1
В синагоге учат Тору тихо, вполголоса. Маршиновский ребе при смерти. Из Варшавы привезли профессора, и он сказал, что никакие лекарства уже не помогут. «Чудо, что он вообще до сих пор жив», — заметил профессор.
Сыновья хотели перенести ребе в большой дом, там тише и воздух лучше, но ребе захотел лежать у себя в приемной, возле синагоги. По утрам, когда за стеной идет молитва, староста реб Мендл усаживает ребе в кровати и надевает на него талес и филактерии. Так, можно сказать, ребе молится с миньяном. Приближенные пытались войти, чтобы узнать решение ребе, но старший сын, реб Шимен, приказал слугам никого не впускать к отцу. Ребе почти ослеп, он наизусть читает псалмы или по памяти повторяет Мишну, но чаще дремлет. Живот вздулся, лицо изменяется буквально с каждым часом, оно распухло так, что почти не видно глаз, борода всклокочена. Он не может мочиться, из кровати тянется трубка, рядом стоит ведро. Пару раз в день у ребе идет кровь носом, ему трудно дышать, у него еще воспаление легких. Тело из последних сил удерживает в себе душу. Ждут кончины, она может наступить в любую минуту.
Известие, что ребе при смерти, быстро распространилось по Польше. Варшавский поезд привозит и привозит хасидов. Богачи приезжают в бричках и каретах. Из местечек приезжают в телегах, кибитках и даже приходят пешком. Бездетницы, приехавшие к праведнику за исцелением, сидят на скамейках, на крыльце или на бревнах и досках, которыми завален двор: в последнее время дом понемногу ремонтируют и перестраивают. Женщины тихо переговариваются, качают головами, сморкаются в фартуки, утирают слезы с морщинистых щек. Им есть о чем поговорить, у каждой хватает бед. Иногда через двор проходит чмелевский раввин или реб Шимен. Известно, что чмелевский не хочет занять отцовское место, а реб Шимен хочет, но женщины говорят, что настоящий праведник — это Йойхенен, сын Иски-Темерл и зять Калмана Якоби. Проходя мимо, реб Шимен услышал, как одна сказала:
— Это же просто ангел! Второго такого праведника во всем мире не сыскать…
«Про меня, что ли?» — насторожился реб Шимен и замедлил шаг. А еврейка продолжала:
— И Ципеле праведница.
Реб Шимен заскрипел зубами, черная борода дернулась, как живая. Он зло посмотрел на женщин, еле удержался, чтоб не плюнуть. «Суки, дуры старые, — проворчал он себе под нос. — Чего они вообще сюда приперлись? Сидят, кости перемывают. Ципеле у них праведница, видите ли!» Реб Шимен вошел в синагогу, остановился у двери. Горели поминальные свечи. Евреи читали псалмы, молились об исцелении ребе. Меламед привел на молитву детей. Реб Шимен поискал глазами своих людей, тех, что познатней и побогаче, но все они, похоже, остались на постоялых дворах. Он дернул себя за бороду, прикусил губу. И чего они тут бормочут? Никто не живет вечно, даже пророк Моисей умер… Реб Шимен прошелся по синагоге. Сколько лет он готовился к этому дню! Тысячи писем написал. Лично принимал каждого хасида, всех помнил в лицо и по именам, помнил, у кого какие нужды и желания. Его жена, Менихеле, присматривала за женщинами. Реб Шимен не сомневался: ему нет равных во всем Царстве Польском. А для синагоги сколько сделал! Перестроил микву, приказал укрепить камнями фундамент, крышу залатал. Взвалил на себя все заботы, все трудности, все дела! Брат, реб Мойшеле, сидит себе в Чмелеве. Мать, дай ей Бог здоровья, уже стара. Иска-Темерл целыми днями свои книжки читает. Всем руководит он, реб Шимен. А они про какого-то Йойхенена! Кто он такой? Бездельник, дурачок, слабоумный. Из него ребе как из Шимена министр.
— Здравствуйте, реб Шимеле!
Реб Шимен вздрогнул.
— А, это вы, реб Гудл? Давно приехали? Рад вас видеть.
— Спасибо. Нет, только что.
— Где остановились?
— Как всегда, у Авигдера на постоялом дворе.
