1
Справив по Мирьям-Либе траур, Калман больше никогда не произносил ее имени, и никто не решался при нем о ней заговорить. Больше у него нет такой дочери. Он мысленно сравнивал ее с отрезанным ногтем, с состриженными волосами, с калом или мочой, которые человек выделяет, чтобы тут же забыть о них навсегда. Но слухи до него доходили. Он знал, что она вернулась из Франции и поселилась со своим гоем в Варшаве, что родила ублюдка, слышал, что натворил этот подонок Люциан. Враги присылали Калману анонимные письма. Он начинал их читать и, как только понимал, о чем идет речь, рвал на мелкие кусочки. Что ж, она это заслужила. Пусть теперь помучается. Днем у него получалось о ней не думать, но когда Калман просыпался по ночам, он не мог прогнать мысли о дочери. Он произвел на свет род гоев, из его чресл выйдут ненавистники евреев. Существует ли более страшное наказание? А разве сам он лучше? Разве он, как Исав, не продал первородства за миску чечевицы?
Теперь Калман жил в замке графа Ямпольского, спал в его спальне и даже на его кровати: когда Клара выгнала старого графа, Калман купил у него мебель и домашнюю утварь. Граф оставил себе только старую клячу, корову, бричку, ружье и несколько книг. Калман по-прежнему присылал ему муку, ячмень, овес и другие продукты. Помещик имел право охотиться в лесу Калмана и ловить рыбу в его реке, но делал это все реже. Он приказал солдатке Антоше раз в день готовить для него ржаные клецки с молоком. Из хаты, которую оставила ему Клара, он теперь почти не выходил. Жил, как говорили, на молоке и спирте. Да, граф Ямпольский («сват», как называли его враги Калмана) на старости лет отказался от всех радостей жизни. Зато Калман жил во дворце, среди золота, серебра, фарфора, слуг и служанок. Спал он в кровати с балдахином на матраце, набитом конским волосом. В другой кровати, с козырьком над изголовьем, спала Клара — его жена и компаньон, совладелица поместья и известковых разработок. Теперь она называла себя по мужу: пани Клара Якобова. Она была беременна. Может быть, она родит сына, но даже надежда произвести на свет наследника не ослепила Калмана. Он видел, что сделал ошибку, огромную ошибку. Едва они успели пожениться, как начались ссоры. Клара разговаривала с ним, как будто она уже его бросила. Ни о чем его не спрашивала, поступала, как ей заблагорассудится. Уволила людей Калмана и наняла других. Она ругалась с окрестными помещицами, приглашала гостей, которых Калман не желал видеть в своем доме, и все делала ему наперекор. На мелкие грешки мужиков Калман смотрел сквозь пальцы, но Клара стала поступать с крестьянами строго по закону. Горе мужику, который теперь выгонял скотину на пастбище Калмана. Меньше чем пятью рублями он не отделывался. Перед Кларой все должны были отчитываться. Когда она приходила в контору, кассир и бухгалтер должны были вставать. Две тысячи рублей приданого быстро кончились: Клара выписала из Парижа ворох платьев. Она давно поговаривала, что надо бы перестроить замок. Клара сделала Калману только одну уступку: каждый месяц, до того как забеременела, она ходила в микву. Но даже эту заповедь она выполняла на свой лад: когда она совершает омовение, в микве не должно быть больше ни одной женщины. Она поставила личную ванну с крышкой и запирала ее на ключ. Клара не разрешала, чтобы управляющая миквой мыла ей голову и стригла ногти. Женщины говорили, что из-за Клары миква стала некошерной. Управляющая рассказывала, что Клара носит корсет и чулки до бедер, тонкие, как паутина, и что ее рубашки, кофточки и белье из чистого шелка, словно у принцессы. А на омовение она приезжает в карете!
Несмотря на тяжелую работу (ведь расходы выросли чуть ли не в десять раз), Калман часто просыпался по ночам. Он и представить не мог, что семейная жизнь будет обходиться ему так дорого. Клара швырялась деньгами, как мусором, и людьми, как гнилыми яблоками. Все шкафы ломились от ее тряпок, но она вечно ныла, что ей нечего надеть. Клара постоянно придиралась к кухарке и служанкам. Если ей было что-нибудь нужно, она звонила в колокольчик, и вся прислуга бежала выполнять ее прихоти, но Клара все равно оставалась недовольна. Мясо или слишком жесткое, или слишком мягкое, суп то слишком густой, то слишком жидкий, компот или очень сладкий, или очень кислый, и так без конца. Паркет блестел, как зеркало, и Калман по нескольку раз в день благодарил Бога, что не поскользнулся и не упал, но Клара говорила, что пол грязный. Она выдумывала такое, что Калман не мог поверить собственным ушам. Он не сомневался, что в мире полно плохих людей — из-за кого же случаются войны, погромы и прочие бедствия? — но чтобы еврейка оказалась такой тварью! Причем именно та, которую Калман выбрал себе в жены. Она высмеивала его бороду, длиннополый кафтан и талес, его привычку говорить «Боже упаси», «даст Бог» или «с Божьей помощью», смеялась над ним, когда он молился. То была нежна с Калманом, то на пустом месте затевала ссору, то называла его всякими ласковыми прозвищами, как ребенка, то начинала обращаться на «вы», как к чужому.
