1
Пан Валленберг не стал напоминать Калману о Мирьям-Либе. Он прекрасно понимал, что с религиозным евреем лучше не заводить разговоров о его крещеной дочери. Но он твердо решил, что поможет этой благородной женщине. Пан Валленберг обожал Юстину, а она при каждом удобном случае напоминала отцу о несчастной графине. И вот пан Валленберг поехал во дворец, добился аудиенции у генерал-губернатора и без особого труда выпросил амнистию для графа Люциана Ямпольского. Преступление было давним, да и совершено мальчишкой, молокососом, который не понимал, что хорошо, а что плохо. Тем более что теперь в Польше было спокойно. Сотни помещиков возвращались из ссылки. Польская литература и пресса источали позитивизм. Поражение Наполеона III лишило поляков последней надежды. Замолчали даже эмигранты во Франции. Так разве же мог Люциан Ямпольский причинить вред могучей Российской империи?
Сообщение о помиловании прислали в русское посольство в Париже, и Люциан получил об этом уведомление от консула. Пани Малевская сама написала Мирьям-Либе и отправила ей двести франков на дорожные расходы. Но за три дня до того, как Мирьям-Либа получила письмо Малевской, Люциан ушел из дома, сказав, что больше не вернется. Он оставил жене с ребенком сорок сантимов. Ямпольские жили недалеко от Бельвиля, в тупиковом переулке. Рядом с единственным жилым домом находились конюшни, пекарни, прачечные. Шаткая лестница вела на четвертый этаж. Здесь, под самой крышей, у Ямпольских была тесная кухня и комната с покосившимся потолком. На кухне стояло корыто. Жить на чердаке было очень удобно: прямо перед дверью можно развешивать белье для просушки. На нижних этажах жили фабричные рабочие, старый рантье и проститутка, принимавшая клиентов на дому. На крыше мальчишки строили голубятни. В богатых районах уже провели водопровод, но здесь до сих пор надо было ходить за водой на колонку. Нечистоты вывозили в бочках, и вонь поднималась такая, что приходилось зажимать нос. Окрестные переулки и дворы кишели собаками, кроликами, детьми, безработными и проститутками. Жильцы переговаривались друг с другом через улицу, высунувшись из окон. Во время осады здесь съели всех кошек и даже мышей. Когда правила Парижская коммуна, в районе проходили разные собрания и демонстрации. Отсюда выходили повстанцы с факелами в руках, чтобы поджигать город. Жили тут две вдовы, их мужья без вести пропали на войне. Несколько обитателей переулка были сосланы на Чертов остров[110]. Поляки в этом районе не селились, так что Мирьям-Либа быстро научилась говорить по-французски.
Жить с Люцианом было тяжело. Две тысячи рублей, которые он выручил в Варшаве за украшения, Люциан быстро растранжирил, с польскими эмигрантами перессорился. По вечерам, вернувшись домой, он повторял, что во главе польской общины стоят предатели и воры, что восстание было обречено с самого начала, рассказывал о мошенничестве и скандалах в польской военной школе. Люциан разносил соотечественников в пух и прах и в конце концов вовсе с ними порвал. Он устроился на мебельную фабрику, но не поладил с мастером. Пробовал найти другую работу, но нигде не задерживался дольше чем на несколько недель. Французы умеют пить, не пьянея, а Люциан каждый вечер приходил навеселе. Когда Мирьям-Либа была беременна, в доме часто не было куска хлеба. Люциан постоянно с ней ругался, исчезал на несколько дней, потом появлялся, оборванный и грязный. Дошло до того, что Мирьям-Либа стала питаться в дешевой кошерной столовой, после войны открытой Израильским альянсом[111] для бедных евреев. Соседка-прачка посоветовала ей брать белье в стирку, поделилась адресами клиентов. Даже проститутка со второго этажа попыталась склонить Мирьям-Либу к своему грязному ремеслу…
С тех пор как Мирья-Либа в ночь на Пурим бежала с Люцианом, в ее жизни было лишь несколько счастливых недель: дни, которые она провела у тетки Люциана Евгении Козловской, путешествие по Европе да месяц или два по приезде в Париж. Путь через Германию был полон романтических приключений. Они останавливались в Дрездене, Лейпциге, Франкфурте. Добрались до Брюсселя. Поляки принимали Люциана как героя, приглашали его с молодой супругой к себе домой или в кафе, устраивали в его честь вечера, где пели патриотические песни. Мирьям-Либа познакомилась с польскими аристократами, военными и даже литераторами. Приехав в Париж, они поселились в отеле, съездили в Довиль. До чего же хорошо было стоять на горячем желтом песке и смотреть, как пенистые волны с шумом выкатываются на берег, словно стремятся поглотить сушу! Вдали, в океане, белеют паруса, чайки с криком носятся над водой… А сколько там было богатых французов, англичан, немцев! Даже индусы и турки приезжают купаться в море и играть в казино!