— Понятно. Как родные?
— Слава Богу.
— Помню, у вашего Пини что-то с ногой было.
— Реб Шимеле все помнит! Слава Богу, лучше. Как ребе себя чувствует?
— Эх…
Реб Гудл Бендинер — не Бог весть какая шишка, но реб Шимен немного прошелся с ним по синагоге. Реб Гудл был невысок, коренаст и сед как лунь. Лицо — багровое, как у мясника. Он и правда торговал скотом.
— А что врачи говорят?
— А что они могут сказать? Если время пришло, ничего не поделаешь.
— Да, реб Шимеле, это верно. Как это написано… Э-э-э… В общем, не помню. Одно скажу, реб Шимеле: что за отец у вас, а! Вот это праведник! В нашем поколении таких больше нет!
— Вы так думаете?
— И еще скажу: яблочко от яблони недалеко падает. Таких, как ребе, больше нет, и таких, как реб Шимен, тоже больше нет!
«Это мой человек», — подумал реб Шимен. Он наклонил голову.
— Реб Гудл, а что люди говорят?
Реб Гудл Бендинер понял, куда клонит реб Шимен.
— Смотря какие люди. Настоящие хасиды на нашей стороне. Старший сын — это старший сын. Сколько таких реб Шименов среди евреев? О Йойхенене тоже поговаривают.
— А что с него взять? Во-первых, молод еще. Во-вторых, он сам не хочет быть ребе. Не заставлять же силой! В-третьих, у него изъян в семье.
— Конечно.
— Что они в нем нашли? Целыми днями сидит, Талмуд изучает, а что еще ему делать? В шинке, что ли, танцевать?
— Согласен с вами, реб Шимеле.
— Реб Гудл! Неудобно вас затруднять, но если услышите какие-нибудь глупости, вмешайтесь, вставьте свое слово. Дайте понять, что Йойхенен и не хочет, и не может, не для него это. А я им не пустое место. Они что, думают, я уступлю кому попало? Дураки!..
— Непременно, реб Шимеле. Я тоже не так прост, все понимаю.
— Ну, попозже увидимся. Оставайтесь здесь, после вечерней молитвы ко мне заглянете.
Разговор кончился. Реб Шимен подошел к полке, взял книгу и, не открыв, поставил обратно. С тех пор как отец заболел, реб Шимен перестал спать ночами, потерял аппетит, сильно побледнел. Он не ходил, но бегал, так что цицис[113] развевались. Слух обострился, зрение стало, как у орла. Он прекрасно знал, что враги хотят его отодвинуть и усадить на трон Йойхенена. Ну, ничего, как бы не так! Еще посмотрим, кто кого. Йойхенен станет ребе не раньше, чем у Шимена вырастут волосы на ладони. Он посмотрел на свою правую руку и увидел, что линия жизни прерывается на середине. Но ведь он читал в одной книге, что гадание по руке — это колдовство, идолопоклонство. Над евреями созвездия не властны…
2
Когда ребе слег, Йойхенен стал заниматься не в синагоге, а наверху, у себя в комнате. Слишком много хасиды вокруг него крутились, делали намеки, реб Шимен бросал злые взгляды. Мать смотрела на Йойхенена с жалостью, у нее был такой вид, будто она готова в любую секунду сплюнуть от дурного глаза. До Йойхенена дошли слухи, что его хотят сделать ребе, но он твердо решил, что этого не будет. Во-первых, кто он такой, чтобы унаследовать место деда? Его одолевают греховные мысли, вожделение, гнев, гордыня, уныние. Во-вторых, будь он даже достоин, он не может перейти дорогу дяде, реб Шимену, который много лет верно служил своему отцу. Для реб Шимена это будет как плевок в лицо. Нет, Боже упаси. Йойхенен помнил, что говорит Гемора: лучше сгореть в печи для обжига извести, чем унизить человека. Все вместе и болезнь деда, и досада реб Шимена, и перешептывания за спиной заставило Йойхенена бесповоротно принять решение. Еще недавно все было хорошо: он прилежно учился, горячо молился и был совершенно чужд гордыни — источника всех грехов. И ясно ощущал, что идет правильной дорогой. Теперь же он начал скатываться вниз. На молитве в голову лезут