1
Зима выдалась ранняя. Сразу после праздника Кущей пошел густой снег. В квартире из двух комнат и кухни, которую Люциан и Мирьям-Либа снимали на Обозной улице, было темно: окна выходили во двор. У Владзи болело горло. Ребенок сидел на кроватке, его шейка была обернута чулком, набитым разогретой на печи солью. Владзя играл с оловянными солдатиками. Армией командовал оловянный Наполеон на оловянном коне. Ребенку было почти два года, он говорил на смеси французского с польским. У него были золотистые волосы, как у Мирьям-Либы, курносый носик, как у отца, и голубые сердитые глаза. Ему не хотелось лежать в кровати и мешал чулок на шее. Владзя не помнил зимы, в детской памяти остались только солнечные дни, ясное небо, голуби, собачки, кошечки и дети, которые играли за открытой дверью. Он знал, что это Париж. А здесь падали снежные хлопья, небо былое серое, а дверь всегда закрыта. Оконные стекла дребезжали от порывов ветра с Вислы. Ребенок снова и снова расставлял солдатиков, но в конце концов сбросил их на пол и расплакался.
— Что ты, маленький мой? Горлышко болит? — подбежала к нему Мирьям-Либа.
— Хочу в Париж! — рыдал Владзя.
— На что тебе Париж? Он далеко, за границей, а здесь Польша, наш дом.
— В Париж! — надрывался ребенок.
— Ну, сейчас, возьму тебя, и айда в Париж!
— Сейчас! — приказал Владзя.
— Давай-ка лучше я тебе на дудочке сыграю!
Мирьям-Либа взяла дудочку и стала насвистывать, но ребенок не унимался. У Мирьям-Либы в жестянке из-под чая хранилось несколько французских монет. Она достала их и дала малышу. Владзя наплакался и уснул, положив под голову маленький кулачок. Мирьям-Либа с жалостью смотрела на сына: ребенок страдает за чужой грех. Он причмокивал губами, как будто сосал грудь, детский лобик пересекла морщина, словно Владзя во сне о чем-то размышлял. Иногда он потирал нос, у него был насморк. Нужно было приниматься за работу, но Мирьям-Либа не могла отвести взгляд от сына. Совсем крошечный, и уже так страдает. Успел переболеть корью и скарлатиной. Сейчас у него резались зубки. Мало того что Мирьям-Либа мучается сама, она еще родила на свет маленького несчастного человечка. А что поделаешь? Такова, видно, Божья воля. Тетка Евгения когда-то подарила Мирьям-Либе Библию, перевязанную шелковой ленточкой. Теперь Мирьям-Либа читала святую книгу: Ветхий Завет, Новый Завет. Особенно охотно она перечитывала историю Иова: про его страдания и претензии к Всемогущему. Не раз она испытывала огорчение, что не познакомилась с религиозными книгами в молодости. Тогда она не поспешила бы выходить замуж. Лучше отдала бы свою любовь Иисусу, а не Люциану, который ее не ценит, бьет, изменяет ей. А теперь поздно, слишком поздно!
Мирьям-Либа пошла на кухню растопить печку. Взяла охапку дров, тесаком наколола лучины. Полила дрова керосином из банки, чтобы быстрей разгорелись. Когда огонь запылал, высыпала в печку дешевого угля из ведра. Печка дымила, кухня пропиталась запахом копоти. Каждый порыв ветра загоняет дым обратно в трубу. Мирьям-Либа не раз говорила об этом хозяину, тот обещал все исправить. Но домовладельцы никогда не держат слова. У них одна забота — вовремя получить с жильцов плату. Дворник уверял, что нужно лишь почистить трубу, и печь перестанет дымить, но трубочист не показывается. Мирьям-Либа прикрыла дверь в комнату, где спал Владзя. Вдруг закашлялась. Еще бы, ведь легкие полны сажи, и постоянный холод в квартире. Мирьям-Либа открыла шкаф. Что бы сегодня приготовить? Осталось несколько картофелин, горстка риса и немного сушеных грибов, но масло и молоко закончились. На подоконнике лежал завернутый в бумагу шмат свиного сала. До того как приступать к готовке, надо помыть посуду. Вчера вечером Мирьям-Либа была такой усталой, что не оттерла горшки. Она выдернула из матраца клок соломы и золой принялась оттирать застывший жир. Пучок соломы так шуршал, что у Мирьям-Либы пробегал холодок по спине. «А ведь Владзя прав, — думала Мирьям-Либа. — Зря уехали из Франции. Лучше там быть бедным, чем здесь!..»
Да, она сделала глупость. Нетрудно было предвидеть, что Люциан нигде долго не продержится. Когда они приехали в Польшу, Валленберги приняли их, как родных. Оплатили им жилье на полгода вперед, привезли мебель, книги, надарили Мирьям-Либе одежды. Люциана тоже приодели, как настоящего графа, Валленберг взял его на легкую работу — мастером на строительстве железной дороги с жалованьем восемнадцать рублей в неделю. Со временем Люциан мог бы подняться до инспектора или даже выше, но в первую же неделю он с кем-то разругался, потом поссорился с самим Валленбергом и назвал его вонючим жидом. Валленберг повел себя благородно: сказал, что ему достаточно извинения и обещания, что Люциан будет добросовестно работать и бросит пить. Пан Валленберг поступил как истинный христианин, но Люциан на все плюнул и ушел от своего благодетеля. Теперь целыми днями болтается по улицам. Пани Валевская нанесла Мирьям-Либе визит и положила на стол пятнадцать рублей, иначе в доме давно не было бы куска хлеба. Но от этих денег тоже почти ничего не осталось.
