1
Вскоре Калман увидел: как бедняку трудно жить на широкую ногу, так и богачу трудно на всем экономить. Ожидали родителей жениха на помолвку, и нужно было приукрасить дом. Не годится, чтобы варшавские богачи хлебали оловянными ложками и сидели на деревянной скамье. Зелда с дочерьми бросились за покупками с таким жаром, что Калман даже растерялся. Графиня Ямпольская иногда продавала что-нибудь из мебели, и Зелда приобрела шкафы, столы, стулья, кровати и вазоны. Из Скаршова приехал обойщик, обил шпалерами стены. Маляры выкрасили полы. Ямпольские швеи и портные нашили для Зелды и девочек платьев и белья. Для Калмана Зелда заказала лисью шубу, украшенную хвостиками, и еще несколько кафтанов, брюки и сапоги. Домашние разошлись не на шутку, а Калман не мог их сдерживать, ему было некогда. Ложился он поздно, а вставал с петухами. Дел невпроворот! Нужно было подгонять жнецов и молотильщиков, следить, чтобы вовремя выкосили луга и собрали сено в скирды. Кое-кто из крестьян приворовывал, нельзя было спускать с них глаз. Начались ссоры, тяжбы. Калману приходилось подкупать асессора и исправника, раздавать подарки десятникам. Еврейский управляющий поместья приставал к Калману, чтобы тот построил пивоварню — в фольварке можно сажать хмель. Владелец сахарной фабрики предлагал выращивать свеклу. Скупщики требовали больше извести, чем печь могла дать. Теперь Калман понял, насколько верны слова «Пиркей овес»[14]: «Растет имущество — растут заботы…»
Однако взялся за гуж — не говори, что не дюж. Договор был подписан, железной дороге требовались шпалы. Калман купил лес под Ямполем и начал вырубку. Здесь тоже не обходилось без головной боли. У мужиков, которые распиливали и тесали бревна, была привычка напиваться на работе, приходилось за ними присматривать. Сторожа охраняли плохо, древесина пропадала. Вынужденный сам за всем следить, Калман приказал, чтобы ему построили в лесу домик, завел двух сторожевых псов и купил ружье. Ни собак, ни оружия он терпеть не мог, но в лесу было опасно, после восстания по всей Польше хозяйничали банды грабителей. Чтобы не преодолевать огромных расстояний пешком, Калман освоил верховую езду. Но в длинном кафтане сидеть на лошади было неловко, и Калман стал носить по будням безрукавку. Еврейская служанка наотрез отказалась работать в лесу, и Калману пришлось нанять крестьянку-солдатку. В лесу было шумно, эхо повторяло стук топоров и скрежет пил. Штабеля готовых шпал отвозили туда, где прокладывали рельсы. Отходами топили печь, в которой обжигали известь. Из смолы перегоняли скипидар. Вечером, возвращаясь в лесной домик, Калман бывал так измучен, что падал на деревянную кровать прямо в одежде. Антоша, служанка, стягивала с него сапоги. Уже не раз случалось, что Калман пропускал дневную молитву, и ему приходилось читать ее вместе с вечерней. Перед этим он завешивал ружье чем-нибудь из одежды — ему не хотелось произносить святых слов при блеске оружия. Калман стоял в углу у восточной стены, упершись в нее лбом, и горячо молился, тщательно выговаривая каждое слово.
— Дай нам, Бог наш, отойти ко сну в радости и подними нас для жизни… И раскинь над нами Свой шатер мира… И устрани сатану, который стоит перед нами и позади нас, и тенью Своих крыл нас укрой… — бормотал он, стараясь преодолеть зевоту, а тем временем служанка кипятила воду и молоко, варила клецки, пшено и картошку, и так каждый день. Всю неделю у Калмана не было во рту ни кусочка мяса. Он вставал ранним утром, чтобы проследить, как Антоша доит корову — в таком деле полагаться на христианку нельзя.