всякие глупости. Читает Талмуд и не понимает, о чем говорят мудрецы. Стал реже ходить в микву. Даже при чтении «Шмойне эсре» злое начало берет в нем верх. Йойхенен хватает себя за пейсы и дергает изо всех сил, подкладывает в сапоги горошины для самоистязания. Талмуд он теперь изучает не сидя, а стоя. Разобрав страницу, читает псалмы. Отворачивается от окна, чтобы не смотреть на солнце, на сад, на птиц, чирикающих среди ветвей. Вот они, птицы, выполняют Божью волю. Они не стремятся к власти. Все, что им нужно, это горстка корма да капля воды, чтобы петь Всевышнему хвалу от рассвета до заката. А он, Йойхенен, хочет подняться над своими братьями, стать ребе. Кто знает, может, он вообще выполняет заповеди лишь для того, чтобы возвыситься над другими? Сердце наполнено честолюбием, тело — вожделением. «Хорошо деду, — думает Йойхенен. — Скоро предстанет перед Господом. Он и сейчас больше на том свете, чем на этом, его душа накрепко связана с будущим миром». Йойхенен раскачивается над книгой. Спаси меня, Отец Небесный, помоги, плохо мне! Он подходит к шкафу и вынимает с полки книгу, написанную дедом. Открывает на середине и вглядывается в страницу.
«Знай же, что есть еще одна разновидность уныния — уныние того, кто внушил себе, что обязан подняться на высшую ступень, но, наткнувшись на какое-либо препятствие, упал, как сказано про Аарона: „Посмотрел и опечалился“. Он взглянул и увидел, сколь долог путь и сколь мал человек, и испугался, из-за чего и утратил веру. Ведь корень безверия — страх. Не трепет перед Всевышним, но страх раба, который желает избавиться от господина. Об этом сказали мудрецы: „Не тебе завершить работу, но и не волен ты освободиться от нее“[114]. Служи Всевышнему, но без страха в сердце. И ребе Бинем не раз повторял для простых людей: „Нельзя переусердствовать даже в служении Господу…“».
Йойхенен смахнул слезу. Дед заговорил с ним через книгу именно сейчас, когда ему так нужен совет! Йойхенен больше не будет заботиться о том, чтобы стать лучше других, он будет простым человеком. Грешные мысли? Пусть приходят, пусть вертятся в голове, он не будет к ним прислушиваться, будет делать свое дело: учить Тору и молиться…
В комнату вошла Ципеле. Йойхенен поднял глаза. Женщина, но ведь она его жена и мать его ребенка, к тому же сейчас у нее чистые дни. Она стояла на пороге, в чепце, шелковой шали, наброшенной на плечи, и длинном, свободном платье. Йойхенен потеребил бородку.
— Что?
— Йойхенен, отец приезжает.
— Тесть? Что ж…
— Письмо пришло.
— Хорошо.
— А я тебе грушу принесла.
Только теперь Йойхенен прямо посмотрел на жену. Она была почти ребенком, когда они поженились, но теперь, не сглазить бы, выросла, повзрослела. Мама, дай ей Бог здоровья, говорила, что Ципеле — красавица. Она улыбается ему. У нее большие черные глаза, верхняя губка слегка вздернута. На лице — скромность и смущение. В одной руке тарелка с грушей, в другой нож. «Откуда в ней столько покоя? — с удивлением подумал Йойхенен. — Ведь она, кажется, ничего для этого не делает. Наверно, у нее очень слабое злое начало. Или, может, в ее теле душа праведника, который спустился сюда, чтобы завершить какую-нибудь мелочь, которую не успел закончить в прошлой жизни…» Йойхенен вспомнил о груше.
— Спасибо, но я не голоден. Я же недавно поел.
— Ты плохо выглядишь. И свекровь так говорит.
— Плохо? Какой есть, таким и выгляжу.
— Да нет, я не про то. Ты худой очень. — Ципеле негромко засмеялась.
— А зачем быть толстым? Знаешь, как сказано? Кто умножает тело, умножает червей…
— Какие черви, ты же еще молодой.
— Кто знает, кому сколько отмерено. Поставь сюда.
— Куда?