К тому же такое житье на широкую ногу вызывало зависть и у евреев, и у христиан. Хотя мужики ненавидели помещиков, их злило, что еврей выгнал из замка польского графа и занял его место. Ксендзы в костелах разжигали вражду. Говорить плохое о русских было опасно, и поляки обратили свой гнев на евреев. Враги Калмана из Ямполя и Скаршова распространяли о нем клевету. Говорили, что у Калмана готовят по субботам и что он ложится с женой в нечистые дни. Майер-Йоэл перестал разговаривать с тестем, Юхевед тоже была зла на отца. Ципеле иногда присылала открытку, но Йойхенен не приписывал несколько слов, как раньше. Калман не раз приглашал в гости Шайндл с Азриэлом и Йоселе, но дочь все время придумывала новую отговорку. Калман понимал, в чем истинная причина: Шайндл не хотела видеться с мачехой.
Ненависть, кругом ненависть! Его служащие, бракеры и конторщики, плетут интриги. Мужики ругаются и дерутся. Гурские хасиды враждуют с александровскими. Тамара Шалит оговаривает Соню Соркес. Соня Соркес издевается над аптекаршей Грейнихой. Клара всех и каждого подозревает в воровстве. Калман говорил ей: не хочешь, чтобы у тебя воровали, не покупай столько шмоток, но Клара отвечала:
— Ты меня, похоже, со своей Зелдой путаешь. А я люблю красивые вещи, мне не нужно ямпольское тряпье.
2
Каждые две недели Клара устраивала «вечеринку», как она называла это по-русски. Приходили одни и те же: полковник Смирнов, поручик Поприцкий, аптекарь Грейн с Грейнихой, Давид Соркес с Соней и Морис Шалит с Тамарой. Иногда еще приезжал доктор Липинский из Скаршова и приходил кто-нибудь из служащих, какой-нибудь писаришка. А кого еще можно пригласить в маленьком местечке? Играл военный оркестр. «Вечеринки» были для Калмана бедствием. Во-первых, они влетали в копеечку. Клара готовилась к ним, будто к свадьбе, на каждую «вечеринку» ей требовалось новое платье. Накануне устраивали уборку, подметали, мыли, натирали воском полы, хотя все и так блестело. Пустая трата денег. За пару дней до «вечеринки» с Кларой невозможно было разговаривать. Она то плакала, то смеялась, ругала и прислугу, и Калмана, носилась по дому, перемеряла все платья. Калман видел, насколько верны слова мудрецов: грешники либо полубезумны, либо безумны.
Во-вторых, Калману приходилось садиться за стол с христианами. Еда, конечно, была кошерная, но что делать с вином? Если необрезанный посмотрит на вино, оно уже становится трефным. Так что Калман вина не пил, но слушать разговоры гостей, их шутки и лесть — это было мучение. Гости возносили до небес наряды Клары и расхваливали каждое блюдо. Это считалось у них хорошим тоном. Калману неприятно было слышать фальшивые комплименты и видеть взгляды, полные одновременно подобострастия и насмешки. Ему не нравились люди, которые приходят в чужой дом, едят чужой хлеб, а потом смеются над хозяином, он не любил двусмысленных фраз, намеков и подмигиваний. Женщины хохотали над непристойными шутками мужчин. Все гости были люди светские, образованные и острые на язык, говорили по-русски и по-польски, вставляя французские и еще Бог знает какие словечки. На всех курортах они побывали, во всех гостиницах пожили, со всеми были знакомы. Калман за столом молчал, как немой. Ему подумать было страшно, сколько грехов он совершил за один вечер. Он и советам злодеев следовал, и на пути грешных стоял, и в собрании насмешников сидел. Без зависти, злословия и хвастовства эти сборища не проходили.
Но еще хуже становилось потом, когда музыканты начинали играть, а кавалеры приглашать дам на танец. Клара, его жена, буквально переходила из рук в руки. Ее декольтированное платье не скрывало не только плеч, но и верха груди, подол развевался, когда она двигалась в танце. Танцевала она со всеми, но больше всего с полковником Смирновым. Она клала руку ему на плечо, а он обнимал ее за талию. Кацап притопывал лакированными сапогами и позванивал шпорами. В коридоре висели сабли. Калман с недоумением наблюдал за происходящим, но больше удивлялся не другим, а себе. Разве он не знал наперед, что так будет? А чего он ждал от Клары? Что она будет сидеть и читать тайч-хумеш? Где его глаза раньше были? Не иначе как сатана ослепил его и лишил разума. Как он, сын благочестивых родителей, мог до такого докатиться? Что думают о нем мезузы на дверях, что думает Бог? «Видно, я совсем с ума сошел. Мало меня проклинают! — говорил себе Калман. — Я заслужил, чтобы с меня кожу содрали и тело уксусом полили!» Непристойно было все: графская зала, помещицы с непокрытыми головами, звуки фортепьяно, барабана и труб. У него в доме собралась шайка развратников и шлюх. А кто ж они еще? Как назвать женщину, которая позволяет чужим мужчинам прикасаться к своей руке, к плечу, к бедру?
Калман стоял у стены, положив ладонь на спинку стула. Он видел свое отражение в зеркале напротив: сюртук до колена, шелковая ермолка. Ему показалось, что борода стала короче, хотя он к ней не прикасался. Может, Клара постригла ее, когда он спал? Она вполне на такое способна. Печь была жарко натоплена, но у Калмана пробежал холодок по спине. Рожа Смирнова покраснела от выпивки, льняные волосы, постриженные ежиком, напоминали свиную щетину. Полковник смеялся низким довольным смехом, как человек, знающий себе цену. Он прищелкивал каблуками, перемигивался с поручиком и подбадривал музыкантов: «Давай-давай!» Жена поручика танцевала с Давидом Соркесом. Меняются женами — это у них называется «вечеринка».
«Неужели все это происходит наяву? Как я мог забыть, что есть Бог на свете? — спрашивал себя Калман. — Или это дурной сон? Или, может, меня заколдовали? Неужели это возможно? Неужели возможно?»
