1
Подготовка к свадьбе с Завадским превратилась для Фелиции в череду испытаний. Она не сомневалась, что испытаний будет полна и вся ее дальнейшая жизнь. Отец Марьяна, сапожник Антоний Завадский, жил в старом доме на улице Бугай. Нелегко было Фелиции прийти в сапожную мастерскую, чтобы познакомиться с будущим тестем. Он сидел на низкой табуретке и тянул дратву. Вокруг расположились пятеро поденщиков. Кто прокалывал отверстия шилом, кто ставил набойку, кто скоблил каблук осколком стекла, а кто выкраивал ножом подметку. Антонию Завадскому было за шестьдесят, но выглядел он гораздо моложе. Он носил густые черные усы, завитые, как пружины. Фелиция подумала, что глаза у него блестят, как начищенные ботинки, и смутилась, оттого что ей пришло в голову такое сравнение. У сапожника были сильные руки, густо поросшие черным волосом, и короткие пальцы с грязными квадратными ногтями. Он даже не встал навстречу Фелиции, но бесцеремонно оглядел ее и крикнул жене в кухню:
— Катажина, у нас гости!
Мать оказалась очень похожей на сына: худая, невысокая, с тонкими руками и злыми глазами. Увидев Фелицию, она наскоро вытерла руки о передник, слегка поклонилась и подала исцарапанную ладонь. Фелиция пришла одна, Марьян не захотел смотреть, как она будет знакомиться с его родителями.
— Проходите, графиня!
Фелиция прошла через кухню. На конфорках кипели огромные горшки: поденщики, кроме платы, получали обед. На столе лежал черный хлеб, Фелиция никогда не видала такого большого каравая. В комнате был шкаф, зеркало, ваза с бумажными цветами и лампа с бумажным абажуром. На стене висели две фотографии в рамках: на одной — супруги Завадские, на другой — Марьян в форме гимназиста. Несмотря на лето, окна были заколочены. Пахло кожей и пылью. Фелиция присела на диван с блестящей обивкой, и вдруг ей стало дурно. Перед глазами поплыли зеленые круги.
— Не могла бы пани открыть окно? — спросила она хозяйку.
— Зачем? Оно еще с зимы заклеено.
— Моя женушка боится свежего воздуха, — сказал Антоний Завадский. — Пусть графиня меня извинит за грубое слово, но здесь и правда воняет!
Он выдернул соломенную веревку, которой к зиме уплотнили раму, и открыл окно. Со двора потянуло легким ветерком, запахло навозом.
— Ну, что встала? — прикрикнул Антоний на жену. — Накрывай давай!
— А ты меня не учи! Я не в лесу родилась.
— Графиня, может, вам воды принести?..
— Нет, нет, благодарю вас…
Оба, муж и жена, ушли на кухню. Фелиция слышала, как они ругаются. Вскоре Антоний вернулся в комнату. Он снял кожаный фартук и надел сюртук. Рукава были коротковаты, поэтому сапожник выглядел в нем слишком толстым. Нечто плебейское было во всем его облике: взгляде темных глаз, густых усах, небритом лице и мощной шее со вздувшимися жилами. Он держал деревянный поднос с графинчиком вина, рюмками и коржиками. Катажина тоже переоделась. Фелиции стало досадно, что она пришла одна и без предупреждения.
Ей не хотелось пить вина, но она все же пригубила и даже сказала, что вино отличное. Коржики оказались твердыми, как камень. Катажина то и дело выбегала на кухню присмотреть за горшками.
— Графиня сама видит, мы люди простые, — заговорил Антоний. — Все, что у нас есть, заработано вот этими руками — дом, мастерская… У Марьяна хорошая голова. Я хотел, чтобы он стал сапожником, но он сказал: «Отец, не лежит у меня душа к этому ремеслу». — «А чего ты хочешь? — говорю. — Священником стать, чтобы тебе служанки в грехах исповедовались?» Короче, он стремился учиться. Книг натащил — целый дом. Ну, учись, если так. Я-то все ему дал, что мог. Он говорит, репетитор нужен. Хорошо, будет тебе репетитор. Короче, окончил гимназию с золотой медалью, мог бы в Варшаве дальше учиться, но его в Краков потянуло. Мать плачет: в такую даль! Единственный сынок! У нас еще один сын есть и три дочери, но они не в счет. Ладно, отправил я его в Краков. Он там поучился, потом во Францию уехал. А тут война началась. В газетах пишут, кролик пятьдесят франков стоит, там франки, не злотые. Кошка — пятнадцать франков, яичко — пять. Есть там такой сад, в нем зверей держат, так их всех съели. Медведей, павлинов и какие там еще были. Женушка причитает: Марьян с голоду помрет! Но он только здоровее стал, разве что похудел немного. Короче, приехал, говорит: «Отец, я на графине Ямпольской собираюсь жениться». Я говорю, а ты ей подходишь? Ты-то доктор, но отец-то твой — сапожник. «Ну, — говорит, — теперь другие времена». Как это называется? Де-мо-кратия. «Все мы, — говорит, — произошли от обезьяны». Ладно, говорю, если она для тебя хороша, то и для меня хороша. Твоя жена, говорю, мне дочерью будет…
Катажина, в желтом платье с оборками, вернулась с кухни.