— Вот здесь, на стол. Еще руки надо помыть. Попозже съем.
Ципеле подошла ближе. Платье было такое свободное, что движений ее тела было не разглядеть, казалось, она плывет. Они прожили вместе полтора года, но Йойхенен не переставал ей удивляться. Какая она молоденькая! Другие невестки ссорятся друг с другом, а она, Ципеле, живет со всеми в ладу. И оберегает его, Йойхенена, заботится о нем, радует его, ночью в спальне держится так скромно и сон у нее тихий, спокойный. Если он к ней обращается, отвечает в тут же секунду. Он пересказывает ей слова Торы, рассказывает о праведниках, а она внимательно, терпеливо слушает. Такое счастье выпало ему с женой.
— Йойхенен, я спросить тебя хочу…
— Спроси.
— Говорят, когда твой дед… не могу произнести… ты станешь ребе.
Йойхенен побледнел.
— Нет, Ципеле.
— Почему? Ты не хочешь?
— Я недостоин.
С минуту оба молчали, потом Йойхенен спросил:
— А ты хочешь быть женой ребе?
Ципеле улыбнулась.
— На что мне это?
Йойхенен рассмеялся.
— И чего же тогда ты хочешь?
— Да ничего.
— Глупости это все. Надо только служить Всевышнему. Тебя что-то заботит? — Ципеле не ответила. — Все эти высокие должности гроша ломаного не стоят. Незачем к ним стремиться.
— Когда ты грушу съешь?
— Попозже.
— Ладно…
Ципеле направилась к двери, Йойхенен посмотрел ей вслед. Маленькая девочка в чепце и платье. И уже мать. Ей все хорошо: да или нет, так или эдак. И правильно. Какая разница?.. Йойхенен задумался. Да, в ней душа праведника, которому понадобилось что-то исправить в этом мире. Поэтому его душа вошла в непорочное тело. Над такими дьявол не имеет власти. Вдруг Йойхенен понял, как он любит свою Ципеле, Ципойру. Хоть она и живет на земле, ее душа пребывает в горнем мире. А он, Йойхенен, этого не удостоился. Он должен бороться с нечистыми оболочками, иначе они разорвут его на части. «А я ее даже не поблагодарил как следует, — подумал он с сожалением. — Надо бы купить ей что-нибудь». А пока что он возьмет у мамы пирожное и угостит Ципеле после молитвы, когда она подаст ему ужин.
3
Реб Шимен метался по комнате. За окном смеркалось, он видел реку, сад, заболоченный лужок, где паслись коровы, поля спелой пшеницы, картофельные и капустные грядки, лес, багровый от заката. Вечернее солнце отражалось в воде, облака меняли тона и форму. Вот облако, похожее на огромную рыбу, открыло зубастую пасть и пытается проглотить другое, маленькое, похожее на свернувшегося клубком ежа. Но вдруг зубы поломались, пасть закрылась, а еж развернулся и уплыл в сторону. Реб Шимен смотрел горящими глазами. Что творится там, наверху? Там тоже поедают друг друга? В последнее время у реб Шимена тяжелые дни, бессонные ночи. Он стремительно шагал из угла в угол. Реб Шимен знал, что гнев — это грех, но каждый день ложился и вставал злой. Что они задумали? Отодвинуть его, как мальчишку или бессловесного слугу? Да, он служил им: отцу, матери, брату, сестрам, всем хасидам. А теперь они хотят молокососа, который якобы оказался праведником, сделать ребе. Да он просто лицемер, ханжа, притворщик сопливый! Прикидывается тихоней, но в тихом омуте, как известно, черти водятся. Такой изо рта кусок вырвет. «Нет, я молчать не буду! — ревел реб Шимен. — Я им все выскажу! Ничего, я ему покажу, сопляку этому! Да я тут все разнесу, камня на камне не оставлю!» Вдруг подумалось: «А что, если взять да стать просвещенцем? Или выкреститься? Разменять золотой червонец, не дай Бог…» От собственных мыслей ему стало страшно. «С ума, что ли, схожу?» Реб Шимен представил себе, что стал безбожником. Йом-Кипур, молитва, он поднимается на биму, ударяет по ней кулаком и кричит: «Евреи, Бога нет! Нет ни суда, ни Судии!» Его хотят побить, но он убегает из синагоги, бежит прямиком к попу, сбривает бороду, крестится, ест свинину. Его назначают правителем Маршинова, и он отдает приказ схватить Йойхенена, заковать в цепи и притащить к виселице. Иска-Темерл рыдает, падает реб Шимену в ноги, но он кричит:
— Око за око! Зуб за зуб! Он хотел меня погубить, но теперь я его повешу!..