Музыка смолкла. Смирнов поклонился Кларе, поручик Поприцкий — Тамаре, Давид Соркес — Надежде Ивановне… Клара подошла к мужу, полуголая, увешанная жемчугом, серьгами, брошками. Сверкают бриллианты, щеки раскраснелись, на губах злая улыбка. Вдруг она посерьезнела.
— Чего ты за мной следишь? Не бойся, никто меня не съест.
— Да.
— Если ты не хочешь, я больше никого не буду приглашать.
Калман молчит. Это не ее вина. Он сам во всем виноват.
Впервые в жизни ему захотелось проклясть самого себя.
— Чтоб мне тошно было на том свете, — говорит он тихо. — Совсем я сгнил. Прогнил насквозь…
3
После ужина старый граф Ямпольский сам с собой играл в шахматы. На столе стоял графинчик водки. Передвинув фигуру, граф делал глоток. Антоша открыла печную дверцу, подложила дров. Пища, водка, дрова — всего в достатке. Хата была далеко и от замка, и от деревни. Каждые два дня Антоша протаптывала в снегу тропинку, и каждый раз тропинку снова засыпало. Антоше нравилось топить печь, она любила смотреть на огонь. Бывает, сыроватое полено зашипит, как змея. Теплом обдает лицо, колени, бедра. Было время, граф звал ее к себе в постель, но теперь он, видно, слишком стар. Антоша сидела на скамеечке, лениво размышляя. В хлеву мычит корова, лошадь иногда стукнет копытом. Гогочут гуси, кудахчут куры в курятнике. Антоша все время держала ухо востро: надо опасаться лис, да и хорек может забраться в курятник и передушить птицу. Далеко, среди сугробов, высится замок. Сейчас там живет со своей женой Калман Якоби, тот самый, которому Антоша когда-то прислуживала в лесной сторожке.
Антоша ждала, что граф ее позовет. Ей нравилось ему угождать. Может, он захочет закурить трубку или чтобы Антоша помыла ему ноги. Или чтобы подстригла ему седые волосы. Как же так, иметь две руки и не давать им работы? Вдруг граф решит, что она ему не нужна, и прогонит? Куда она пойдет? Ведь молодые годы давно минули. А баба ко всему привязывается: дороги ей эти стены, и потолок, и собака в будке, и корова у корыта. Не хочется уходить к новым хозяевам. Антоша об одном просила пана Езуса: чтобы жить ей при помещике еще много лет и не опротиветь ему.
Что он там делает? Переставляет деревянных человечков с клетки на клетку, теребит седые усы, говорит сам с собою. Может, он слегка тронулся? Нет, граф не полоумный. Он тут совсем один, забытый и Богом, и людьми. Иногда ему так тоскливо, что он разговаривает с Антошей. Рассказывает про свое житье в России, где девять месяцев в году стоит зима. Он так хорошо говорит, что Антоша могла бы сидеть и слушать хоть до утра, но такая у нее проклятая природа: если Антоша слушает что-то такое, что западает ей в душу, ее начинает клонить в сон. Да и как иначе? Она ведь встает засветло, чтобы подоить корову и нарубить ей брюквы.
Антоша встала. Постель графа уже постелена. Антоша никогда не забывает постирать простыни и наволочки. Она уходит в другую комнату. Там темно. На лежанке — соломенный тюфяк, набитая сеном подушка и тулуп. Антоша спит здесь. Ей хотелось бы пожелать графу спокойной ночи, но она боится ему помешать. Если она ему понадобится, он всегда ее разбудит. А шибер он сам задвинет, когда дрова прогорят.
Антоша забралась на лежанку. Вдруг вспомнила о муже, солдате, сгинувшем где-то в Сибири. Его, наверно, давно нет в живых, а ее до сих пор зовут солдаткой. А что, если он не умер? Может, другую бабу нашел, она ему детей родила? Антоша уже не помнит его лица, но иногда видит мужа во сне. Она задремала.
Вдруг залаяла собака, раздался стук в дверь. Антоша проснулась. У графа по-прежнему горела лампа, он заснул над шахматной доской. Антоша увидела молодого помещика. Ночной холод проник через открытую дверь. Собака все еще лаяла и подвывала. Антоша отступила назад. До сих пор к ним никто не приходил. Граф проснулся.
— Кто там? Что такое?
— Отец!
Старик удивленно поднял седые брови. Он сильно изменился за последнее время. Его лицо, некогда красное, как вино, пожелтело, как капустный лист, появились мешки под глазами. Он узнал сына, но спросонья не мог вспомнить его имени. Откуда он взялся, ведь он где-то за границей? Граф протер глаза и попытался встать с кресла (единственная мебель, которую он забрал из замка), но у старика затекли ноги, тело не послушалось.
— Надеюсь, ты меня узнал. Я твой сын, Люциан.
— Да, Люциан.
— Уснул за шахматами? Ну и забрался же ты! Хата в чистом поле. Я чуть в снегу не потонул.
— Откуда ты?
— Из Варшавы. Пешком шел со станции. Там ни брички, ни телеги. Все дрыхнут, даже спросить не у кого. Не гори у тебя свет, в жизни бы не нашел.
Граф снова попытался встать, но у него заломило поясницу. Он только сейчас понял, что это не Юзеф, а Люциан, младший, который женат на дочери Калмана. Сын прислал ему письмо, когда вернулся из Франции, но граф не ответил: ему трудно писать, руки сильно дрожат, да и пера с чернильницей не нашлось. Он начал медленно подниматься с кресла, удивляясь собственному равнодушию к своей крови и плоти.
— С поезда, значит?