— Какая разница, что ты там говорил? Кого наш сын любит, того и мы любим. Мы люди простые, у нас без церемоний. Но над деньгами не трясемся, надо заплатить — платим. На церковь жертвуем, или, бывает, на помощь бедным собирают, для больницы, для сирот, так мы всегда в списке первые. Есть тут неподалеку дешевая столовая, там каждый день кто-нибудь дежурит. Надо следить, чтобы все в порядке было, чтобы повар не воровал. Так мой муж там дежурит раза четыре в неделю.
— А что с того, что я там дежурю? Мне что, за это медаль дадут? Я дежурю, а они делают, что хотят. Столовая для бедняков, но и повара свое возьмут. Там и шляхтичи едят, бывшие помещики. Давеча подходит ко мне один такой, показывает: червяка в тарелке каши нашел…
— Антоний, зачем такое рассказывать? Вот в горохе черви попадаются, потому у евреев и принято горох перебирать, для них черви — трефные… В общем, платим, если надо. Мы ходим в костел Святого Яна, там решили отлить золотую корону для Божьей Матери. Раньше корона серебряная была, не золотая, так ее украли. Бывают, пани графиня, такие подонки, для которых ничего святого нет. Разбили окно, там стекло было итальянское, корону утащили, еще и перевернули все вверх дном. Утром приходит ксендз, открывает двери и видит: осквернили храм Божий…
Супруги долго говорили, Фелиция слушала. Это ее будущие родители, она должна их любить и почитать. Фелиция неслышно молилась, чтобы Бог даровал ей любовь к этим людям и избавил ее от гордыни…
2
Калман хотел справить свадьбу тихо. Он вдовец, она вдова — к чему лишний шум? Но Клара решила по-другому: свадьба будет дома у тетки, госпожи Френкель. У Клары были дорогие украшения, ей хотелось в них покрасоваться. У нее хранилось свадебное платье, совсем как новое. Клара твердила, что, раз у нее нет детей, она ничем не хуже девушки. Она наняла музыкантов и свадебного шута, современного, который говорил по-польски и перемежал свои шутки польскими поговорками. Ей хотелось, чтобы было много гостей, но где их взять? Кроме тетки у нее в Польше не было родственников. Калману тоже некого было пригласить. Из Ямполя могли приехать аптекарь Грейн с Грейнихой, Давид Соркес с женой Соней и Морис Шалит с Тамарой, но это были люди Клары. Остальные — дальняя родня госпожи Френкель, девушки из «працовни»[120], бывшие работницы с мужьями, их друзья и знакомые — люди, которых Калман никогда в глаза не видел, будут есть, пить и веселиться на его свадьбе.
Оставить поместье и уехать в Варшаву оказалось непросто. Хлеб уже убрали, но молотьба была в самом разгаре. Только начали копать картошку. Нужно было решить, когда и где сеять озимые. Лес рубили от зари дотемна. Как сторожа ни следили, древесину все равно воровали. Бракеры и писари, которых Калману когда-то пришлось уволить, потому что вырубка прекратилась, оклеветали его, и теперь он не захотел брать их на работу, пришлось искать других. Из-за рабочих мест пошли ссоры.
Пол-Ямполя жило за счет Калмана, зато весь Ямполь его ненавидел. Портные даже сочинили песню, которую распевали все швеи, поденщики и подмастерья. Начиналась она так:
Некий Калман у нас поселился,
У него молодая жена.
Ах, зачем же на ней он женился?
