокетничала с Калманом. Она открыла сумочку и достала для себя и для него лакомства: шоколадки, мармелад, печенье и даже апельсин. На остановке она послала Калмана за чаем. Больше никто в вагон так и не сел. Клара сняла жакет и осталось в белой блузке, такой тонкой, что сквозь нее была видна кофточка с глубоким вырезом. Клара вынула из букета цветок и приколола Калману на лацкан. Она держалась с Калманом не как посторонняя, но как близкий человек, давала ему советы. Главное, не надо отдавать Валленбергу слишком высокий процент, он и так в миллионах купается. Работа предстоит огромная, так что пусть Калман не спешит подписывать контракт, просчитает каждую мелочь: на поставках шпал можно разбогатеть, а можно и без штанов остаться.
Далее, обязательно надо договориться с князем. Клара слышала, что у Калмана хотят отобрать поместье, и он останется без него как без рук, не сможет ни известь добывать, ни изготовлять шпалы, потому что еду для рабочих придется закупать на стороне. Он разорится, если нужно будет платить за каждый мешок муки и за каждую кварту молока. Калман был потрясен: Клара прекрасно разбиралась в торговле, говорила не как женщина, но как опытный делец.
Калман пожаловался ей, что не знает, как найти князя, тот разъезжает по всему свету, а на письма не отвечает. Клара ответила, что, наверно, могла бы помочь. Она знает одного варшавского адвоката, который вхож во дворец, пьет с генералами. Да и у нее самой есть знакомые среди высших армейских чинов, а ее отец водит дружбу с полковником Смирновым и генералом Риттермайером. Этот Риттермайер вращается в высших кругах. В общем, надо обойти конкурентов.
Калман невольно сравнивал Клару с Зелдой, земля ей пухом. Покойная жена вытягивала из него все силы, при ней он жил в нищете, все раздавал неизвестно кому. Клара же молода, красива и не по-женски умна. А он ведь тоже ей нравится. Калман понимал, что Клара, наверно, не откажется выйти за него замуж. Конечно, она заботится в первую очередь о себе, но так устроен мир. Калман слегка отодвинулся. Ему стало жарко, от запаха цветов и духов немного кружилась голова. Но Клара тут же к нему придвинулась. Она болтала, шутила, даже легонько потянула Калмана за бороду, поставила туфельку на его сапог, прижалась к ноге Калмана коленом. Калман побледнел от желания. Он молился про себя, чтобы Всевышний спас его от искушения. Если Клара ему предназначена, он женится на ней.
Клара прилегла на обитую плюшем скамейку и пыталась уснуть. Калман смотрел в окно. Бежали навстречу деревья, поля расступались, давая дорогу поезду, над землей стаями кружили птицы, кричали, испуганные деревянными людьми в лохмотьях и дырявых шляпах. А сверху синело летнее небо и плыли, как лодки, кучерявые серебристые облака. Божий свет падал на каждый листок, каждый цветок, каждую травинку. Крестьяне возились на огородах, выпалывали сорняки, окучивали картошку. На лугах паслись черно-белые молочные коровы. Пастух играл на свирели, мальчишки жгли костер. Лошади щипали траву или просто стояли, прижавшись друг к дружке шеями, словно о чем-то секретничали. Что может быть лучше, чем сидеть вот так возле Клары и смотреть на Божий мир? Все в нем прекрасно: каждая мельница, каждая соломенная крыша, каждое болотце, каждая речушка, в которой плещутся утки и гуси. «Была бы она моей женой, — думал Калман, — мы могли бы так ехать дни, недели, месяцы!.. Она молода, еще может родить мне ребенка. Сына… Может, еще услышу, как сыновья учат Тору…» Калман опустил голову. Но захочет ли она? Вдруг она просто смеется надо мной? Образованные любят насмешничать. А как быть с кошерной пищей, с чистотой? Вдруг пообещает, а потом не сдержит слова?.. Клара открыла глаза.
— О чем вы задумались, Калманка?
Калман кашлянул.