— Да, с поезда.
— Как там эта, как ее… Старшая, которая за сапожника вышла?
— Фелиция. У нее все хорошо.
— Она мне пишет. И деньги присылает. А на что мне деньги? Еврей дает все, что надо. У тебя вроде ребенок родился?
— Да, сын. Владзя. В честь тебя назвали.
— Эй, баба, дай ему поесть чего. Водки выпьешь?
Антоша склонилась перед гостем, как перед иконой в церкви.
— Чего пан граф желает? Могу каши сварить. Молоко есть, сыр…
Люциан помотал головой.
— Нет, уж очень я устал. Разве что водки глоток. Кусочек сыру найдется?
— Найдется, найдется. Сейчас принесу.
— Моя прислуга, — сказал граф, прищурив глаз, — солдатка. Муж где-то в Сибири без вести пропал. А что это ты приехал? У меня взять нечего. Я уже, так сказать, стою на последней ступени. В шахматы сыграем?
Люциан промолчал. Хотел сесть, но в доме не было ни стула, ни табурета. Только низенькая скамеечка, на ней сушится возле печи пара валенок. Наверно, не отцовских, а служанки.
4
— А который час? — спросил граф. — Засиделся за шахматами и задремал. У меня часы есть, но завести забыл, стоят. Это наши старые часы, другие купила эта, как ее? Жена еврея. Хитрая, умеет своего добиваться. Я все продал, кроме того, что твоя сестра в Варшаву забрала. Отец сапожник, а сам — доктор. Я его, сапожника, на свадьбе видел. Она не родила?
— Фелиция? Нет.
— Старовата. Даже корова не будет всю жизнь телиться. А у Хелены уже несколько. Мои внуки. Как там твоя тетка? Забыл, как ее звать. Евгения. Большая дура. Ее муж, Козловский, хвастался, что застрелил русскую лошадь. Это удовольствие ему в тридцать тысяч рублей обошлось. Эх, дураки, дураки. Сколько дураков теперь на свете! Ну, а ты-то как? Вспомнил, что у тебя отец есть?
— Я никогда и не забывал.
— Что в мире творится, а? В наше время фабрика была редкостью, а теперь они повсюду. Везде паровые машины. Лодзь когда-то была деревней, а сейчас там ткани выпускают, сукно. Начали немцы, а если еврей почует копейку, он тоже тут как тут. Поляк всегда плетется в хвосте. Ну, так как ты поживаешь? Взял в жены дочь еврея, а его денег не получил.
— Не нужны мне его деньги.
— Все смешалось: граф и сапожник, христианин и еврей. Твой сын черный?
— Владзя? С какой стати он будет черный, если мать светловолосая? Она светлей меня, это я по сравнению с ними черным кажусь.
— Чем занимаешься, с чего живешь?
Люциан не ответил.
— Я-то тебе ничего дать не могу. Юзеф женился на англичанке. Он практичнее, чем ты. Фотографию прислал. Я когда-то учил английский, да все забыл. Ты в теорию Дарвина веришь?
— Я ни во что не верю.
— От кого-то человек должен был произойти. Где-то скелет откопали, получеловек, полуобезьяна. Сейчас в музее лежит, в Лондоне или в Берлине. В мире все развивается. Тот, кто написал Библию, не разбирался в естественных науках. Как можно подставлять вторую щеку, если все борются, все конкурируют?
— Да, отец, вот тут ты прав.
— Но все-таки, откуда взялось первое, это, как его? Ну, не важно. Я уже, так сказать, созрел для могилы, а смерть все не идет. Рад, что ты приехал, только где ты спать будешь? Разве что со мной на одной кровати.
Вдруг раздался голос Антоши. Она стояла в тени, у двери на кухню.
— Я в хлев спать пойду. А милостивому графу постелю на печке.
Люциан обернулся.
— Что там у тебя? Тулуп вшивый?
— Он не вшивый, я его каждую неделю проветриваю.
— Хорошо. Отец, не буду тебе мешать.
— А ты мне и так не помешаешь. Я все равно не сплю. Вечером, когда устану, вздремну часа два, а потом проснусь и больше не уснуть, мысли не дают. Гоню их, да без толку. Ты мне памятника не ставь. На материнском надгробии уже мое имя вырезали, только даты не хватает. Люди здесь темные. Умер мужик, и появилась легенда, что он по ночам ходит. То один его увидит, то другой. У церкви, у колодца, у часовни, у известковых разработок. Все мертвые лежат тихо, только этот не может успокоиться. Много о нем говорят, бабы особенно. Одна клялась, что своими глазами видела. Кто слышал, сразу креститься начали. Я им говорю: «Вы толпа идиотов. Души не существует…»
— Этого, отец, никто не может знать наверняка.
— А кто ее видел? Пространство заполнено эфиром. Иначе мы бы не видели солнца. А в глубине земля тоже горячая. Там даже душа расплавилась бы. Я, сынок, не хочу, чтобы моя душа жила вечно. Мне и этой жизни за глаза хватило. Ну, иди ложись.
— Да, отец, иду.
— У меня два рубля есть, могу тебе отдать. Как бы наследство.
— Нет, не надо.
— Если бабу хочешь, тоже бери. Мне-то она уже без надобности, хе-хе…
Люциан не ответил, у него кровь отлила от лица. Антоша стояла, не шевелясь. Быстро повернувшись, Люциан вышел и закрыл за собой дверь.