Реб Шимен дрожал. Что у меня в голове делается? Господи, прости мне такие мысли! Солнце закатилось, река погасла, почернела, как свинец. Каркают вороны. На небе появилась первая звезда. Пора молиться!.. Реб Шимен собирался спуститься в синагогу, но что-то его удержало. Впервые за много лет ему не хотелось видеть человеческие лица. Лжецы, вражеская шайка… Один помолюсь… Он омыл руки, прочитал «Ашрей»[115], встал у восточной стены, чтобы прочитать «Шмойне эсре», но не смог сосредоточиться. Начал произносить благословение и сбился. Все же кое-как закончил молитву. Долго стоял посреди комнаты, потом сказал во весь голос:
— Я сделаю это! И будь что будет!
Выдвинул ящик стола, достал листок бумаги, перечитал, напрягая в полумраке глаза, засунул в карман и стремительно вышел в коридор. «Он тоже один молится, — думал реб Шимен. — Небось уже победу празднует! Пора поговорить с ним начистоту. Хватит в кошки-мышки играть!..» Он толкнул дверь. При свете свечи Йойхенен изучал «Шней лухойс габрис»[116]. Реб Шимен растерялся.
— Здравствуй, Йойхенен.
— Здравствуй, дядя.
— В синагогу не пошел, один молился? Ты прямо как великий праведник, глава поколения…
— Глава поколения? Да нет, что ты…
— В чем же дело тогда?
Йойхенен не ответил.
— Ладно, Йойхенен! — реб Шимен заговорил другим тоном. — У меня к тебе важный разговор.
— Дядя, садись, пожалуйста.
— Некогда мне рассиживаться. Может, и зря я это затеял, но чего скрывать?.. Говорят, ты хочешь стать ребе! — выпалил реб Шимен и сам удивился своим словам.
Йойхенен поднял глаза.
— Нет, дядя, это не так.
— Хочешь, чтобы тебя упрашивали! — Голос реб Шимена вдруг захрипел, как у простолюдина.
— Нет, дядя. Уговоры не помогли бы. Лучше бы дед был здоров, а через сто лет дядя занял бы его место…
— Что ж, я тоже так считаю. Говорят, однако, что ты пошел по пути Авессалома, о царстве мечтаешь.
— Да нет же!
— А то могу тебе уступить! — От собственных слов реб Шимен становился все злее. — Почему бы нет? Вот только ненавижу, когда исподтишка яму копают. Авессалом говорил открыто…
— Дядя, это неправда.
— А если неправда, дай слово!
— Зачем? Это ни к чему.
— Подпиши!
— Что подписать?
— Вот это!
Реб Шимен вытащил из кармана листок бумаги. Йойхенен прочитал:
С помощью Всевышнего.
Число… месяц… год…
Я, Йойхенен, сын раввина Цудека, благословенной памяти, обещаю, что после кончины моего деда, святого праведника, нашего господина, учителя и наставника, не стану ребе ни в Маршинове, ни в каком-либо другом городе, даже если меня будут об этом просить, поскольку место ребе по праву должно принадлежать моему дяде реб Шимену. Он же, со своей стороны, обязуется содержать и обеспечивать всем необходимым меня и мою семью на протяжении всей своей жизни.
— Если и правда не хочешь быть ребе, подписывай! — приказал реб Шимен.
— Хорошо.
— Вот перо.
Реб Шимен смотрел, как Йойхенен, насупившись, обмакивает перо в чернильницу, вытирает с него лишние чернила о ермолку, чтобы не поставить кляксу, и выводит: «Йойхенен, сын святого реб Цудека, благословенной памяти». Подписавшись, он положил перо.
— Спасибо.
— Садись, дядя.
— И ты присядь.
Йойхенен опустился на стул. Реб Шимен придвинул к себе расписку.