— А что с него взять? — бормотала Мирьям-Либа. — Идиот! Хам! Сумасшедший, подонок чертов — вот он кто!
Ни с того ни с сего ей стало весело. Мирьям-Либа начала напевать французскую песенку. Ничего, где наша не пропадала. Пусть только Владзя немного подрастет, пойдет в школу… Она, Мирьям-Либа, найдет место бонны или выучится парикмахерскому искусству, как Миреле… Она ведь еще молода, зимой только двадцать два будет!.. Вдруг Мирьям-Либа замерла. Какое сегодня число? Кажется, у нее задержка. Господи, неужели она беременна?
2
Вернувшись в Варшаву, Люциан тотчас же бросился на поиски Каси, но найти ее оказалось нелегко. Стаховой уже не было в живых. Соседи сказали, что Касю забрал Антек, ее отец, но одни говорили, что он живет в Воле, другие — что в Охоте, до третьих дошли слухи, что Антек с дочерью вообще уехал из города. Люциану некогда было заниматься поисками, потому что он получил место у Валленберга и целыми неделями был в разъездах: ему надлежало наблюдать, как идет подготовка к прокладке рельсов. Но у него в голове не укладывалось, что он приехал в Варшаву и не может найти Касю, о которой думал много лет. Любил ли он ее? Да, но это необычная любовь. Когда он жил с ее матерью, она была ребенком, да и сейчас ей всего лет пятнадцать. Но ее рабская преданность и вера в него напоминали Люциану о давних временах, когда славяне поклонялись идолам, приносили жертвы Бабе Яге, имели рабов и наложниц. В фантазиях он часто представлял себя пашой, магараджей или древним правителем, который обладает правом первой ночи: он отец своих подданных в прямом и переносном смысле. Во время восстания польская пресса восхваляла борьбу Линкольна за отмену рабства в Америке, но Люциан в душе был на стороне Конфедерации. Освобождение крестьян его возмутило. В парижских кафе, встречаясь с польскими эмигрантами, он твердил, что для простонародья свобода — это яд. Чернь должна служить, а женщина счастлива только тогда, когда у нее есть господин. Движение суфражисток, которое в Польше шло рука об руку с позитивистскими идеями, Люциан воспринимал как признак национального вырождения.
Теперь, после ссоры с евреем Валленбергом, у Люциана появилась возможность восстановить старые знакомства. Он разыскал соседку Стаховой Лысакову. Она тоже не знала, где может находиться Кася, но сообщила Люциану, что девочку отдали в служанки. Еще Лысакова знала номер могилы Стаховой. У Антека есть брат, Лысакова слышала, что он работает в пивоварне на Желязной улице. Люциан пошел в пивоварню, нашел его (они с Антеком были на одно лицо), и тот дал ему адрес Антека: он жил с какой-то женщиной на улице Фрета. Женщина сперва отрицала, что знает Антека. Она подумала, что Люциан из полиции, но, когда он убедил ее, что раньше жил со Стаховой и только что вернулся из Франции, стала приветливей. Она пригласила Люциана в дом, обтерла тряпкой табуретку, предложила сесть и рассказала, что девочка, Кася, чуть не умерла, когда Люциан уехал. Ее отдавали разным хозяевам, а она убегала. Лысакова несколько раз доносила на девочку в полицию и требовала, чтобы Касю забрали в приют. Сейчас Кася у Врубелей, пожилой семейной пары. У пана Врубеля собственный дом на Фурманской. Женщина попросила Люциана не говорить, что это она дала ему адрес, потому что Антек не любит, когда его дочку сбивают с панталыку. Заодно она пожаловалась, что Антек пьет, часто сидит без заработка и, бывает, бьет ее, когда налакается. Она объяснила, почему Лысакова помогла Люциану с поисками: когда Стахова умерла, Лысакова сама положила глаз на Антека, а теперь мстит.
С улицы Фрета Люциан отправился на Фурманскую. Ему сразу показали дом пана Врубеля. Это было старое строение с покосившейся крышей. Пан Врубель жил на первом этаже, дверь выходила под арку. Люциан постучал.
— Кто там? — Он сразу узнал голос Каси.
— Пан Врубель дома?
— Нет.
— А пани?
— Никого нет.
— Кася, открой. Это я, Люциан.
Он услышал приглушенный вскрик. Запертая на цепочку дверь чуть приоткрылась, и Люциан увидел Касино лицо. Это была та самая Кася, только старше и красивее. Волосы заплетены в две косы, серые глаза смотрят испуганно и удивленно. Верхняя губа слегка вздернута, из-под нее видны крупные белые зубы.
— Чего не открываешь?
— Старуха запрещает открывать.
— Я же ничего не украду.