Он стоял по колено в снегу, на ночном морозе, и смотрел в усыпанное звездами небо. Когда он шел через поле, в замке горел огонек, но теперь там было темно. Замок словно провалился сквозь землю. «Черт, зачем я приехал? — подумал Люциан. — Сколько мне тут оставаться?» У него было много планов, но все они были неосуществимы. Он мог бы поехать к Евгении и Хелене в Замостье, но что потом? Мог бы перейти прусскую границу, но что он будет делать в чужой стране? Ему было любопытно взглянуть на Маришиного отца и его жену, только зачем? У Люциана нет ни денег, ни профессии. И правда, лучше всего застрелиться, но не здесь. Зачем создавать старику неприятности? Эфир? Для чего нужно так много эфира? И кто, черт возьми, все это создал? Люциан подошел к дереву и стал мочиться. Почему-то каждый раз, когда он мочился, его пробирала дрожь, у него тряслась голова. В детстве началось, ему уже за тридцать, но так и не прошло. Наверно, какой-то нерв.
Люциан вернулся в дом. Отец лежал на кровати, под головой две подушки. Глаза закрыты, белые брови насуплены, одна рука бессильно вытянулась поверх одеяла. Граф походил на покойника. Антоша посветила Люциану свечой, и он забрался на лежанку.
— Спасибо.
— Если пану графу неудобно, я поправлю…
— Да ладно, иди уже в хлев!
Антоша тут же вышла. Люциан стянул сапоги и опустил голову на набитую сеном подушку. Было очень душно. «Этот приезд к отцу — такой же глупый и бессмысленный, как все, что я делаю! — размышлял Люциан. — Я обречен, приговорен не русскими, но собственной судьбой». Он сел и уперся локтями в колени. Стрекотал сверчок. Люциан нашарил в темноте пистолет. Застрелить старика, а потом самому застрелиться? Или пойти и ограбить еврея, ее отца? Приличные деньги можно взять.
Он обулся и снова вышел во двор, захотелось глотнуть свежего воздуха. Может, заодно и к бабе в хлев заглянуть?
5
Утром после завтрака, когда Клара листала журнал мод, который она выписывала из Парижа, в будуар вошла служанка и подала ей визитную карточку. Люциан Ямпольский. Сначала Клара подумала, что это старый граф, но девушка сказала, что посетитель молод. Тогда Клара вспомнила, что старика зовут Владислав, а не Люциан. Значит, это его сын, муж Мирьям-Либы. Клара была поражена. Ей давно хотелось познакомиться с крещеной падчерицей-графиней и ее мужем. Правда, она слышала о нем много плохого. Недели две назад до нее дошла весть, что он совратил несовершеннолетнюю девочку и теперь скрывается от полиции. И вот он пришел! «Ай-ай-ай, хорошо еще, что муж в лес поехал, — подумала Клара. — А то бы он сейчас тут устроил…» Вчерашний день прошел очень скучно. Гостей не было, она занималась нарядами и какими-то домашними делами. И, главное, ей внезапно стало плохо, сильно заболел живот. Она думала, не поехать ли в Варшаву к тетке, и вдруг такой визит. Клара приказала проводить графа в малый зал, который когда-то был будуаром его матери, подбежала к зеркалу, наскоро причесалась, припудрилась и надушилась. Потом велела горничной принести из другой комнаты платье. Люциан ждал больше пятнадцати минут. Пока Клара прихорашивалась, ей стало весело. Она вспомнила пословицу, которую скажет Люциану: если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Это изречение было записано у нее в альбоме, оно очень подходило к сегодняшнему случаю. Набравшись решимости, Клара вошла в малый зал. Люциан проворно встал со стула, поклонился и поцеловал ей пухлую ручку. Глаза Клары радостно заблестели.
— Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе! Давно хотела с вами познакомиться, граф Ямпольский, и с графиней тоже. Она ведь моя падчерица, а я…
— Да, мы давно должны были познакомиться. Но с тех пор как мы вернулись из Парижа, у нас все идет наперекосяк… И физически, и духовно… Я даже к отцу не мог выбраться. Только вчера приехал, поздно ночью. Думал, на станции застану какого-нибудь… (он хотел сказать «еврея», но вовремя спохватился) извозчика, но никого уже не было. Пришлось идти пешком. Еле нашел отцовскую хату…
— Какое безобразие! Если бы пан граф отправил нам телеграмму, мы прислали бы карету. Мы хотели дать вашему отцу приличный дом или даже оставить его здесь, в замке, но у милостивого графа свои капризы. Сказал, что хочет жить на природе. Кареты он тоже не захотел, взял только одну старую клячу. Мы делаем, что можем, но ему почти ничего не нужно. Кажется, у Тургенева есть такой герой. Забыла, как роман называется…
— Я не знаю русского языка и не читаю их литературы… Отец многим владел в своей жизни, а тот, кто много имел, потом с презрением смотрит на так называемые удобства…
— Как это верно! — подхватила Клара. — Роскоши хотят те, у кого ничего нет, но, едва чего-то достигнешь, как все это сразу приедается. Поэтому старые аристократы не такие алчные, как парвеню…
— Да, да.
— Вы похожи на отца, но лишь чуть-чуть. Какое-то неуловимое сходство. Мы хотели отдать пану графу картины, но у него нет для них места. С другой стороны, оставить их здесь — тоже нет смысла. Мы держим их в комнате на втором этаже. Там есть и портрет вашего отца в молодости…
— Да, он тоже когда-то был молод. Но кажется, ему осталось недолго.
— О, пусть пан граф так не говорит! На все воля Божья. Под Ломжей один помещик дожил до ста одиннадцати лет. В восемьдесят четыре он женился на молодой женщине, подруге своей дочери, и она родила ему троих детей.
— Трудно поверить, что в таком возрасте можно стать отцом. Пусть пани простит мне вульгарность, но в таких случаях всегда есть помощник.