Тогда Люциан был бодр и весел. Казалось, что она, Мирьям-Либа из Ямполя, попала на праздник, который не кончится никогда. Повсюду песни и музыка, война забылась, как страшный сон. Справили траур и начали праздновать. Мирьям-Либе показали, где стояли баррикады и сожженные коммунарами здания, она видела остатки Бастилии и улицы, на которых жили художники, проститутки, анархисты и апаши… У Мирьям-Либы было чувство, что во Франции всегда Пурим: пьют вино, знакомятся, поют, дурачатся… На тротуарах стоят столы… Нищие играют на музыкальных инструментах, танцуют, пьют прямо из бутылок, отламывают куски от длинных батонов… По дворам ходят фокусники с попугаями и обезьянками. Офицеры в золоченых шапочках, солдаты в красных штанах, полицейские в пелеринах напоминали о маскараде. Куда ни пойди, повсюду сады, кафе, театры, базары, выставки картин, скульптуры, книг и антиквариата. На улицах видишь то негра, то факира в тюрбане, то великана, то карлика… За несколько сантимов можно сесть на империал омнибуса и смотреть на элегантные кареты и нарядных дам, на знаменитые дворцы, бульвары, мосты, соборы и памятники. Многие названия улиц были знакомы Мирьям-Либе по романам…
Когда деньги кончились, Люциан совершенно переменился. Он стал неразговорчив, надолго уходил из дома неизвестно куда. Мирьям-Либа готовила, но он не появлялся к ужину, еда прокисала. Люциан ругался с Мирьям-Либой, проклинал ее, потом на коленях просил прощения. Он то лез к ней целоваться, то бил, в постели хвастался своими любовными похождениями. Мирьям-Либа работала до самых родов. Нужда была так велика, что стали покупать конину. У Мирьям-Либы часто болела голова и все плыло перед глазами, она боялась, что умрет при родах. По воскресеньям она ходила в церковь и старательно изучала биографии христианских мучеников, но однажды тайком пошла в синагогу и заплатила шамесу пятьдесят сантимов, чтобы он прочитал за нее псалмы и поставил свечку…
2
Из всех бед, которые обрушились на Мирьям-Либу в Париже, хуже всего были две. Во-первых, она никак не могла привыкнуть к грязи. С детских лет у Мирьям-Либы была чистая постель и своя комната, где каждая вещь лежала на отведенном ей месте. Когда она начала жить с Люцианом, все стало иначе. Содержать жилье в чистоте было невозможно. По кухне сновали тараканы, в дождь текло с потолка, плита чадила. Из щелей между половыми досками выглядывали мыши. Сколько Мирьям-Либа ни подметала, от грязи было не избавиться. Люциан все время разбрасывал по комнате какие-то бумажки. У него была привычка рассовывать по углам грязные носки, носовые платки или старые газеты и журналы, которые он ленился выбросить. Он в одежде целыми днями лежал на кровати, курил папиросу за папиросой и плевал в потолок. Уборная во дворе была так загажена, что в нее было не войти, поэтому в комнате всегда стоял ночной горшок. Соседские дети мусорили на лестнице. Когда Мирьям-Либа начала стирать, стало совсем плохо. На кухне кучами валялось грязное белье, на конфорке кипятились рубашки, пахло мылом, щелоком, содой и синькой. Даже ночью, когда Мирьям-Либа гасила керосиновую лампу и становилось темно, беспорядок словно смотрел из каждого угла и не давал уснуть. Потом родился ребенок, Владзя, и тесное жилище наполнилось грязными пеленками. Район кишел мышами, крысами, клопами, блохами и жуками. Не помогали ни кошки, ни яд, ни мушиные ленты. По вечерам в пятницу Мирьям-Либа грела воду, чтобы помыться, а Люциан довольствовался тем, что утром проводил мокрой ладонью по лицу…