— Меня накажут…
И тут же распахнула дверь. Перед Люцианом стояла довольно высокая девушка в ситцевом платье и стоптанных туфлях на босу ногу. Скулы такие же острые, как были, но веснушки почти исчезли, и стала заметна грудь, как у взрослой.
— Кася, любимая, ты не рада?
— Я боюсь. — Она дрожала.
— Чего ты боишься?
— Мне запретили открывать. Старуха меня убьет!
— Может, ты меня не узнала?
— Узнала.
— У тебя осталась моя книжка?
— Да. Букварь и грошик.
— Чего ж они так людей боятся?
— У старика целый сейф денег, он по вечерам сидит и их пересчитывает. А у старухи сундук золота и жемчуга. На ночь они на засов запираются.
— Когда ты сможешь выйти?
— У меня выходной раз в две недели, в воскресенье, но к четырем я должна возвращаться. Если хоть на пять минуток опаздываю, старуха орет. Может и побить. Она больная, но как даст — мало не покажется.
— Теперь я здесь, так что больше никто тебя не тронет.
— Да.
— Иди сюда, поцелуй меня.
— Нет, нельзя.
— Почему же нельзя, глупенькая?
Он обнял ее и поцеловал, она вернула ему поцелуй. Ее хрупкое тело дрожало в его руках.
— Ты все помнишь?
И она ответила:
— Да, все-все…
3
— Я тебе писал, — сказал Люциан. — Ты не получала?
— Нет, ни одного письма.
— Я писал на адрес твоей матери.
— Не знаю. Если письма туда и приходили, их выкидывали.
— Читать не разучилась?
— Немножко умею. По букварю.
— Понятно. Но тебе еще не поздно получить образование. Я к вам заходил, когда от родителей ненадолго в Варшаву приехал. Антек, твой отец, меня не пустил.
— Да, я знаю. Я слышала, как ты кричал.
— Он хоть тебе помогает, твой отец?
Кася пожала плечами.
— Какая от него помощь? Все деньги у меня отбирает. Один раз платье мне купил и пару туфель, а остальное себе в карман кладет.
— Ты его не любишь, наверно?
— Так, немножко. Иногда.
— А меня?
— А тебя больше всех на свете люблю!
— Что ж, хорошо. А я думал, ты меня забыла. Писал тебе, хотя и знал, что бесполезно. Что они из тебя сделали? Прислугу! Кася, милая, я женился, у меня ребенок, сын, Владзя. Но я все так же тебя люблю. Я скучал по тебе, все время, каждый день. Думал о тебе и знал, что ты думаешь обо мне.
— Да, думала.
— Ты верила, что я вернусь?
— Иногда.
— Теперь я свободен. Получил, так сказать, волчий билет. У меня сестра в Варшаве, Фелиция, за доктора вышла. Жена еврейка, но она крещеная. Получил место у крещеного еврея, но не смог вытерпеть его свинячьих выходок, послал его к черту. Так что теперь без заработка, но это ничего! Люблю свободу! Решил тебя найти во чтобы то ни стало. Уж если я кого полюбил, то это навсегда.
— И у меня так.
— Жену я тоже люблю, но одна любовь другой не помеха. Понимаешь?
— Да, понимаю.
— Она моя жена, а ты моя дочь, больше, чем дочь. Если бы не запрещалось брать двух жен, я бы на тебе тоже женился.
По лицу Каси пробежала тень.
— Как это так?
— Это возможно, но запрещено. В наше время люди усвоили твердо: все запрещено! Туда нельзя, сюда нельзя! Научились этому у евреев. Помнишь ночь, когда я ушел?
— Да.
— Помнишь, что я тогда сказал?
— Да.
— И что же я сказал?
— Я не могу повторить.
— Почему? Пойдешь со мной, я тебя здесь ни на минуту не оставлю.
— Куда?
— Ко мне или к моей сестре. Увидим.
— Мне платят раз в три месяца, по два рубля. Полтора месяца осталось.
— Ай, да что такое два рубля? Пусть подавятся. Собирайся и пошли.
— А как я дом оставлю? Вдруг воры залезут, или еще что.
— И пускай себе. Они-то о тебе не очень заботятся.
— Тут замок с защелкой. Если дверь захлопнешь, будет не открыть.
— Ничего, откроют как-нибудь. Бери свои вещи…
Кася чуть отстранилась.
— Нет, не могу.
— Да почему же?!
— Я же за все отвечаю…
— Ерунда! Они тебя бьют, а ты за них беспокоишься. Ботинки есть у тебя?
— Есть.
— Давай, обувайся, и пойдем.
— А это не грех?
— Да хоть бы и грех! Ты моя, и я могу делать с тобой все, что захочу. Я тебе и отец, и муж, и Бог. К сестре тебя отведу. У нее муж доктор. Она добрая. У нее есть служанка, но она ей недовольна. А если она тебя не примет, ко мне пойдем. Жена не будет против, а я все время буду с тобой. Будешь немного по дому помогать, а на улицу сможешь выходить, когда пожелаешь. Здесь ты как птица в клетке.
— Да, правда. Когда выхожу что-нибудь купить, старуха говорит: «Ни с кем не останавливайся!» А если ей покажется, что я задержалась, сразу за веник хватается.