— Прости, что я тебя подозревал, — виновато сказал реб Шимен. — Совсем перестал верить людям в последнее время.
— Ничего, дядя.
— Ты ведь еще молодой, и у тебя тесть богатый. А я тут костьми ложился. К тому же я старший сын. Это был бы позор для меня.
— Да, дядя, я понимаю.
— Вот я и не сдержался. Но я тебе обещаю, у тебя будет все, что пожелаешь. Сможешь учить Тору, сколько душе угодно. И потом, я тоже не вечен. А из моего Дувидла, боюсь, ребе не выйдет.
— Дай Бог тебе здоровья, дядя, живи до ста двадцати лет.
— Спасибо, Йойхенен. Ты действительно праведник…
— Мне до праведника далеко.
Реб Шимен спрятал в карман листок бумаги.
— Ладно, не буду тебе мешать. И пусть это останется между нами. Не говори никому, даже матери.
— Хорошо, не скажу.
— Вот и отлично.
Выйдя из комнаты, реб Шимен долго стоял в коридоре. Ему стало стыдно. В последнее время он не высыпался, был зол на весь свет. Йойхенена он готов был на куски порвать. Как глупо! Ведь Йойхенен, похоже, и правда не хочет быть ребе. Подписал, глазом не моргнув. «Он праведник, праведник, — думал реб Шимен. — Он такой же, как его отец, реб Цудекл, царство ему небесное. А во мне течет подлая кровь. С материнской стороны… мама была простого происхождения…» Вдруг ему захотелось вернуться и положить расписку Йойхенену на стол или разорвать ее на мелкие кусочки. Но он удержался. Не надо, зачем делать глупости? Лучше держать его в руках. А Йойхенен никому не скажет. Реб Шимен спустился по лестнице. С тех пор как слег отец, у него часто болело сердце. Сейчас отпустило, но лицо горело, как от пощечины. «А здесь я ему остаться не дам, — сказал себе реб Шимен. — Пусть идет себе с Богом куда хочет. Никто не сможет коснуться того, что предназначено его ближнему…[117]»
Он потеребил бороду. Что поделаешь? Бывает, приходится действовать силой!..
4
Варшавский профессор сказал, что ребе остались считанные часы, но проходили дни, а ребе все дышал. Он лежал в кровати, распухший, изменившийся до неузнаваемости. Иногда он просыпался и вспоминал, что он, маршиновский ребе Шмарьёгу-Год, находится при смерти. «Я хотя бы молитвы читаю? — спрашивал он себя. — Мне филактерии надевают?» Хотел позвать шамеса, чтобы тот омыл ему руки, но не смог выговорить ни слова. Подумал, что еще надо успеть завещать Йойхенену свое место, но тут же об этом забыл. Мысли появлялись одна за другой, сплетались, как паутина, ему открывалась величайшая мудрость, которую никто не способен постичь при жизни. Но это были мысли не его, не ребе Шмарьёгу-Года, они появлялись сами собой, словно ниоткуда. Ангелы кружили перед ним, и он внимал их напеву. Он видел своего отца, деда, видел Иакова, Иосифа и Баал-Шем-Това. Вместе с ними он поднимался в шатер Мессии, он видел небесный Храм, слышал, как левиты поют и играют на музыкальных инструментах. А вот лестница, по которой ангелы идут вниз и вверх, к небесному трону, вот праотец Адам. Теперь ребе проходит через ад. Рамбам прав: ад — это стыд, грешные души стыдятся, что не служили Всевышнему как должно. Некоторые переселяются в другие тела и возвращаются на землю, другие попадают в чистилище. Праотец Адам снова в Эдеме, и праматерь Ева с ним. Теперь можно есть от древа познания. Змей больше не ходит на брюхе. Если все происходит от Бесконечного, откуда взялась нечистая оболочка? Это выдумка. Темнота — всего лишь рамка для света, сатана — сосуд, паутина, ослепление. Даны ответы на все вопросы. Один и множество суть одно и то же. Выбор верен. Наслаждение и обязанность идут рука об руку. Страдания? Нет никаких страданий. Живот болит? Это рвется старая одежда, душе нужна новая. Телу плохо? А существует ли оно? Все тела суть одно тело, все камни суть один камень. Все миры суть один мир. Как мог Каин убить Авеля, если Каин и Авель — одно тело? Это сказка для детей, и только. Ребе приоткрыл один глаз.