С офицером гуляет она…
Калман давно знал, что зависть свойственна еврейскому народу. Пока он готовился к свадьбе, планировал построить синагогу и микву и перебраться в замок, у него не раз появлялось желание все бросить, оставить имущество, врагов и фальшивых друзей и поселиться в какой-нибудь глухой деревне посреди леса или в чужом большом городе, где его никто не знает и он не знает никого. А вдруг Клара согласится поехать с ним? Сколько бы его ни оговаривали, про нее сплетничали в тысячу раз больше. Каждый день, каждый час Калману наносили новый удар. В его лавке оставляли анонимные записки, в которых сообщали, что видели ее то с офицером, то с фельдфебелем, то с солдатом. Калман понимал, что показывать Кларе эти бумажки глупо, но не мог все держать в себе. Однажды все-таки показал. Клара сверкнула глазами.
— Что им все неймется? Чего им надо? Холера их возьми!..
Перед самым отъездом в Варшаву Калман получил письмо от Йойхенена, маршиновского ребе. Йойхенен писал тестю на идише, но в изобилии вставлял древнееврейские слова.
С почтением моему тестю господину Калману.
Прежде всего, да пошлет Всевышний, благословен Он, здоровье и процветание моему тестю, и всей его родне, и всему народу Израиля, аминь.
Далее, я вынужден сообщить своему тестю, да хранит его Господь, что до моей жены и его дочери дошли скорбные известия. Не знаю, правдивы ли они, но хочу напомнить, что любое дело должно как следует обдумать, прежде чем к нему приступить, чтобы, не дай Бог, не случилось большой беды. Что же касается брака, то Талмуд называет его делом, в жизни вторым по важности. Не сомневаюсь в благоразумии своего тестя и не смею пускаться в наставления, но все же напомню, что поспешность может привести к несчастью, не дай Бог. Я не доверяю словам клеветников, однако считаю нужным сказать, что не лишним будет поразмыслить, прежде чем принять какое-либо решение, поскольку трудно будет потом исправить совершенную ошибку.
У нас по-прежнему не кончаются огорчения и раздоры. Я не хотел занимать место своего деда, благословенна его память, но, поскольку вынужден был это сделать, переживаю теперь тяжелые испытания, а они ищут, к чему придраться. Хотел бы и вовсе покинуть Маршинов, как еврейский народ покинул Египет, но мама, дай ей Бог здоровья, наказала мне оставаться здесь. Пусть Всевышний, благословен Он, сжалится над нами, и настанет освобождение вскоре, в наши дни. Шлю привет всем родным своего тестя и сообщаю ему, что его дочь и моя супруга скучает по отцу и мечтает с ним увидеться.
Жалкий червь,
недостойный быть пылью под ногами мудрецов наших,
ничтожный Йойхенен,
сын великого праведника реб Цудека,
благословенна его память.
Почитав письмо, Калман смахнул слезу, но сказал себе:
— Слишком поздно!
Он сложил листок бумаги и спрятал во внутренний карман. Извозчик уже ждал возле дома. Калман едва не опоздал на поезд. Никто его не провожал. Льстецов вокруг хватает, но нет ни одного друга.
В этот раз он ехал не третьим, а вторым классом. На нем было новое белье, новая одежда, новая шляпа. Клара давно пыталась его уговорить, чтобы он подровнял бороду и укоротил кафтан, но Калман не согласился, это было бы слишком. Он сидел в вагоне, смотрел на недавно убранные поля и жевал лепешки, которые служанка дала ему в дорогу. А что, если Йойхенен прав? Странно: Калман знал, что совершает ошибку, но ему казалось, что он уже не может вырваться из пут. Он словно попал в паутину. Невидимые нити крепко-накрепко связали его с Кларой. Как такое может быть? Ведь у человека есть выбор. Калман вспомнил, что сказал Азриэл, когда они спорили на Швуэс: философы считают, что человек — как машина. Всем управляют нервы. Азриэл сравнивал мозг с телеграфом… Разве это возможно? Если так, чем человек лучше скотины? Зачем ему дана Тора? Если это верно, даже вор ни в чем не виноват. Он может сказать, что он так устроен… Калман закрыл глаза. Он прислушивался к перестуку колес и свисткам паровоза, вдыхал запах дыма и угля. Вдруг вспомнил Мирьям-Либу. Может, она тоже запуталась? Ведь она вся в него. Калман хотел прочитать молитву, но почувствовал стыд. Недостоин он теперь говорить со Всевышним.