— Думаю, хорошо наслаждаться жизнью и при этом не забывать Всевышнего. Ведь если Его, не дай Бог забудешь, то, потеряешь и нынешний мир, и будущий…
— Как же можно забыть Всевышнего? Все, что вы видите, создано Им.
— Да, конечно.
— Только не надо быть фанатиком.
— Кого вы считаете фанатиками? Еврей обязан есть кошерное, еврейская женщина должна соблюдать чистоту…
— Вы про микву?
— Да. — Калман покраснел.
— А что такое миква? Принять ванну или искупаться в речке ничем не хуже. Гораздо гигиеничней, чем миква, в которую окунается кто попало.
— Миква не для того, чтобы очищать тело.
— А что же?
— Душу.
— На что душе миква? А в браке жить и без омовений хорошо…
Клара подмигнула и рассмеялась.
— Было бы у меня поместье, — сказала она мечтательно, — был бы благочестивый муж, я бы построила микву только для себя. И Богу радость, и чисто…
5
В мастерской госпожи Френкель на Медовой улице уютно и весело. Дочь, панна Целина, отмечает день рождения. Она говорит, что ей исполняется двадцать лет, но модистки перешептываются, что ей все двадцать три. В таком возрасте уже надо бы иметь мужа и пару детей, но у госпожи Френкель все делается с опозданием. Спать ложатся в два часа ночи, встают в одиннадцать, а до двадцати трех лет ходят в девицах. У госпожи Френкель было три мужа, и всех троих она похоронила. Целина — от второго, комиссионера. Есть у госпожи Френкель и сын, но он крестился и стал офицером, служит в русской армии. Еврейские соседи избегают госпожи Френкель, говорят, у нее трефной дом: на субботу не готовят чолнта, а если христианская служанка не приходит вовремя, чтобы разогреть обед, госпожа Френкель сама зажигает огонь. Ей уже под шестьдесят, но она не носит парика. В семье Френкель все черные, как цыгане. У самой мадам Френкель волосы цвета вороного крыла, длинный нос — точь-в-точь как птичий клюв, вокруг черных глаз — мелкие морщинки. Один глаз все время смеется, другой часто-часто моргает. Говорит она на своем собственном языке: шляпа у нее «блин», перо — «хвост», заказчица — «находка». У нее длинные, кривые пальцы, но руки золотые. Ее шляпы славятся на всю Варшаву, их заказывают княгини и графини, и не было случая, чтобы клиентка осталась недовольна. Поэтому работы невпроворот, и госпожа Френкель держит полдюжины помощниц. Девушки едят и ночуют в мастерской, они все как одна семья. Ужин начинают готовить в пол-одиннадцатого вечера. Одна девушка ставит самовар, другая растапливает печку, третья замешивает тесто для клецок или картофельных оладий. Если работницы сильно устали, просто посылают кого-нибудь в мясную лавку за колбасой. Подмастерье из пекарни приносит целую корзину сдобных булок и горячих бубликов. Едят так, что за ушами трещит. Во всей Варшаве не найти второй мастерской, в которой так же весело, как у госпожи Френкель, она принимает на работу только жизнерадостных девушек. А если берет кого на обучение, то непременно сделает отличную мастерицу. И мужей находит своим поденщицам, от мастерской нередко отъезжает свадебная карета. Только одного не терпит госпожа Френкель — плохой работы. Если шляпа не удается, госпожа Френкель кричит на девушку:
— Руки-крюки! Ступай домой тесто месить!
Нередко бывает, что работнице приходится просидеть над одной шляпой с полнедели.