Кларины глаза блеснули. Она опять осмотрела Люциана с головы до ног. Одежда помята, воротник не очень чистый, но осанка и манеры благородного человека. Во взгляде — одновременно гордость и застенчивость, что так свойственно представителям старинных родов. При этом он не лишен какого-то мальчишеского обаяния. «И красив, — подумала Клара. — Видно, что волосы слегка поредели, но до лысины еще далеко. Зачем такой красавчик связался с прислугой? Ему бы все женщины на шею вешались, для этого ему не хватает только денег и кого-нибудь, кто бы его поддержал».
— Может, пан граф желает чего-нибудь выпить? Буду рада, если пан граф согласится остаться на обед.
— На обед? Нет, благодарю вас.
— Ваш тесть, мой муж, куда-то уехал. Я сегодня одна. Было бы очень благородно с вашей стороны составить компанию одинокой женщине.
— Мне было нелегко сюда прийти. Пани сама понимает. Ваш муж видит во мне не зятя, а врага. Если бы я знал, что он дома, я бы тут не появился. Я попал в странное положение. По правде говоря, попал еще тогда, когда взялся за оружие и пошел защищать нашу несчастную родину. Другие смирились с кацапами и их режимом, но я остался бунтарем. Это мой характер, отсюда и мои беды. За эти годы я столкнулся с тем, что изменило мои взгляды. Увидел, так сказать, голую правду, без прикрас. Я не стал, как это называется, анархистом или социалистом, как известный Бакунин. Не верю, что чернь может существовать без правителя. И знаю, что, если один из них захватит власть, он станет гораздо более опасным, чем те, кто обладает врожденным талантом и умением править. Я приехал во Францию почти сразу после Коммуны, повидал ее героев и их аппетиты. С другой стороны, я узнал, что в народе немало достойнейших людей, надо только суметь их найти. И вот я попал в положение, из которого ни туда, ни сюда. Хочу строить свою жизнь по правде, которую видел собственными глазами, но из-за этого я со всеми в ссоре. Вот и сейчас как в тисках…
— Мой милый граф, нет такой болезни, которую невозможно вылечить деньгами и терпением. Один мой друг говорит: любому человеку нужен либо врач, либо адвокат. Не знаю, граф, что с вами произошло, но могу порекомендовать вам обоих. Смотря кто вам нужнее в данный момент.
Клара насмешливо посмотрела на Люциана и подмигнула. Снова стала его разглядывать — пристально, внимательно, с женским любопытством. Он сидел на краешке стула, словно готовый в любую секунду вскочить и убежать, и смотрел прямо, но чуть поверх ее головы. Клара подумала, что у него рыжие ресницы и что он выглядит гораздо старше, чем показалось ей поначалу. В его взгляде было такое напряжение, что она тоже насторожилась.
6
Оба немного помолчали. Люциан прикусил губу.
— Мадам, вы говорите со мной как друг, а я отвык от этого в наше эгоистическое время. Выросло поколение людей, которые совершенно не хотят понимать других. Даже французы уже не те, что были раньше, когда наш великий поэт Мицкевич нашел пристанище в Париже и создавал там свои гениальные произведения. Я был во Франции и знаю, что говорю. Моя мать воспитала меня верующим человеком. Я грешен, но веры в Бога не утратил. Но как я могу серьезно относиться к церкви, если Папа защищает и жертв, и палачей? Я имею в виду Австрию. Когда я вижу, что католики, братья по вере, воюют, убивают друг друга, а потом идут в одну и ту же церковь молить Матерь Божью о победе, мне становится и горько, и смешно. Русские и пруссаки не католики, но тоже христиане, по крайней мере, так они утверждают. И это не мешает им грабить и убивать других христиан. Я знаю, как светские люди смотрят на религию. Она для них как игра, как оловянные солдатики, с которыми играет мой Владзя. Но я не могу быть столь циничным и лицемерным. Я могу грешить, но я признаю Бога, не считаю Его выдумкой…
«К чему это он?» — подумала Клара.
— Мой милый граф, на этот вопрос ни вы, ни я не сможем ответить.
— Хочу рассказать вам, что уже давно лежит у меня на сердце. Я мало знаком с еврейской верой. Заглядывал в Ветхий Завет, но не знаю… Как это?.. Забыл. Меня с детства приучали относиться к еврею как к низшему существу, врагу, антихристу. Но теперь я на многое смотрю по-другому. Я знаю, что и прусские, и французские евреи сражались на последней войне и даже проявляли героизм, но никогда два еврейских войска не выступали друг против друга. Евреи разобщены, но какая вера без единства? Как могут враждовать дети одного Бога?
— Вы говорите, как друг и защитник евреев. Наверно, это графиня так на вас повлияла.
— Отнюдь нет. Мы с ней никогда не говорим о религии. Мариша — так я ее называю — стала правоверной католичкой. Трагедия евреев в том, что они учат своих сыновей, но совсем не обращают внимания на дочерей. Мне рассказывали, что этот, забыл название книги, запрещает обучать девочек религии. Не вижу в этом логики. Я бы сравнил еврея с человеком, который строит дамбу, но оставляет в ней щель. Как в истории про Шейлока. У еврея отбирают дочь, и он вынужден начинать все сначала. Есть, кажется, какая-то птица, которая делает подобную ошибку. Я где-то об этом читал, но точно не могу вспомнить. У каждого создания есть свой изъян, кардинальный изъян.
— Я вижу, граф, вы много читаете и размышляете.
— Нет, просто люблю копаться в себе. Не хочу отбирать у пани время, так что буду краток. Иногда я думаю, что было бы гораздо лучше, если бы не моя жена приняла мою веру, а я принял веру своей жены. Это исцелило бы мою совесть и, возможно, примирило несчастного отца с дочерью и внуком.