3
Приезжая в Варшаву, Калман обычно останавливался у реб Ехезкела Винера, отца Майера-Йоэла. Но сейчас реб Ехезкел был зол на Калмана. А кто на него не зол? Никто не хочет его видеть, даже любимая дочь Шайндл. Пришлось остановиться в гостинице. Жениху не положено идти на свадьбу одному, поэтому Калман позвал Давида Соркеса и Мориса Шалита, чтобы они проводили его в дом госпожи Френкель. Они должны были зайти за Калманом в девять вечера (дни уже становились все короче), но на часах было без четверти десять, а они до сих пор не появились. Калман купил сигары, чтобы кого-нибудь угостить, и сейчас сам закурил одну, хотя и не понимал, какая радость вдыхать табачный дым. Услышав шаги, он вздрагивал, но каждый раз оказывалось, что идут не к нему. Открывались и закрывались двери, из коридора доносились голоса и приглушенный смех. Вся гостиница знала, кто он и чего ждет. А вдруг Калман дал неправильный адрес? Или Клара в последний момент передумала? Или случилось какое-то несчастье? Большая стрелка на часах уже дошла до двенадцати, потом до единицы, а провожатые не появлялись. Калман встал и начал шагать по комнате. Он ступал так, что даже сапоги скрипели. «Она передумала, передумала! — бормотал он. — Унизила меня! А вдруг она так и хотела с самого начала? Все возможно!» Его одурачили, отобрали имущество, посмеялись над ним. Калман знал, что это не так. Не такие уж они злодеи, в конце концов. Даниэл Каминер далеко не идиот, чтобы такое выкинуть. Но подозрения не отпускали. А что, если она не вдова, если ее муж жив? Вдруг он туда пришел? А вдруг Клара внезапно крестилась? Если Мирьям-Либа смогла совершить такой грех, почему Клара не может? «Так и знал, что ничего хорошего не выйдет, — говорил себе Калман. — Давно знал! Сердце подсказывало…» С сигары упала искра, и Калман тут же подумал, что у госпожи Френкель пожар. Дом охвачен огнем, все сгорели заживо. «Нельзя идти против всего мира! Йойхенен — праведник, он же предупреждал, что это добром не кончится… Господи, помоги! — начал молиться Калман. — Не ради меня, но ради…» Он услышал звук шагов. Распахнулась дверь, и на пороге предстали Давид Соркес и Морис Шалит в твердых шляпах и с тросточками в руках — два немчика. Оба благоухают одеколоном.
— Заждался, жених?! — гаркнул Давид Соркес.
— Давай, женишок, бери ноги в руки, пора двигать! — подхватил Морис Шалит.
Эти двое всегда обращались к Калману с почтением, от него зависел их доход, но теперь, когда Калман стал женихом Клары, он, похоже, упал в их глазах. По их насмешливым взглядам Калман видел, что его свадьба для них что-то наподобие пуримшпиля[121]. Морис Шалит был низкорослый и толстый, с крупной головой, сидящей чуть ли не на самых плечах. Давид Соркес — высокий и худой, с постриженными усиками. Оба литвака были известными насмешниками. Шалит, бывший коммивояжер, мог до утра сидеть за столом и сыпать шутками, не замолкая ни на секунду. Давид Соркес, заядлый картежник, обожал всевозможные розыгрыши. Оба не стеснялись крепкого словца и непристойностей, даже при Калмане. Он легко мог себе представить, что эти комедианты говорят у него за спиной. Калман нахмурил брови.
— Почему так поздно?
— Невеста наряжалась.
И оба расхохотались.
Когда Калман спускался по лестнице, женщины с любопытством выглядывали из дверей. На улице ждала пролетка, запряженная парой лошадей. Вокруг нее сгрудились дети. Когда Калман вышел, они закричали: «Ура! Ура!» Кажется, вся улица знала, кто он и куда едет. Калман сел между провожатыми на обитое сиденье. «Чего они так надушились?» — подумал он, глядя в пол. Он собирается жениться на современной, светской женщине, но его неприязнь к светским манерам никуда не делась. Чего они подняли такой шум? Чему так радуются? Будто у них вечность впереди… У ворот госпожи Френкель стояли пролетки, толпились нарядные люди. Наверное, приглашенные. Калман чувствовал себя, как бык, которого ведут на убой. Мелькнула мысль: «Бежать, пока не поздно!» Он услышал музыку, голоса, женский смех. Квартира госпожи Френкель была открыта, из дверей тянуло жареным мясом. Музыканты уже играли, шут веселил гостей, пары кружились в танце. Калман словно попал на бал. На лицах радостные улыбки, глаза сверкают. Запах духов щипал ноздри, у Калмана закружилась голова. В квартире было душно, ярко горели лампы-молнии. Одни гости открыто посмеивались над Калманом, другие поздравляли, пожимали руку. Раввин и шамес уже были здесь. Раввин достал стальное перо и сел писать брачный договор.