Как ни странно, панна Целина так и не овладела ремеслом. Мать пыталась ее научить, но ничего не вышло. Целина так и не научилась держать в руке ножницы и вдевать нитку в иглу. Все, что умела панна Целина, это спать и объедаться лакомствами. В дождливые дни она не выходила из спальни, а мать приносила ей чай или какао, рогалики с маслом, свежее молоко. У панны Целины продолговатое смуглое личико, маленький ротик, большие, как сливы, глаза и вьющиеся черные волосы. Она все время недовольно кривит губы, у нее писклявый голосок избалованного ребенка, которому ни в чем не отказывают. Целина могла весь день пролежать в постели, мать даже ночной горшок за ней выносила и только ворчала:
— Валяется, видишь ли… Так и проваляется до седых волос…
Но если вдруг у Целины появлялось желание сходить на прогулку, мать открывала форточку, высовывала на улицу горбатый нос и говорила:
— Лежи лучше, плохая погода сегодня…
Госпожа Френкель была в родстве с первым мужем Клары, но Клара называла ее теткой. Приезжая в Варшаву, она всегда останавливалась у госпожи Френкель и привозила подарки: для тетушки, для кузины и даже для работниц. В этот раз Клара подарила Целине на день рождения пару золотых сережек. Целина любила наряжаться не меньше, чем валяться в постели, у нее был полный сундук тряпок. В день рождения она встала и надела желтое платье и туфли на высоком каблуке. У нее была стройная фигура с осиной талией. Если панна Целина хотела, она могла быть очень элегантной. После ужина девушкам захотелось потанцевать. Одна стала наигрывать на расческе с клочком бумаги веселые песенки. Клара подошла к Целине и поклонилась, как кавалер, и Целина положила руку ей на плечо. Девушка с расческой заиграла «дзень добрый», и каблучки Целины застучали по полу. Работницы хлопали в ладоши. Госпожа Френкель грустно смотрела на дочь: из трех мужей и шестерых детей только она у нее и осталась. Будет ли у нее в жизни счастье?..
В разгар веселья кто-то постучал в дверь. Госпожа Френкель открыла. Перед ней стоял рослый чернобородый мужчина в шляпе с высокой тульей. Это был Калман Якоби.
— Это вы… тетушка?.. — начал он неуверенно.
— Смотря кому. Вам — точно нет.
— А эта… Клара здесь?
— Есть у нас такая. Входите, раздевайтесь.
— Что там у вас? Музыканты?
— Не бойтесь, проходите смелее. Никто не укусит.
Калман снял кафтан. Он уже жалел, что пришел. Госпожа Френкель пошла впереди, он двинулся за ней. Рядом с этой женщиной Калман казался себе особенно большим и неловким. Они вошли в комнату, девушка прекратила играть на гребенке. Клара всплеснула руками.
— Вот так сюрприз!
Модистки захихикали, Калман совсем смутился, но тут же вспомнил, что он один из богатейших людей Польши и только что заключил новый договор на поставку шпал для императорской железной дороги.
— Здравствуйте. Я же обещал, что приду. Завтра еду домой.
— Завтра? Почему такая спешка? Нет, ну надо же, появился как гром среди ясного неба. Проходите, садитесь. Тетя, это господин Якоби. Я тете про вас рассказывала.
— Очень приятно. Наверно, вы есть хотите? У нас, знаете, как заведено: гость не должен уйти с пустым животом.
— Спасибо, я недавно поужинал.
— И что, больше не можете? Ешьте, все полезно, что в рот полезло. А это моя дочь, она именинница сегодня.
— Разве у евреев справляют именины? Я думал, это христианский обычай.
— Ну, как говорится, что другим хорошо, то и нам не во вред.
— Знал бы, купил бы подарок.
— И так хватит ей подарков. Если бы еще Бог хорошего мужа послал…
— Мама, опять ты начинаешь?!
— А что я такого сказала? Давно пора. Дочь — это, конечно, хорошо, но внуки — чистая прибыль, их не мне рожать. И от тебя, Клара, хочется капельку радости. Ну, даст Бог, еще потанцую на ваших свадьбах. Поверьте, пан Якоби, такой жены больше в целом мире не найдешь: красива, умна, образованна. И за приданым дело не станет. Мне бы столько зарабатывать, сколько дохода в месяц она будет мужу приносить!
Калман покраснел, девушки переглянулись. Клара пододвинула Калману стул.
— Были у Валленберга?
— Сегодня подписал контракт.
— Поздравляю! Тетя, господин Якоби получил подряд на поставку шпал. Я все тете рассказываю, у меня от нее секретов нет.
— И мои поздравления! Рада за вас. Друг Клары — мой друг, мы с ней одна семья. Девушки, чего смотрите? Ставьте самовар! Да поживее, шевелитесь!