Насколько Калман по вечерам был усталым от работы, настолько же он был голодным от свежего лесного воздуха. Антоша ставила на стол крынку молока, налитую до краев. Калман умывался, произносил благословение и принимался за еду. Ел он много, не спеша. Через открытое окошко доносились стрекот кузнечиков и голоса потревоженных птиц. На свет свечи летели насекомые, мелькали их тени, мотыльки сжигали крылья и падали. Антоша крутилась возле стола, приносила то солонку, то блюдце с творогом или медом. Она была из деревни под Ямполем, ее мужа забрали в армию, и он пропал без вести. Ей шел третий десяток, но выглядела она на тридцать с лишним. У нее был курносый носик, зеленые глаза, маленький подбородок, веснушки по всему лицу и пепельные волосы. Ей больше не с кем было поговорить, и она снова и снова рассказывала Калману историю своей жизни: как батюшка помер от чахотки, а матушка привела в дом отчима и он колотил ее, Антошу, смертным боем. Каждый вечер он сек ее розгой, которую Антоша сама должна была вымачивать в бадье с помоями. Служанка сидела на полу, натирала золой нож или ложку и говорила:
— Совсем жалости не знал. Я ему ноги целовала, а он стегал изо всех сил, будто капусту рубил. Матушка пыталась меня защитить, так и ей доставалось. Такой уж он был: если начнет бить, долго не остановится…
— Зверь какой-то, — отзывался Калман, проглотив клецку.
— Да, но иногда и ласковым бывал, что твой ангел. Когда черт от него отставал, он мне как отец родной делался. К столу подзовет, за щеку ущипнет слегка, кусочек отломит, даст мне, улыбнется… Так сладко на душе становилось, я ему все прощала сразу…
— Жив он?
— Нет, помер.
«Вот так, все кончается, — думал Калман. — Уж лучше не грешить против Всевышнего. И к богатству стремиться тоже не стоит. Как это сказано: деньги — испытание и наказание…»
Калман поливал водой на пальцы, благословлял и принимался читать «Шма Исроэл»[15]. Антоша взбивала солому на деревянной кровати, расстилала простыню. Если она находила в постельном белье крошку, тут же отправляла ее в рот. Было в ее привычках что-то от животного. Она долго возилась, улыбалась, показывая редкие зубы, пока не уходила спать на конюшню. Каждую ночь Калман боролся с искушением, как праведник Иосиф, но не губить же душу из-за какой-то солдатки. Всевышний благословил Калмана прекрасными дочерьми и богатством, вот только с супружеской жизнью не повезло. Во время беременности Зелда всегда отказывала ему, да и вообще она жила на лекарствах, рано увяла и охладела. Хотя где это написано, что все должно быть хорошо? Есть куда более праведные люди, чем он, однако и у них хватает бед. Одно Калман решил твердо: больше никаких контрактов. Хватит за глаза поместья и известковых разработок, чтобы оставить детям приличное наследство. Лес создан для волков, а не для людей.
Но долго размышлять он не мог, глаза слипались, веки становились все тяжелее. Калман крепко спал, похрапывая, и просыпался наутро от солнечных лучей и птичьего гомона.
2
Вместе с Калманом рос Ямполь. Община начала строить синагогу, получила участок под кладбище. Нашли раввина. Теперь евреи покидали Пески, и там стали селиться христиане. Калман на все давал деньги щедрой рукой. Невдалеке от Ямполя был полуразрушенный кирпичный завод, владелец бросил его и уехал в Краков, его сыновья объявили себя банкротами. Хоть Калман и дал себе слово не начинать новых дел, он стал компаньоном. У него было немало наличных, к тому же он зарабатывал на кредитах. Калман снабжал общину всем, что требовалось для строительства: кирпичом, древесиной, известью. На Рошешоно и Йом-Кипур[16] Калман со всей семьей приезжал в Ямполь, в Дни трепета вел общественную молитву. На Симхас-Тойру[17] после молитвы он пригласил всех к себе в шинок на кидуш[18]. Калман выставил бочку пива, бочку вина и бочонок меду. Каждый наливал, сколько хотел. Пришел и раввин, реб Менахем-Мендл Бабад. За трапезой Калман пообещал построить за свой счет богадельню. Гости здорово перебрали. Четверо крепких парней подняли Калмана на руках и понесли к фундаменту синагоги. Сбежался весь Ямполь. Евреи встали на площади в круг и пустились в пляс, дети прыгали посредине и кричали: «Козы, козы, ме-е-е!» Женщины хлопали в ладоши и смеялись. Кто-то из новоиспеченного погребального братства принес тыкву, ее разрезали, воткнули в нее свечу и хотели водрузить Калману на голову. Он еле отбился от такой почести. Зелда ворчала, что это не еврейский обычай, это у деревенских так принято короновать нового старосту. Проказница Шайндл надела тыкву на себя и с толпой девушек отправилась в дом к раввину. Дверь открыл его сын Азриэл. Шайндл успела выпить рюмочку вишневки и теперь совсем разошлась.