— Как зовут невесту? — спросил он.
— Клара, — ответил Даниэл Каминер.
— Это не еврейское имя. Какое имя ей дали, когда вас вызвали к Торе?
— Кайла-Ривка, в честь бабки.
— Хорошо.
Несмотря на царившую вокруг вакханалию, все было сделано по закону. На Калмана надели белый халат — напоминание о разрушении Храма. Четверо мужчин держали стойки балдахина, остальные стояли со свечами в руках. Сначала под балдахин встал Калман, потом ввели невесту. На ней было белое шелковое платье и фата. Лицо Клары было открыто, она улыбнулась Калману. Раввин произнес благословение над бокалом вина, дал Калману и Кларе отпить. Клара протянула указательный палец, Калман надел на него кольцо и сказал «Гарей ат»[122]. Раввин прочитал брачный договор на арамейском языке, которого Калман не понимал. Он узнал только отдельные слова, похожие на древнееврейские. Потом раввин стал произносить благословения. Странно, но девушки и женщины, которые только что бесстыдно хихикали, теперь стояли тихо. То одна, то другая вытирала слезу. Это не игра: родиться, выйти замуж, произвести на свет будущие поколения, состариться. Умереть… Никакие остроты свадебного шута не заставят об этом забыть. У Калмана защипало глаза. Знает ли Зелда, царство ей небесное, что он делает? Может, ее душа где-то рядом? Неужели он решился на такой неблаговидный поступок? Или из этого все-таки может получиться что-то хорошее? Балдахин разобрали. Крики, поцелуи, поздравления. Клара и тетка обнимались, мужчины пили водку и закусывали бисквитом, женщинам наливали вишневку и ликер. Раввин поздравил Калмана, а Даниэл Каминер взял его под руку и заговорил с ним то ли в шутку, то ли всерьез, то ли как тесть, то ли как хороший приятель. Калману опять налили. Клара расцеловалась с теткой, Целиной, Тамарой Шалит, Соней Соркес, Иткой Грейн и подошла к нему.
— Ну, что скажешь? Мой муж!
Калман не мог ответить, слезы застилали ему глаза. Через минуту он снова обрел дар речи.
— Только никогда не будем забывать о Боге!..
4
Калман знал, как легко сделать ошибку в торговле. Считаешь, считаешь, но что-нибудь да упустишь. Учитываешь самые незначительные расходы, но забываешь о чем-нибудь важном. Так и сейчас. В последнее время Калман был так занят, что главное совсем вылетело из головы. Клара пообещала, что перед свадьбой сходит в микву, но больше Калман об этом не спрашивал. Сидя за столом, он удивлялся собственной глупости. Госпожа Френкель чирикала, что покупает мясо в кошерной лавке. Ну, хорошо, а как она его солит, вымачивает? Что у нее с кухней? Следит ли она, чтобы не сочетали мясное с молочным? Какая посуда? Можно ли тут есть? Можно ли полагаться на женщину, которая ходит с непокрытыми волосами? Не сказать, чтобы она выглядела очень богобоязненной. Значит, Калман ест трефное на собственной свадьбе. Мало того, собирается провести ночь с нечистой женщиной, не дай Бог… Он почувствовал холодок в животе. Я что, с ума сошел? Я у них в руках. Калман чуть не подавился. Что я тут делаю? Как я сюда попал? Не иначе как сатана меня ослепил… Выходит, правду люди обо мне говорят…
Музыканты играли, шут, мешая еврейский язык с польским, отпускал шутки, которые слышал в театрах и кабаре. Гости веселились, а Калман сидел мрачнее тучи. Как я должен поступить по Закону? Калман знал как: по Закону он должен встать, сказать, что ему срочно понадобилось выйти, и бежать отсюда как от огня. Он совершил грех, ему придется поститься и каяться. Из книг он знал, как горяч огонь в семи кругах ада и сколько перерождений нужно пройти в наказание за грехи. Бесы будут таскать его душу по диким лесам, болотам и пустыням, она будет вселяться в лягушек, червей, мельничные жернова и собачьих глистов. За каждое греховное удовольствие ожидают бесчисленные страдания… Калман приподнялся, готовый выйти из-за стола и бежать, но снова опустился на стул. Вспомнились слова Азриэла: у евреев свой закон, у гоев свои законы. Мало ли что где написано. Разве кто-то видел, как Тора была дана Моисею на горе Синай? Это все легенды… Каждый раввин добавлял свои запреты. Закон становился строже и строже. «Кто знает, вдруг Азриэл прав», — мелькнула мысль где-то в уголке головы. Он, Калман, человек неученый, но ему часто казалось странным, как Талмуд толкует какой-нибудь стих, выворачивая его наизнанку. Прицепятся к одному слову, букве, точке и выводят целые горы запретов и предписаний.