— Я еще здесь?
Никто не ответил. Ребе рассмеялся про себя. Что значит — «я еще здесь»? Говорю, как ребенок. Тело снова отозвалось. Я хочу есть, хочу пить? Я выздоравливаю? Или это агония? Опустилась темная завеса, вокруг извиваются змеи. Откуда берутся оболочки, я ведь уже вырвался из их власти? Или это светящаяся оболочка, смесь добра и зла? Нет, это темная сторона. Они идут, они обступают меня — твари в образе жаб, скорпионов, хорьков, с рогами и рылами, копытами и хвостами, со слоновьими хоботами и кабаньими клыками. Мама, мне страшно! Спаси меня! Они хотят меня убить! Чей это глаз? Красный, как огонь… Исчезни! Кто ты? Свадьба? Не было у нас никакой свадьбы! Стать твоим мужем? Я закричу! Здесь мои хасиды, они меня спасут! Мендл, зови солдат! На меня напали! Злодеи, убийцы, бесы! Отец, хорошо, что ты здесь. Я в опасности, в большой опасности! Прогони их! Собаки? Нет, это не просто собаки. Это адские псы. А я думал, война закончилась. Не тут-то было! Они хотят свергнуть Создателя! А их кто создал? Тьма была до того, как появился свет. Прежде чем появился мир, был хаос. Дьявол существовал очень давно, он тоже первый. Первый из первых. Это возможно? Да, возможно. Мама, это ты? Здравствуй, счастливой субботы тебе. Да, мама, я учусь, уже начал Талмуд. В орешки поиграть? Какие орешки, я ведь уже большой. Бар-мицва? Да, была бар-мицва. Невеста? Я хочу, чтобы ты стала моей невестой. Нельзя? Мессия уже пришел? Солнышко светит. Весна, Пейсах. Исход из Египта. Мама, я плохо себя чувствую. Голова болит? Нет, сердце. Пойдем, мама! Я больше не хочу быть сиротой. Я хочу обратно, обратно, к самому началу!..
Шамес Мендл вышел на пару минут, а когда вернулся, увидел, что ребе мертв. Мендл поднес к его ноздрям перышко. Оно не шевельнулось.
— Благословен Судия справедливый!..[118]
5
Поднялась паника. Реб Шимен, чмелевский раввин, Иска-Темерл, невестки ребе метались по двору. Открыли окно, прочитали молитву об усопшем. Явилось погребальное братство, покойного накрыли снятой с ковчега завесой, поставили свечу в головах, один из хасидов сел читать псалмы. Реб Шимен отправил заранее заготовленные депеши в Варшаву, Лодзь, Люблин, Петроков. Многие хасиды считали, что хоронить надо завтра же, но реб Шимен отложил похороны на послезавтра, чтобы все успели приехать. Целую ночь было шумно, как днем. Во всех помещениях горел свет, читали псалмы. Женщины плакали. Хасиды прибывали каждым поездом. Приезжали раввины, богачи, праведники. Заезжие дворы с трудом вмещали постояльцев. В лавках скупили весь товар. Еду для приезжающих готовили на всех печах, с мельницы везли муку телегами. Рассыльные сбились с ног.
Быстро распространились слухи, что над головой ребе всю ночь сиял свет, что рядом с телом слышали шорох крыльев, что губы усопшего шевелились, будто он про себя повторял Тору. Женщины голосили и падали в обморок. Шили погребальное облачение: одни кроили холст, другие сшивали длинными стежками. Реб Шимен и чмелевский раввин спорили, в каком талесе хоронить отца, — в старом, с золотой вышивкой, или в новом, с серебряной. Под шумок реб Шимен порылся в отцовских бумагах. Если осталось завещание, надо его прочитать, а то потом поздно будет. Бумаги стояли у ребе мешками, он никогда ничего не выбрасывал и не сжигал, но завещания реб Шимен не обнаружил. Если оно где-то и лежит, попробуй найди иголку в стоге сена.