— Я королева Ямполя! — заявила она Азриэлу и дернула его за пейс.
После праздников пошел дождь и, не переставая, лил четверо суток. Фундамент синагоги превратился в пруд, вода через пороги затекала в дома. Река прорвала мельничную плотину. Потом резко похолодало, дождь сменился снегом. Реб Ехезкел Винер написал из Варшавы, что ему с семьей трудно будет приезжать в Ямполь дважды, и предложил отпраздновать свадьбу на Хануку[19] сразу после помолвки. Калман согласился. Юхевед уже почти восемнадцать, Шайндл на год моложе. Калман помнил правило, которому следовали деды и прадеды: пока все идет хорошо, надо выдать дочерей замуж. Зелда тут же кинулась заказывать наряды. Поставщик привез из Варшавы шелк, бархат, сукно, но ямпольские портные жаловались, что на Юхевел очень трудно шить. Слишком она была худая, ни груди, ни бедер, тощие руки. Хоть Зелда давно завела служанку, Юхевед по-прежнему месила тесто, таскала из колодца воду полными ведрами, топила печь, подметала и мыла полы. Ведь она росла, когда Калман вовсе не был богат.
Свадьба получилась шумная. Из Варшавы прикатили три кибитки. Сваты в лисьих и хорьковых шубах дымили сигарами и трубками, напевали хасидские мелодии и без конца вели друг с другом диспуты о Священном Писании. Женщины в париках, наряженные в атласные чепчики и платки, всевозможные юбки, ротонды и шубы, прятали руки в меховых муфтах. От гостей пахло бисквитом, миндалем и городской беспечностью. В доме не хватило места, пришлось поставить кровати в хозяйственных пристройках. Майер-Йоэл, жених, оказался человеком нестеснительным и неробким. Он зашел в хлев взглянуть на скотину, потом со своим братом Мойше-Йослом отправился гулять по полям, засеянным озимыми. Вернувшись, молодые люди рассказали, что видели оленя. Еще из Варшавы приехали сестры жениха, родная и несколько двоюродных. Варшавские девушки смотрели на ямпольских свысока. Столичные паненки носили узкие туфельки с затейливыми пряжками, приталенные платья с оборками и самые модные прически, лакомились шоколадками и мармеладом и втихаря посмеивались над невестой, передразнивая ее провинциальные привычки. Варшавские девушки ловко танцевали друг с другом и заказывали приглашенной капелле музыку, а ямпольские не решались даже чуть ножкой притопнуть, стояли вокруг и дивились таким манерам. Шайндл взяла досада, что гостьи задирают нос и ведут себя как дома. Она умела танцевать, ее точеные ножки сами так и рвались в пляс. Она подошла к Миреле, дочке раввина, и пригласила ее на танец. Миреле покраснела:
— Я не умею.
— Чего там уметь-то? Пошли!
Одну руку Шайндл положила Миреле на плечо, другой обняла ее за талию, и девушки закружились, постукивая каблучками.
— А почему Азриэл не пришел? — спросила Шайндл.
— У него кафтан порвался.
— Что ж ты ему не зашила?
Миреле не нашлась что ответить.
— Был бы у меня брат, я бы с него пылинки сдувала, — сказала Шайндл. — Но мама одних девчонок нарожала.
И засмеялась.
Свадебный балдахин поставили на улице, на скрипящем снегу. Девушки стояли двумя рядами, держали в руках плетеные свечи, благо ветра не было. Калман и реб Ехезкел Винер вывели жениха. Возвышаясь над отцом и будущим тестем, он широко шагал и осматривался по сторонам черными глазами. У него уже пробивалась мягкая бородка. Бархатная шляпа была лихо сдвинута набекрень, пейсы закручены, из-под плаща виднелись замшевые сапоги. Настоящий хасид, но чем-то он напоминал девушкам казака. Они перешептывались, что он-то сумеет заткнуть Юхевед за пояс. Потом Зелда и варшавская сватья вывели невесту в платке. Зелда еле шла: все знали, что у нее опухают ноги. Врачи говорили, у нее избыток сахара в моче, кроме еще целой дюжины недугов.