— И ты еще беспокоишься за таких пиявок! Пошли!
— Они в любую минуту могут вернуться.
— Положись на меня. Я польский дворянин, а они кто такие? Мыши! Скажу, что забираю тебя, а попробуют возразить — сразу в морду!
Кася отступила еще на шаг.
— Я боюсь!
— Ты уже десять раз сказала, что боишься. Чего бояться-то? Что они сделают?
— Полицию могут вызвать.
— Не успеют. Одевайся!
— Прямо сейчас?
— Да. Быстрее.
— Может, подождать полтора месяца?
— Нет!
— Можно, я туфли с застежками надену?
— Да, надевай лучшее, что у тебя есть. Остальное с собой. Есть какая-нибудь сумка?
— Корзина.
— Хорошо, сойдет.
Кася с недоверием посмотрела на Люциана.
— А если меня не возьмут?
— Сказал же, положись на меня. Если тебе придется на улице ночевать, буду с тобой. Больше я тебя не оставлю.
— А твоя… Она ведь кричать будет.
— Ты про жену? Мариша никогда не кричит, она добрая. Ну, если и кричит, то так, для виду только.
— Ага.
— Она про тебя знает, я ей рассказывал. Конечно, не говорил ей, что тебя люблю, но рассказывал, как твоя мать меня спасла. Мы еще в Париже решили: если вернемся в Польшу, обязательно тебя разыщем и возьмем к себе. И вот я здесь. Положение у меня сейчас тяжеловатое, но, по крайней мере, я свободный человек. У нас квартира тут недалеко, на Обозной. Тесно, правда, две комнаты и кухня, но мы тебе на кухне раскладную кровать поставим. Будешь у нас жить.
— А если папа узнает, что я сбежала? Он же меня убьет.
— Не убьет. У меня пистолет есть. По закону ты не его дочь. Понимаешь, о чем я, или нет?
— Да, понимаю…
— Ну, собирайся!
4
Доктор Марьян Завадский жил на Кредитовой улице. От тетки Евгении Фелиция получила тысячу рублей в счет будущего наследства (в завещании тетка отписала Люциану, Фелиции и Хелене небольшое поместье). Кроме того, не одну тысячу стоили украшения Фелиции, и она продала половину. Антоний Завадский тоже дал сыну приличную сумму. Доктор Марьян Завадский снял роскошную квартиру и открыл кабинет. Пациентов привлекало, что Завадский изучал медицину в Париже, прекрасно говорил по-французски и был женат на графине.
Доктор расхаживал в белом халате. В приемной с утра до вечера сидели элегантные женщины и богатые мужчины. Фелиция перевезла из замка мебель и картины, наняла горничную и кухарку. Доктор уже завел карету с парой лошадей и кучером. Фелиция думала, что она не иначе как испила чашу страданий до дна, и теперь Бог обратил на нее Свою милость. Над ней засияла счастливая звезда. Четырехчасовой прием приносил тридцать-сорок рублей дохода в день. Кроме того, Завадский наносил пациентам визиты, его вызывали польские аристократы, богатые евреи и даже высшее русское начальство. Завадский для всего находил время: для домашней практики, для посещения пациентов и для больницы. Он успевал просматривать солидные медицинские журналы, которые приходили из-за границы, и даже читать какой-то курс в университете, где свел знакомство с профессорами. Вечером он играл с коллегами в карты и часто ходил с Фелицией в гости и в театр. Он все схватывал на лету. Только посмотрит на больного, и предварительный диагноз поставлен, причем ошибался он очень редко. Стоило ему взять в руки книгу, немного полистать, и он высказывал мнение, которое Фелиция потом читала в статьях профессиональных критиков. То же самое в театре. Едва поднимался занавес, Завадский уже знал, какая будет пьеса или опера. Вспоминая, как Марьян Завадский появился в ее жизни, Фелиция каждый раз испытывала желание встать на колени и поблагодарить Бога. Рассчитывая на худшее, она получила лучшее. Марьян оказался не тираном, но преданным и любящим мужем. Грубое слово он позволял себе очень редко, отдавал Фелиции все деньги до последнего гроша и как мужчина был выше всяких похвал. Каждую ночь Фелиция испытывала неземное наслаждение. Она просто поверить не могла, что это происходит с ней. Перед свадьбой она так похудела, что можно было ребра пересчитать, но Завадский давал ей капли для аппетита, выписал какие-то натирания, и за несколько месяцев она прибавила десять фунтов, стала выглядеть моложе, похорошела. Разгладились морщинки вокруг глаз, прошла усталость, исчезли головные боли и ломота в пояснице, которой Фелиция страдала с юных лет. Фелиции было стыдно осознавать, что простое земное счастье так изменило и ее тело, и душу.