Вторым, не меньшим несчастьем было постоянное вранье Люциана. Он или молчал, или врал как сивый мерин. Покупал хлеб в одной лавке, а говорил, что покупает в другой. Когда находил место, лгал Мирьям-Либе про жалованье. Рассказывал, что встретил на улице соседа, а тот на самом деле лежал больной. Говорил, что купил что-то по дешевке, а потом выяснялось, что заплатил втридорога. Из-за его лжи к Мирьям-Либе тоже стали относиться с недоверием. Люциан приходил домой и хвастался, что помог задержать грабителя, или тушил пожар, или спас девушку от самоубийства. Польские эмигранты уже давно порвали с ним всякие отношения, а он продолжал болтать о встречах с политиками, конспиративных кружках и освобождении Польши, о своих связях с представителями Австрии и Силезии. Вся польская община Парижа — предатели, но он, Люциан, нашел патриотов, готовых пожертвовать жизнью за свободу отечества. Им обещали поддержку Гарибальди, султан и президент Хейз. Еще надо бы связаться с русским революционером Бакуниным, ведь он женат на польке. В их рядах родственник Мицкевича, поэт Одынец, литератор Уейский, пани Кучковская — бывшая графиня Сакрбек, у которой есть связи с Ватиканом, графиня Валевская, старый генерал Колачковский…[112] Мирьям-Либа даже не сразу заметила, что Люциан называет и тех, кого уже нет в живых. А он намекал, что его зять доктор Завадский — член подпольной организации, и Люциан отправил его в Польшу с политической миссией…
Вместо того чтобы найти работу и содержать семью, он читал журналы и делал вырезки из газет, писал письма, которые обычно оставались без ответа. Мирьям-Либа продала браслет, и Люциан поехал в Лондон к брату Юзефу. В проливе начался шторм, корабль чуть не затонул. Люциан собирался пробыть в Лондоне неделю, но вернулся через месяц. Он был зол на брата, жаловался, что тот теперь настоящий буржуа, клерк у еврейского торговца и тупой позитивист, одураченный евреем Дизраэли.
Люциан противоречил сам себе. То твердил, что Польша погибла, то говорил, что освобождение близко; называл себя то республиканцем, то роялистом; то утверждал, что Россия — злейший враг Польши, то ударялся в панславизм и начинал рассуждать об объединении славянских народов против Западной Европы.
Он часто болел. То подхватит воспаление легких, то застудит ухо. Внушил себе, что у него французская болезнь, но при этом клялся Мирьям-Либе, что близко не подходил ни к одной женщине. Мирьям-Либа не на шутку испугалась, пришлось обратиться в бесплатную клинику. Ребенок кричал по ночам, Мирьям-Либа носила его по комнате и пела колыбельную, пока он не засыпал, но, стоило положить его в кроватку, как все начиналось сначала. Однажды Люциан не выдержал:
— Выкини ты этого ублюдка, и дело с концом!
Мирьям-Либа расплакалась.
— Вот до чего дожила…
Она привыкла кричать и ругаться, перестала отворачиваться от окна, когда видела, что к проститутке идет клиент, научилась торговаться за каждый сантим, покупая на рынке помидоры и капусту. И Люциан, и Мирьям-Либа пытались сохранить в тайне свою принадлежность к аристократии, но соседи быстро обо всем узнали. Почтальон принес письмо и прочитал на конверте титул. Соседки, лавочницы и уличные торговки зеленью стали обращаться к Мирьям-Либе «мадам ля контесс» — то ли всерьез, то ли в насмешку. А какая из нее графиня? По-французски говорит, как простолюдинка. Белье стирает. Потом как-то узнали, что она из польских евреев. Ее муж, граф, ругается со всеми на улице, даже на мальчишек орет. Захотел в квартале порядок навести. Чуть что, грозится полицию вызвать или санитарную комиссию.
И вот Люциан Бог знает в который раз ушел из дому. Странно, но через пару дней Мирьям-Либа успокоилась. Даже Владзя стал тише. Мирьям-Либа отжала над корытом чью-то голубую рубаху и посмотрела в витражное окошко. Виден кусочек Парижа: крыши, дымящие трубы, голубятни, мансарды, шпили церквей. Через желтые и синие стекла в кухню проникают яркие лучи вечернего солнца. Крылья летящих голубей кажутся кроваво-красными. Слышен городской шум, Париж рычит, кудахчет, шипит, свистит. Над вечным карнавалом висит золотистый туман. Мирьям-Либа потеряла все, но она не тоскует по Ямполю. Мама умерла, остальные стали далекими и чужими.
Мирьям-Либа пошла в комнату, посмотрелась в зеркало над комодом. Нет, беды ее не состарили, лицо по-прежнему молодое. Покрасневшие от недосыпания глаза, бледные губы, светлые волосы, которые на солнце отливают золотом. Она выглядит усталой, но она не утратила красоты. «В крайнем случае на панель пойду, как мадемуазель Мейар со второго этажа», — усмехнулась про себя Мирьям-Либа.