«Отлично! Еще и безбожником стал в придачу», — Калман даже удивился, как быстро овладело им злое начало. Уже Тору отрицает, а от этого и до крещения недалеко. «Бежать, бежать, пока во мне хоть что-то еврейское осталось!» — уговаривал себя Калман, но уговоры не могли заставить тело подняться со стула. Он сидел, хлебал бульон, жевал мясо, слушал соленые остроты шута и смотрел на напудренных женщин с обнаженными руками и шеями. Место Клары было рядом с ним, но она все время куда-то отлучалась. Приезжали новые гости, привозили подарки, будто это была свадьба молодых парня и девушки. Калман хмуро озирался по сторонам. Кто они такие? Откуда у госпожи Френкель столько знакомых? Как перед ними держаться? И зачем вся эта беготня?
Подошла Клара. Никогда она не была столь прекрасна. Казалось, ее белая кожа мерцает. Она была увешана украшениями, словно царица. Клара налила Калману вина.
— Пей! Сегодня наша свадьба!..
И она чокнулась с ним, как делают христиане.
— Вино-то хоть кошерное? — спросил Калман и сам почувствовал фальшь и неуверенность своих слов.
— Кошерное, кошерное! Тут все кошерное! — Клара притворилась рассерженной, но тут же подмигнула Калману, и он понял, что она имеет в виду: «Не такой уж ты праведник, нечего строить тут из себя…»
Калман выпил бокал, и ему тотчас налили снова. Вспомнился стих: «И вино, которое веселит сердце человека»[123]. Голова кружилась, ноги стали как ватные. «А что такого? Ад ведь тоже для людей, а не для собак, — думал Калман. — По книгам, никто не избежит наказания…» В нем проснулось что-то вроде недовольства Всевышним. Вот Зелда была святой человек, а что она получила? Тяжелый труд, болезнь и короткую жизнь. А дети, которых Хмельницкий закапывал живыми? Те и вовсе не успели согрешить… Даже Екклесиаст говорит, что нет отличия между человеком и скотиной. Мертвые ничего не знают и не чувствуют…
Уже светало, когда гости стали расходиться. Клара заранее сняла номер в гостинице, ей не хотелось ночевать у тетки. Ехать было недалеко. Город просыпался, а Калман с современной светской женой ехал спать в гойскую гостиницу.
Портье дремал, у него за спиной на стене рядами висели ключи. Он позвал мальчика и дал ему ключ от номера. Клара оперлась на руку Калмана, они поднялись по мраморной лестнице с ковровой дорожкой. Мальчишка проворно поднял за ними две сумки, открыл дверь, пропустил супругов в комнату, где еще висел ночной сумрак, и зажег лампу. Клара дала ему монетку. Номер оказался просторным и неуютно-холодным, с высоким потолком. Кровати стояли почти вплотную друг к другу. Клара направилась во вторую комнату. «Она везде как дома», — подумал Калман. Прежде чем закрыть за собой дверь, она сказала:
— Туалет налево по коридору.
Пока Калмана не было, Клара распустила волосы, надела ночную рубашку и домашние туфли и, кажется, опять надушилась. Она была похожа на королев и принцесс, которых изображают на банкнотах и медалях.
— Rozbieraj się![124] — сказала она почему-то по-польски.
— Да, сейчас.
Калман постеснялся раздеваться перед этой прекрасной госпожой. Он погасил свет и начал стягивать новые замшевые сапоги. Они натерли ему ноги, хотя стоили пятнадцать рублей. Калман вспомнил, что не прочитал «Шма Исроэл», но в темноте было не видно, где омыть руки. Он закрыл глаза. Желание исчезло, остался только страх.