И все же у Фелиции были заботы. Во-первых, она не могла забеременеть. Это был тяжелый удар. Фелиция боялась, что она уже слишком стара. Она сама хотела ребенка, и муж не раз говорил, что цель брака — произвести на свет потомство. Во-вторых, Фелиция не могла добиться, чтобы Завадский стал серьезнее относиться к религии. Каждое воскресенье он придумывал новую отговорку, чтобы не пойти в костел. Марьян отпускал отвратительные шутки о Боге, Иисусе и апостолах, излагал жене материалистические теории, и Фелиция просто не понимала, как взрослый человек может быть таким легкомысленным. Он утверждал, например, что все истины можно увидеть через телескоп, микроскоп или в химической лаборатории. Завадский соглашался с Дарвином, что человек произошел от обезьяны, и в то же время считал, что гомо сапиенс — умнейшее существо во Вселенной, а чего потомок обезьян не в состоянии понять, того просто нет и быть не может. В-третьих, Фелиция огорчалась из-за брата Люциана. Когда он по дороге во Францию ненадолго появился в замке, он показался Фелиции героем, о которых пишут в книгах. Но после его возвращения из Парижа она изменила свое мнение. Пан Валленберг взял его на службу, а он бросил ее, да еще и оскорбил человека, который ему помог. Он часто приходил попросить денег и закладывал вещи в ломбард, совершенно не думал о жене и сыне. Дочь Калмана не слишком нравилась Фелиции, Люциан мог бы найти и кого-нибудь получше. Но ведь Мариша бросила ради него семью, она мать его ребенка. Когда Фелиция навещала брата и Маришу, она поражалась, какой у них беспорядок — и в доме, и в голове, и в сердце. Люциан пил, они оба не стеснялись площадных словечек. Мариша позаимствовала у парижского плебса французскую фривольность, которая так не подходила еврейке.
Была у Фелиции и еще одна забота: Клара выгнала из замка ее отца. Графу пришлось перебраться в полуразрушенную хату, где раньше жил эконом. Антоша ведет себя, как жена. Фелиция приглашала отца к себе, в Варшаву, но старик ответил, что хочет умереть в поместье, где прожил много лет, и что не нуждается ни в помощи, ни в советах.
Был холодный декабрьский вечер. Марьян Завадский уехал в больницу. На улице лежал снег. В поместье Фелиция могла бы смотреть из окна на широкие поля до самого горизонта, а здесь видны только дома и узкая полоска неба. Фелиция сидела у себя в будуаре возле горячей печи, поставив ноги на низенькую скамеечку, и пыталась читать Бальзака, которого Марьян обожал. Но ей Бальзак никогда не нравился. Его книги полны безверия, распущенности и непонятного противоречия между презрением к человеку и обожествлением человека. Фелиция находила это противоречие у многих современных писателей, критиков и ученых. Дочитав страницу, она осмотрелась. Политы ли цветы? Не забыла ли служанка протереть мебель? Не осталось ли на полу угольной пыли? Не пригорел ли у кухарки суп, как уже когда-то было? За всем нужен хозяйский глаз. Фелиция прислушалась: кто-то пришел. Горничная постучалась в дверь, Фелиция приказала войти.
— Простите, пани. К вам граф.
— Брат? Проси.
— Он не один. Девочку привел.
— Какую девочку?
— Прислугу, наверно. Из бедных.
Фелиция пожала плечами.
— Хорошо, пусть войдет. Присмотри, чтобы как следует ноги вытерла. Мне тут грязи не надо!
5
Фелиция на правах старшей сестры долго отчитывала Люциана по-французски, потом дала ему десять рублей, но оставить у себя Касю отказалась. Люциан и Кася вышли на улицу. Вечерело. Прохожие оборачивались на них: что делают на улице молодой помещик и бедная девушка? Почему у нее в руках корзина? Пошел снег. Кася куталась в шаль, которая была ей так велика, что кисти подметали землю. Эта шаль осталась ей от матери. Люциан размышлял, вытянув губы трубочкой, будто собирался засвистеть. Правда, что ли, домой ее привести? Но он опасался, что Мариша устроит скандал. Вдруг его осенило: он отведет Касю к Азриэлу. Азриэл и Шайндл теперь жили в Варшаве, на улице Лешно. Шайндл не виделась с Мирьям-Либой, она не хотела иметь дела с выкрестившейся сестрой, но Азриэл заходил к Люциану. Насколько Люциан помнил, у них не было прислуги. Может, Касю возьмут? Недавно выяснилось, что Мариша беременна, зять, доктор Завадский, говорит, никаких сомнений нет, так что она у Люциана точно на поводу не пойдет. Он уже раскаивался, что забрал Касю. Но теперь поздно. «Зачем я так опрометчиво поступаю? — думал Люциан. — Когда-нибудь себя погублю, Фелиция права. Вечно меня на какие-то безумства тянет!» Снег шел все сильнее, подморозило. Люциан с Касей направился на Маршалковскую, там можно взять дрожки или сани. Встречный полицейский оглядел странную парочку, пожал плечами и пошел дальше. На Маршалковской остановили пролетку, Люциан помог Касе сесть, дал извозчику адрес. Почесав в затылке, извозчик хлопнул вожжами.
— Но!
— Кася, милая, не бойся! — начал уговаривать Люциан. — Ничего, мы тебя пристроим. А там тебе оставаться незачем. Главное, запомни: я за тебя отвечаю.
— Да, я знаю.
— Не замерзла?
— Нет.
— Ты сердишься на меня?
— Нет, что ты.