Стоя под балдахином, жених слегка наступил невесте на ногу: верное средство стать хозяином в доме. Стакан он разбил на мелкие осколки одним ударом каблука. После бульона Майер-Йоэл произнес речь. Он с аппетитом ел, пил вино, рассказывал истории о маршиновском ребе, смог даже поддержать разговор о торговле.
Ямполь судачил, что Калману опять повезло. Хотя чему удивляться? За деньги все можно купить, даже долю в Царствии небесном…
3
Синагогу еще не достроили, пока в Ямполе была только небольшая молельня. Сын раввина Азриэл просиживал в ней с утра до вечера, нараспев читая «Хулин». Иногда он отрывался от Талмуда, чтобы заглянуть в «Йойре дейе»[20]. Реб Менахем-Мендл хотел, чтобы его сын стал раввином. Одевался Азриэл по-хасидски: шляпа, суконный кафтан, штаны заправлены в сапоги. Он носил короткие, но густые пейсы. При этом он сильно походил на деревенского парня: курносый нос, голубые глаза, тонкие губы и острый подбородок. Льняные волосы слегка отливали золотистым блеском. И все же лицо с высоким лбом было по-еврейски задумчивым. Азриэл был худощав и высок, на голову выше отца. Реб Менахем-Мендл огорчался, что у сына чуждые привычки: любит лазить по крышам, пилить и колоть дрова, работать лопатой и гулять по полям вдали от дома. С мальчишеских лет Азриэл ловил птиц, вырезал из дерева пастушеские свирели и притаскивал в дом собак, кошек, кроликов и прочую нечистую живность. Мало того, он частенько задавал вопросы, которые попахивали безверием. Больно ли рыбе, когда ее чистят и потрошат? Почему есть богатые и бедные? А что было до того, как был создан мир? А праотец Адам был еврей? А Ева носила чепец? Азриэл старательно выискивал в Торе противоречия. Здесь сказано, что человек может быть умерщвлен только за свои грехи, а здесь — что Бог карает до третьего и четвертого поколения. Здесь написано, что никто не может увидеть Бога, а здесь — что старцы ели, пили и лицезрели Всевышнего. Азриэлу не нравилось, что пророк Елисей натравил на детей медведей, а царь Давид убил хеттеянина Урию. Он огорчался до слез и ругался, когда читал, как Авраам выгнал в пустыню свою наложницу Агарь с одним бурдюком воды и она чуть не погибла от жажды. Реб Менахем-Мендл не мог взять в толк, откуда такое у них в роду. Он считал, что во всем виновата его жена Тирца-Перл: ее отец, глава туробинской общины реб Аврум Гамбургер, был убежденным миснагедом[21]. Стоило Азриэлу выкинуть очередной фокус, реб Менахем-Мендл начинал ворчать на жену:
— Ваша кровушка играет… У вас вся семья такая!..
Еще когда Менахем-Мендл был раввином в Туробине, городе тестя, Азриэл доставлял немало хлопот: он не мог сойтись с другими учениками в хедере, смеялся над учителями, рассказывал детям всякие небылицы, дружил с девочками. Можно сказать, это из-за сына реб Менахем-Мендл перессорился со всем Туробином, вот и пришлось уехать оттуда в Люблин, где он на несколько лет стал помощником раввина. В Люблине Азриэл взялся за ум, понемногу начал учиться, но в ешиву так и не пошел. Было время, он с утра до вечера сидел над книгами, но вдруг начал болтаться по заезжим дворам на окраинах, где собирается всякий сброд. Мало того, пристрастился к опасным сочинениям, стал с увлечением читать «Сейфер габрис», «Йосипон», «Швилей ойлом»[22], книжки о природе, больших городах и диких племенах. Он рассказывал дома, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца и что на Луне живут люди. Однажды принес магнит и показал, как он притягивает гвозди. В другой раз зажег свечу, накрыл ее стаканом и объяснил, почему она погасла: потому что кончился кислород. Тирца-Перл с опаской относилась к таким опытам, но ей было любопытно. Реб Менахем-Мендл огорчался не на шутку. Он знал: сначала ударяются в науку и философию, потом отказываются от еврейской одежды, а потом, не дай Бог, и от веры. Поэтому он так обрадовался, когда ему предложили место раввина в Ямполе. В маленьком местечке нет ученых, нет увеличительных стекол, компасов, географических карт и прочей ерунды. Реб Менахем-Мендл с радостью наблюдал, как Азриэл изучает Талмуд. Похоже, сын выбросил глупости из головы. Теперь реб Менахем-Мендл желал одного: скорее найти Азриэлу невесту. Пусть парень станет женихом, а потом мужем и отцом. Глядишь, и совсем остепенится.