На последних словах у Люциана задрожали колени. Он совсем не был готов к этому разговору. Он думал об этом в Варшаве, но здесь, в Ямполе, о своей идее не вспоминал и вдруг высказался. Он снова выкинул такое, чего сам от себя не ожидал. Клара посмотрела на него с холодным любопытством. Сняла с пальца перстень, опять надела.
— Мой милый граф, если бы муж узнал, что вы носитесь с такими планами, это стало бы для него большим утешением. Но мне кажется, что вы не учли практической стороны. Все же вы, простите, несколько наивны. Известно ли вам, что в России христианам запрещено принимать еврейскую веру? И потом, если даже вы станете евреем, ваша жена останется католичкой. Кроме того, для этого необходимо… Что ж, мы оба взрослые люди. Необходима одна довольно болезненная операция. Вы, конечно, можете уехать за границу. Но давайте не будем себя обманывать: вы никогда не будете выполнять всех законов, которые мы, современные светские евреи, вынуждены отбросить. Я сама борюсь со своим мужем. Если бы я его слушалась, то ходила бы с бритой головой. Мы не могли бы сидеть тут вдвоем, это грех, нужно, чтобы присутствовал кто-то третий. Вы верите в эту чепуху? Можете представить себе, что такая дикость — от Бога? В Германии евреи избавились от фанатизма, но начинается война, и местные евреи считают немецких гоями. Это правда, что евреи не учат своих дочерей, но где женщина найдет время изучать запутанные талмудические законы? Учатся, учатся и ничего не знают. Даже раввины не могут прийти к согласию. Здесь, в Ямполе, так называемые хасиды фактически изгнали раввина — он отец Азриэла, свекор сестры вашей жены. Теперь он живет в Варшаве, очень бедствует, но не хочет принимать помощь от своего свата, потому что тот женат на мне. Я, по их понятиям, трефная. И вам хочется в это влезть? Что вы от этого выиграете? Никто не возвращался с того света и не видел истины своими глазами.
— Я бы принял только то, чему учит Ветхий Завет.
— Не знаю, чему он учит, но все это слишком тяжело, и для евреев вы все равно не станете праведником. Простите, граф, может, то, что я скажу, прозвучит для вас как оскорбление, но, клянусь, я говорю из лучших побуждений. Я старше вас, и мы, можно сказать, родственники, я испытываю к вам чуть ли не материнские чувства. Наверно, вы питаете иллюзию, что мой муж невероятно богат и, если вы заключите с ним мир, он осыплет вас золотом. Граф, пожалуйста, не перебивайте меня и не обижайтесь. Мы беседуем с глазу на глаз, и я могу сказать вам правду: все имущество моего мужа фактически принадлежит мне. Я вышла за него не ради денег, но я должна себя обеспечить, потому что его дети, особенно Шайндл, видят во мне врага. И при первой же возможности будут рады вышвырнуть меня на улицу. Но ситуация такова, что как раз они у меня в руках, а не я у них. Я умнее их всех, вместе взятых, и к тому же образованнее. Если кто-нибудь и может что-то для вас сделать, то это я, а не мой муж.
Клара хотела еще что-то добавить, но махнула рукой и замолчала. С холодным любопытством и насмешкой она смотрела на Люциана. Он побледнел, по спине побежали мурашки, воротник сдавил шею. «Пиявка! — подумал Люциан. — Правду про нее говорят!»
Он поднялся со стула.
— Не спешите, граф, — почти приказала Клара. — У нас еще есть о чем поговорить!
Секунду поколебавшись, он снова опустился на стул. Люциан хотел вытереть пот, заливавший лоб, но не решился вынуть не слишком чистый платок.
7
— Мой милый граф, — продолжила Клара, — к сожалению, мы должны об этом поговорить, как бы это ни было неприятно для нас обоих. Если врач хочет поставить диагноз, он вынужден расспросить пациента о его болезни.
— Да, вы правы.
— Что это за история с девушкой? Скажу сразу: все, что мы слышали, исходит от наших недоброжелателей и клеветников, врагов моего мужа. И все же что было, то было. Вы понимаете, что я не собираюсь читать вам мораль, я терпимо отношусь к человеческим слабостям. Спрашиваю, потому что уверена: вам нужна помощь. Бывает, сделаешь глупость, а потом не знаешь, как выпутаться.
Люциан скривился, как от зубной боли.
— Не понимаю, как до вас дошли слухи об этом… недоразумении.
— До нас все доходит. Нам прислали из Варшавы вырезку из газеты. Я не хотела показывать ее мужу, но он тоже как-то узнал. У него много друзей, и здесь, и в Варшаве… Везде… Насколько я понимаю, вам больше нужен адвокат, чем врач…
Люциан мотнул головой, словно отгоняя назойливую муху.