— Если тебе придется еще немного поработать, знай, что я не для того тебя забрал. Я тебя в пансион отдам, сразу, как только смогу. Хочу, чтобы ты образование получила. Люди не понимают, думают, кто родился в бедной семье, тот всю жизнь так и должен прожить в бедности. В Англии один бедный мальчик стал лордом. Это вроде князя или генерал-губернатора.
— Ага.
— А бедная девочка стала знаменитой актрисой. Любой аристократ счастлив поцеловать ей ручку. Понимаешь?
— Да.
— Мы с тобой к евреям едем. Это сестра моей жены, моя свояченица, значит. Я тебе говорил, у меня жена еврейка, крещеная. Свояк — студент. Поживешь у них пару недель. Они тебя, как родную, примут. А я тем временем тебя приодену, подходящую школу для тебя найду.
— Я же читать не умею.
— Я тебя научу. Если ты букварь можешь читать, то и другие книги сможешь. Буквы везде одинаковые.
— Они в других книгах очень маленькие.
— Ничего, привыкнешь. Ты, главное, меня слушайся. Если прикажу тебе раздеться догола и прыгнуть с крыши, подчиняйся без разговоров. Конечно, я тебе такого приказывать не собираюсь. Это так, для примера.
— Ага.
— Будешь меня слушаться?
— Да, во всем.
— Вот такой я тебя люблю. Женщина создана для подчинения, будь она хоть молодая, хоть старая. У других народов король — это король, потому они и живут счастливо. А у нас в Польше каждый шляхтич — правитель, вот нас и разорвали на куски. Понятно?
— Да, понятно.
— Чем тебя у сестры покормили?
— Кашей с хлебом.
— Ты не голодна?
— Нет, не голодна. Но там служанка меня все расспрашивала.
— О чем расспрашивала?
— О том о сем. Живы ли родители у меня.
— Ты не сказала, что сбежала от хозяев?
— Сказала.
— Зачем?! Это не их собачье дело!
— Ну, так.
— Не надо все рассказывать! Эх, жаль, я тебя сразу не предупредил. Теперь эта тварь пойдет к ним и нас выдаст. Ты хоть не сказала, где служила?
— Сказала.
— Что ж ты наделала?! Ладно, плевать. Только теперь держи рот на замке.
— Хорошо.
— Пан, приехали, — сказал кучер.
Пролетка остановилась, Люциан заплатил двадцать грошей. Азриэл жил напротив церкви. Уже стемнело, фонарщик из магистрата зажег газовые фонари. Мимо проезжали дрожки, скользили сани. Дымки из печных труб развевались под ледяным ветром, как женские подолы. Продавец жареной картошки грелся возле своей жаровни. Только сейчас, войдя в ворота, Люциан подумал, что зря они сюда приехали. Азриэл — человек неплохой, образованный, но Шайндл — совсем другое дело. А Азриэла, может, и дома нет. Что он скажет? Только себя скомпрометирует. Люциан всмотрелся в список жильцов. Горела лампа, но написано было таким почерком, что ничего невозможно найти. «И чего меня сюда черт принес? — удивился себе Люциан. — Хоть бы минуту подумал сначала. Нельзя быть таким импульсивным! Нужно переделать характер, а то пропаду». Из сторожки вышел дворник и объяснил, как найти квартиру Азриэла Бабада. Дом был новый, в три этажа.
— А девушка кто такая? — спросил дворник, но Люциан не ответил. Они поднялись по лестнице, перед дверью Люциан отдал Касе корзину и постучал. Открыла Шайндл. Люциан видел ее только однажды и не сразу узнал. Она была беременна, и, похоже, срок уже был немалый. На голове платок, платье, не слишком чистое, порвано спереди, в руке пучок соломы — видно, Шайндл мыла посуду.
— Наверно, вы меня не узнаете. Я Люциан Ямпольский.
— Пан граф! — Шайндл отступила в сторону.
— Эта девушка со мной. Может, вы удивлены…
— Пусть пан граф войдет. И ты заходи. Ноги вытирай.
— Ваш муж дома?
— Нет, но должен вернуться с минуты на минуту.
5
Шайндл была на кухне не одна. На табуретке сидела девушка, уже не первой молодости, за двадцать, с зачесанными назад волосами, в сером платье из грубой ткани и блузке с высоким воротником. Люциану показалось, что когда-то он ее встречал. Не сказать, что она некрасива, однако нос великоват, а взгляд — по-еврейски грустный и в то же время острый, как у француженок или итальянок. Брови слишком густые, губы тонкие, лоб не по-женски высокий. Люциан смутился и неуверенно заговорил:
— Это Кася, я ее лет десять знаю, хотя ей всего пятнадцать. Жил у ее матери, когда москали меня разыскивали. Ее мать тогда мне жизнь спасла, буквально. Это сразу после восстания было. Мне эта девушка как родная, можно сказать, дочурка или сестренка. Я, когда вернулся, узнал, что отец ее в служанки отдал плохим людям. Они ее в чулан запирали, словно в тюрьме держали. Решил, это мой святой долг — вызволить ее из рабства. Пришел, приказал ей собрать вещи и идти со мной. Хозяева крик подняли, но я их слушать не стал. Вот, теперь ходим по всему городу. Хотел ее к себе забрать, но у нас такое положение, что это неудобно будет. Ваша сестра сейчас не в духе, так что я не могу никого привести, не предупредив заранее. Нужно с ней сначала поговорить. Вспомнил, что у вас служанки нет. Может, возьмете ее ненадолго? Собираюсь для нее подходящую школу найти или пансион.