Реб Шимен оказался прав, что решил не спешить с похоронами: народ все прибывал и прибывал. При этом многие были недовольны: негоже покойному долго лежать без погребения. Тем более летом. Это святотатство. Было в Маршинове двое просвещенцев, они уже начали посмеиваться. На третий день, утром, тело обмыли. Приехавшие на похороны праведники чуть не перессорились. Кто первым произнесет речь? У каждого ребе были сторонники и противники. Реб Шимен старался все устроить так, чтобы никто не обиделся. И вот покойного понесли на носилках на кладбище. Тысячи людей движутся следом. От еврейских одежд Маршинов становится черным. Женщины причитают. На кладбище уже полно народу, многие пришли загодя. Стоят прямо на могилах, залезают на березы, парни и мальчишки забираются друг другу на плечи. Тело покойного облачено в погребальный костюм, завернуто в талес, в пальцах прут, на глазах черепки. Человек выходит из земли и в землю возвращается. Кто прочитает кадиш? Как это кто? Сыновья, конечно. Чмелевский раввин всхлипывает, длинные пейсы качаются, как женские косы. Реб Шимен читает во весь голос, глотая слезы. Иска-Темерл вскрикивает: «Отец!» Наверно, она упала бы, если бы дочери, Алта-Двойра и Ентл, не поддержали ее под руки. А где Йойхенен? Где он? Йойхенен!.. Йойхенен!.. Хасиды разливают водку, кричат: «Слава нашему ребе!» Одни проталкиваются к реб Шимену, другие зовут: «Йойхенен! Йойхенен!» Он здесь, стоит белый как мел. Он качает головой: нет, нет… Он указывает на дядю Шимена: вот ваш ребе.
Реб Шимен стоит, окруженный своей свитой. Один держит в руке бутылку водки, другой — тарелку с яичными коржиками, третий — поднос со стаканами. «Выпьем за нашего ребе, реб Шимена!» — подзывают они. «Йойхенен, Йойхенен! — выкрикивают другие все громче. — Слава Йойхенену! Слава нашему ребе!» Реб Шимен бледнеет: «Что за наглость?! Мразь, черти, сволочи, как они смеют!..» «Йойхенен, Йойхенен!» — несется со всех сторон, уже кричат все, даже те, кто только что был за реб Шимена. Йойхенен отказывается, он не будет пить водку, он закрывает лицо руками, его уговаривают, как капризного ребенка. Его хватают, его тащат. «Ребе! Ребе! — выкрикивает толпа. — Да здравствует ребе! Слава нашему ребе!» Иска-Темерл падает в обморок. Чмелевский раввин, реб Мойшеле, сквозь толпу пытается пробиться к Йойхенену. Его пропускают. Он захлебывается слезами:
— Йойхенен, евреи хотят, чтобы ты…
— Нет, нет!
— Нельзя идти против воли народа!
— Нет, я не хочу!..
И Йойхенен разрыдался как дитя.
— Йойхенен! Йойхенен!
Реб Шимен бросается к нему. Угольно-черная борода дрожит, он сжимает кулаки.
— Убийцы! Кровь мою пьют! Вам это даром не пройдет!..
Вдруг вперед выступает шамес Мендл.
— Евреи, перед Богом свидетельствую, что ребе, благословенна его память, завещал свое место Йойхенену! — ревет он. — Я своими ушами слышал. Чтоб мне так же услышать рог Мессии!
— Врешь! — кричит реб Шимен.
— Реб Шимен, если я вру, пусть мои дети лягут сюда! — показывает Мендл на свежую могилу.
Стало тихо. Слышен только негромкий женский плач. Вдруг каркнула на дереве ворона. Реб Шимен подошел к Йойхенену.
— Поздравляю, Йойхенен! Ты теперь ребе.
Он вынимает из кармана листок бумаги, высоко поднимает над головой и отдает племяннику.
Йойхенен хочет что-то ответить, но вдруг наклоняется вперед и падает. Его успевают подхватить, его почти что несут, силой заставляют оторвать ладони от лица, красного и мокрого от слез. Пейсы прилипли к вискам.
— Дядя Шимен! — хрипит он.
— Ты теперь ребе! — снова кричит реб Шимен. — Дай тебе Бог…
Он поворачивается и уходит. Его свита идет за ним.