— Даст Бог, еще дождемся от него счастья, — говорил раввин жене. — Ямполь — не Люблин.
И вот Азриэл сидел за столом, изучая, что говорит «Хулин» о трефной пище. Поднял глаза, посмотрел на стену с надписью «Всегда видел я пред собою Господа»[23], под которой нарисованы красные орлы и синие олени, на дверцы ковчега, где вырезаны скрижали и два позолоченных льва с закрученными хвостами и высунутыми языками. На полках — святые книги. Названия на корешках стерлись, но Азриэл мог узнать каждую книгу по толщине и переплету. Бросил взгляд в окно. Поля покрыты снегом, над ними висит низкое, тяжелое, мокрое небо. Тропа ведет к поместью Калмана Якоби. А если идти дальше, на запад, через деревни, леса, горы и долины, то придешь в Германию, Францию, Испанию. Еще дальше — Атлантический океан, пароходы идут по нему в Америку. А за Америкой — Тихий океан. Море-океан, когда-то люди думали, что Солнце вечером погружается в него. Еще дальше — Китай, Япония, Сибирь, это уже не запад, а восток, ведь Земля круглая. Она в полтора миллиона раз меньше Солнца, хотя Солнце не больше, чем мириады других звезд. А по Пятикнижию Солнце и Луна — два светильника, а звезды вообще упомянуты так, мимоходом. Значит, тот, кто писал Пятикнижие, ничего не смыслил в природе. Но тогда откуда он мог знать истину? Получается, все это выдумка… Сказка, легенда… А если так, зачем я тут сижу, изучаю? Кому это надо? С другой стороны, кто же все-таки создал мир? Разве он мог возникнуть сам собой? Как атомы могли выстроиться в таком порядке зима и лето, день и ночь, мужчины и женщины, мысли и чувства? Как же получилось, что чернильница опрокинулась, а чернила, пролившись, случайно написали умное письмо, полное прекрасных оборотов и изречений? Все же должна быть какая-то высшая сила!..
Азриэл несколько раз чихнул, встал, медленно поднял руку, пощупал мускул. А сам-то я откуда взялся? Откуда у меня грешные мысли? Как из капли семени появляется человек с мозгом, сердцем, наслаждением, страданием, мечтой, любовью? Загадка, очень непростая загадка!..
Азриэл попытался вдуматься в комментарии на странице, но мысли разбегались. Дверь открылась, и он увидел сестру, Миреле. Она стояла на пороге, закутанная в материнскую шаль. Снег белел на носках ее туфель. Азриэл перепугался: что-то случилось дома.
— Что?! — выкрикнул он.
— Пошли домой. Сват ждет.
Азриэл побледнел и тут же покраснел, щеки вспыхнули огнем.
— Что еще за сват?
— Реб Калман из поместья, Шайндл хочет отдать за тебя! И с ним еще какой-то, твои знания проверять будет.
Сердце Азриэла сильно забилось, но вскоре успокоилось. Он закрыл том Геморы[24]. Азриэл приказал себе не суетиться и не огорчаться, если ничего не выйдет. Как странно! Ведь он каждый день думал о Шайндл. С Симхас-Тойры, когда она пришла и дернула его за пейс. Шайндл снилась ему по ночам. Видно, это судьба, так решили на небесах. Значит, есть глаз, который наблюдает, и рука, которая ведет…
Азриэл накинул кафтан, посмотрел, словно прощаясь, на ковчег со свитками, который он осквернил своими сомнениями.
— Впереди пойдешь! — приказал он Миреле.
Не пристало жениху идти по улице рядом с девушкой, даже если это его родная сестра.