Шайндл вытаращила глаза.
— Это так неожиданно… Во-первых, нам служанка не нужна. Вернее, нужна, но мы вынуждены экономить. Во-вторых, ей негде у нас ночевать.
— Она может спать на кухне.
— Сегодня у нас моя золовка ночует. Забыла представить. Это сестра моего мужа, панна Мира…
— О, так вы сестра Азриэла? Ваш брат рассказывал о вас. Ваш отец, если не ошибаюсь, раввин в Ямполе.
— Был раввином в Ямполе. Теперь мы с родителями в Варшаве живем.
— Значит, переехали? Интересно… Что ж, мне надо искать, куда эту девушку пристроить. Хотя уже ночь…
— Что там с тобой делали? — вдруг спросила Шайндл Касю.
— Ничего.
— Били тебя?
— Били? Нет.
— Есть не давали?
— Давали.
— Она боится, — вмешался Люциан. — Они ее запугали. Я сам видел, как они с ней обращаются. Ругают, бьют…
— Пусть пан граф пройдет в комнату. Зачем стоять на кухне. Сейчас свет зажгу. Такой гость!
— Спасибо, но мне некогда. Если нельзя оставить ее у вас, пойдем куда-нибудь еще. Может, в гостиницу или, как это, в меблированные комнаты. Не могу же я ребенка на улице оставить, тем более зимой.
— На улице? Боже упаси, она же замерзнет! Но пан граф сам видит, что у нас нет места. В той комнате есть диван, но на нем спит моя золовка. Можно было бы ей на кухне постелить, на полу, но у нас ни подушки нет, ни матраца, ни одеяла. А ночью на кухне холодно, легко простыть.
— Понимаю, но все равно спасибо. Пойдем, Кася, нам пора.
— Может, вы есть хотите? Налить пану графу стакан чая?
— Хочешь есть? — спросил Люциан Касю.
Она помотала головой.
— Очень неудобно, — заговорила Шайндл. — Такой гость, а я не могу принять его как следует…
Она старалась говорить на правильном, аристократическом польском, но делала ошибки. Шайндл понимала, что надо бы спросить о сестре, но не могла заставить себя произнести ее имя. Для родных Мирьям-Либа все равно что умерла. Шайндл даже ссорилась с Азриэлом из-за того, что он к ней заходит. Евреям нельзя общаться с выкрестами. К тому же Шайндл опасалась, что Мирьям-Либа собьет Азриэла с пути. Что может быть хуже крещеной еврейки из Парижа? Шайндл слышала о выходках Люциана, знала, что он жил с какой-то бабой вне брака. И вот этот Люциан свалился как снег на голову.
— Что ж, до свидания. Простите, что я так внезапно к вам нагрянул.
— Может, пан граф немного подождет? Муж скоро вернется…
— К сожалению, нет времени, каждая минута дорога. Передавайте мужу привет. Рад был с вами повидаться, — Люциан повернулся к Миреле. — Вы похожи на брата, но совсем чуть-чуть. Мы с братом тоже совершенно разные. Он живет в Лондоне. Всего хорошего.
— До свидания, пан граф! — подхватила Шайндл. — Если что, мы не допустим, чтобы девушка провела ночь на улице. Пусть пан граф ее приводит, постелем на полу.
— Нет, все не так плохо. Благодарю вас.
Когда Люциан и Кася вышли, Шайндл всплеснула руками. Подождав, когда на лестнице затихнут шаги, она повернулась к Миреле.
— Нет, ты слышала что-нибудь подобное? Болячки мои на его голову! С ума он, что ли, сошел? Дожили! Если Азриэл еще хоть раз переступит порог их дома, я ему устрою, долго не забудет! Болтается с прислугой по городу. К себе он ее привести не может, видите ли, так сюда привел. Его отец сумасшедший, и сынок весь в него…
Миреле задумалась.
— А что такого? Он хочет ей помочь.
— Не будь дурой. Как он ей поможет? У нее было место, а он ее увел. Она же сама говорит, не били, кормили. Что она лучше найдет? В пансион он ее отдаст! У него для собственной семьи хлеба нет. И вляпалась же Мирьям-Либа! Поддать бы этой девчонке как следует! Я отцу поклялась, что с ними видеться не буду, нечего им ко мне приходить. Не надо мне этих графов! Пан граф, таскается по улицам с прислугой, у самого ни гроша за душой…
Шайндл рассмеялась, но ее черные глаза были мокры от слез.