— Мадам, я не знаю, что за газету вам прислали. В одной действительно была заметка, но это настолько чудовищная ложь, что у меня просто нет слов. Никогда не думал, что журналисты способны на такую подлость. Раньше, когда я был ребенком, газеты распространяли культуру и гуманизм. С газетами сотрудничали величайшие писатели. А теперешний репортер служит русскому сатрапу и гоняется за сенсациями. Погубить чье-нибудь реноме для них развлечение…
— Да, я знаю, что газета способна испортить репутацию, но не зря говорят: нет дыма без огня. Мы слышали, что вы не вернулись домой, к семье. Виновны вы или нет, вас ищет полиция. Если вы будете скрываться, ничего хорошего не выйдет. Я считаю, что не стоит конфликтовать с властью. Если что-то не в порядке, всегда можно найти хорошего адвоката. Вы и без меня знаете, что русская полиция не откажется от взятки. Они все берут, от десятника до… ну, лучше промолчу. Вопрос только в том, как дать и кому дать. Если большой начальник не берет сам, у него всегда есть адъютант, жена или любовница, которые не откажутся от некоторых благ. (При этом Клара потерла ладонь большим пальцем.) В вашем положении не стоит забиваться в нору, словно вы какой-то мелкий воришка. Знаю, мои слова причиняют вам боль, но когда вскрывают нарыв — это всегда больно, ничего не поделаешь. Мой милый граф, считайте, вам повезло, что вы меня нашли. Вы мне симпатичны. Я всегда была о вас высокого мнения, еще до того как увидела. И таков уж мой характер, я всегда на стороне несчастного. Возможно, вы обесчестили ту девушку, но я уверена: истинная жертва — вы.
— Да, мадам, так и есть.
Люциан закашлялся и прикрыл рот ладонью. У него пересохло во рту.
— Прошу вас, граф, будьте со мной откровенны, как с лучшим другом. Я не предлагаю вам исповедаться передо мной. Хоть я и не мужчина, я знаю мужчин прекрасно. Кто эта девушка? Что толкнуло вас на этот поступок? Это произошло случайно?
— Случайно? Да. Хотя, по правде говоря, не совсем. С вашего позволения, мадам, я расскажу все по порядку. Разумеется, если у вас достаточно времени и терпения, чтобы меня выслушать.
— Найдется и время, и терпение. В конце концов, мы не совсем чужие друг другу. Погодите секунду, вызову горничную. Вы не представляете, граф, сколько мороки с этой прислугой. После освобождения чернь совсем распоясалась. Хотят денег, но совершенно не желают работать. Вечно из-за них неприятности: в поместье, в лесу, в доме. Я звоню, а они прикидываются глухими. Пусть граф меня простит, но они заметают грязь под ковер. Вот она, явилась. Ты что, заснула?
Клара приказала подать пирожные, ликер и водку для себя и для графа, а заодно отчитала девушку за грязный фартук и растрепанные волосы. Та покраснела, словно ей плеснули в лицо борщом, отчего ее голубые глаза и русые волосы стали еще светлее. Люциан начал свой рассказ. Он мямлил, запинался и путал слова, его губы дрожали. Клара смотрела на него то с грустью, то с любопытством, то со скрытой насмешкой. Он — граф, образованный человек, герой восстания, только что вернулся из Парижа; он употребляет иностранные слова и выражения, которых Клара не знает. И при этом он рассуждает, как ребенок или даже как глупый мужик. Он скрывался от русских, работал на мебельной фабрике, жил с какой-то бабой и клялся в верности ее маленькой дочке. Потом сбил с пути Мирьям-Либу и увез ее в Париж, вернулся в Польшу, нашел девочку и повел ее в грязную гостиницу. Клара ничего не понимала. Неужели так бывает? Сколько же ему лет? Уже за тридцать. Она расспросила, как он поссорился с Валленбергом, и Люциан рассказал, что его оскорбил. Казалось, он гордился этим. Люциан намекнул, что ничуть не сожалеет о своих выходках. Клара еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться, у нее даже слезы выступили на глазах. Этот человек ни к чему не стремится, ничего не планирует, просто плывет по течению. Он готов на все: убить, стать евреем, потерять титул, сдохнуть в канаве под забором. Но при этом он вхож в высшее общество. В Париже он бывал в гостях у Чарторыйских. Конечно, Клара понимала, что Люциан соврет — недорого возьмет, но она видела, когда он говорит правду, а когда лжет. Главное для него, похоже, выставить себя пламенным патриотом, мучеником и борцом за польскую независимость. Клара перестала слушать его болтовню и начала размышлять о своем. Можно ли его как-нибудь использовать? Она была бы не прочь сблизиться с Валленбергами. Возможно, такой Люциан будет ей полезен. Ей стало скучно, она зевнула.
— Мой милый граф! Могу сказать одно: вы всего лишь капризный ребенок. Не могу судить вас строго за ваши прегрешения. Все можно исправить, причем гораздо легче, чем вы себе представляете.
— Но как?
— Э, нет ничего проще. Насколько я понимаю, дело еще не передано следователю. Комиссар может выбросить бумаги, если его хорошенько попросить. А если даже передано, то и со следователем можно договориться. Я так и так собиралась в Варшаву. У меня там тетка, отец тоже сейчас там находится. Хочу платье себе заказать, заодно встречусь со своим адвокатом. Поедете со мной.
— Когда? Вы мой ангел-хранитель!
— Да, иногда бываю и ангелом. А вы впредь не связывайтесь с малолетними служанками. Это ниже вашего достоинства!..
— Мадам, позвольте поцеловать вашу руку!
— Ну-ну…
Клара улыбнулась, протянула руку для поцелуя, и вдруг тошнота резко подступила к горлу. Клара сама не поняла, отчего ей стало дурно. То ли это беременность, то ли рассказ Люциана вызвал такое отвращение. Она вздрогнула: перед глазами внезапно возникло странное видение. Посреди комнаты, в двух шагах перед собой, она увидела собственное лицо, словно отраженное в зеркале или в воде. Через секунду видение исчезло, но Клара еще долго смотрела в одну точку. Ей стало жутко. Может, она сходит с ума? Или увидела беса? Калман загодя накупил оберегов, которые защищают роженицу от нечистой силы… Люциан слегка отодвинулся.
— Мадам, что с вами?
Клара помотала головой.
— Ничего, мой милый граф. Боюсь, как бы мне не умереть…