6
Мороз крепчал. У Люциана замерзли уши, нос стал твердым, как деревяшка. Изо рта шел пар. Остановившись перед домом Азриэла, Люциан озирался по сторонам. Кася совсем закоченела, материнская шаль не спасала от холода. Иногда проезжали сани, звеня колокольчиками. На оконных стеклах белели морозные узоры. Было еще не слишком поздно, но над улицей уже повисла ночная тишина. Снег прекратился, только редкие снежинки кружились в свете фонарей, поблескивая, как стальные иголки. Люциан положил руку Касе на плечо. Он сам не знал, хорошо ему или плохо. В Париже слишком легкая жизнь. Там он тосковал без суровой польской зимы, без конспирации, без покорности простого народа, который глубоко в душе даже любил. Теперь он снова попал в сеть, как после восстания, когда ему пришлось играть в прятки с кацапскими шпиками. «И что теперь? — бормотал он. — Ну и заварил же я кашу!.. Каша с Касей… Убить ее, что ли? Брошу в Вислу, она и сопротивляться не будет…» Показались сани, Люциан поднял руку.
— Эй! В гостиницу!
— В какую?
— В недорогую. Девчонке переночевать негде, комната нужна.
Кучер сдвинул на затылок баранью шапку.
— Есть тут поблизости, во Млынове. Садитесь, пан. Только не знаю, найдется ли свободный номер.
— Ничего, если не найдется, я тебе голову не оторву.
Люциан и Кася сели в сани. Ехать и правда оказалось недалеко. Проехали по Кармелитской, потом по Новолипе. Гостиница оказалась старым, облупленным зданием. Люциан расплатился с извозчиком, и тот сразу же уехал. Люциан и Кася вошли внутрь. За стойкой, возле стены, увешанной ключами, стоял низенький кудрявый человечек в плюшевой куртке, с огромным носом и маленькими блестящими глазками на круглом лице, так изрытом оспой, что оно напоминало кусок швейцарского сыра.
— Эта девочка — сирота, ее мать когда-то у моего отца в поместье служила. Ей переночевать негде. Найдется свободная комната?
— Метрика есть у нее?
— Есть метрика? — спросил Люциан Касю.
Она не ответила.
— Кажется, есть какая-то бумага у нее в вещах. Но надо взглянуть. Я ее только на одну ночь оставлю. Завтра найду ей жилье.
— Сколько ей лет?
— Шестнадцать.
— Шестнадцать? Не похоже. Пан останется с ней на пару часов или сразу уйдет?
— А какая разница?
— Разница в оплате.
— А если останусь?
— Два рубля будет стоить.
Люциану показалось, что портье подмигнул.
— Хорошо, пусть два рубля.
— Деньги вперед.
Люциан вытащил из кармана десятку, которую дала ему Фелиция. Портье поднес банкнот к лампе, посмотрел на свет и сказал:
— Ключ — еще десять копеек.
— Да что ж это такое? Ну, ладно.
— И два девяносто в залог.
— Какой залог?
— Такой залог.
Мужчины посмотрели друг на друга, портье снова подмигнул. «Жаль, пистолета нет, — подумал Люциан. — А то влепил бы ему маслину между глаз». Портье отсчитал пять рублей сдачи.
— И когда мне залог вернут?
— Когда увижу, что все в порядке.
Откуда-то появилась рябая баба с ведром помоев. Она была босая, Люциан никогда не видел у женщины таких огромных ступней. Ее свиные глазки хитро блестели, она словно хотела сказать, что всякого повидала и все понимает с одного взгляда. Кудрявый человечек нерешительно протянул ключ.
— В двадцать восьмом прибрано?
— Для кого это?
— Вот девочка, сирота.
— Сирота, говоришь? Я тоже сирота. Твои вещи? Пойдемте со мной, господа.
Баба поставил ведро, зажгла свечу в жестяном подсвечнике и повела Люциана и Касю наверх по лестнице, такой узкой, что было трудно идти. В коридоре, тоже очень узком, баба остановилась отдышаться. Двери напомнили Люциану о тюрьме. На полу стояла корзина с грязными простынями и наволочками, у стены — метла. В одной из комнат кто-то играл на гармошке. Пахло пылью, как на заброшенном чердаке, и еще чем-то непонятным. Слышался мужской голос и женский смех. Ключ не подошел, баба так и сяк крутила его в замочной скважине, но без толку. Тогда она отдала Люциану подсвечник и с силой двинула в дверь плечом. Из темноты в нос ударил запах гнилой соломы. В тусклом свете свечи Люциан не сразу смог разглядеть убогую обстановку. На полу лежала рогожа, у стены стояла железная кровать, вместо простыни накрытая дерюгой. Еще в комнате был сломанный комод и единственная табуретка. Подушка была набита пером, а не пухом, одеяло в заплатах. Рябая горничная наклонилась и вытащила из-под кровати ночной горшок:
— Ну, вот, если надо…
Люциан протянул ей десять грошей.
— И все? Я за свой труд меньше злотого не беру.
Люциан еле сдержался, чтобы не плюнуть ей в рожу.
— На злотый.
— Свечку погасить не забудьте, а то еще пожар устроите.
— Здесь же холод собачий.
— Утром затоплю. Тяга слишком сильная, все тепло через трубу улетает.
Баба вышла. Люциан попытался запереть дверь, но ключ не поворачивался в замке. Цепочка была без крючка.
— Ну, снимай шаль. Проголодалась?
— Нет.
— Тогда давай ложиться спать.
— А ты домой не пойдешь?
— Я с тобой останусь.
— А где ты ляжешь?
— С тобой в кровати.
Во взгляде Касиных серых глаз была и детская невинность, и взрослая хитринка.