1
Азриэл достиг своей цели: он изучал медицину в бывшей Главной школе, которую русские преобразовали в Императорский варшавский университет. Получить аттестат было нелегко. Слабым местом Азриэла был русский язык, но пан Валленберг сдержал слово. Он помог Азриэлу. Сам куратор был частым гостем в его салоне, да и с большинством профессоров пан Валленберг был близко знаком. При этом Азриэл получил хорошие отметки по математике, физике, химии и ботанике. Он слышал, что в заграничных университетах студенты гуляют, пьют пиво большими кружками, дерутся на дуэлях и устраивают забастовки против ректора, профессоров и педелей — университетской полиции. Но в Варшавском университете было иначе. В Польше было мало гимназий, и поступить в университет было очень тяжело. Русские власти следили, чтобы польские студенты не увлекались патриотическими идеями, а польская пресса проповедовала позитивизм: образование, производство, развитие промышленности и торговли. Польская молодежь все больше стремилась к знаниям. Если кому-то удавалось получить диплом врача или инженера, это расценивалось чуть ли не как проявление патриотизма.
Азриэл уже был отцом двоих детей. Сын Ури-Йосеф, Йоселе, или, по-польски, Юзек, ходил в школу, дочка Зелда, или Зина, уже говорила, мешая еврейский и польский язык, а Азриэл еще носил студенческий мундир.
По вечерам Юзек делал уроки, а Азриэл читал учебники из университетской библиотеки. Он изучал всё сразу, даже то, что ему как студенту вообще не нужно: историю медицины, аналитическую химию, хирургию, офтальмологию и даже эпизоотологию. Он опередил сокурсников, таких предметов в этом семестре не было, но Азриэл, еще с той поры как изучал Талмуд в синагоге, сохранил привычку идти вперед, не останавливаясь. Он переворачивал страницы, тихо читал вслух, потирал лоб ладонью. Польские и русские сокурсники легко относились к учебе, они шутили даже в прозекторской, но для Азриэла медицина — не шутка. Во-первых, наука есть наука. Во-вторых, в ней еще очень много неисследованных областей. Что, например, известно о функциях головного мозга? Как различные свойства организма передаются по наследству? Повсюду загадки. В-третьих, взять на себя обязанности врача — это не мелочь. Как можно шутить, когда спускаешься в прозекторскую? Накрытые мешковиной тела лежали, вытянувшись, на оббитых жестью столах. Запах формалина бил в нос. Азриэл не мог привыкнуть к ввалившимся щекам, заострившимся носам и остекленевшим глазам. Все человеческие несчастья, вся тщета любых усилий и стремлений читалась на мертвых лицах. А ведь эти тела совсем недавно были живыми людьми, как он сам, у них были планы и надежды. Мертвые безмолвно повторяли: «Слишком поздно, слишком поздно…» Азриэлу казалось, что, умерев, все они пришли к истине, которая раньше могла бы все изменить. «Как жаль, как жаль! — словно шептали белые губы. — Если бы мы знали раньше!..»
Однажды Азриэл увидел, как студент засунул папиросу в рот отравившейся девушке. Остальные улыбнулись. Не только жизнь, но даже смерть для них всего лишь шутка!
Калман и Клара пригласили Азриэла с Шайндл и детьми в поместье на каникулы. Клара уважала студентов. Кроме того, Зина одного возраста с Сашей. А кого еще Калман мог пригласить? Мирьям-Либу — крещеную? Или Ципеле — жену ребе? Майера-Йоэла и Юхевед, которые не доверяли Кларе в том, что касается кошерной пищи? Азриэл с семьей — единственные, кто мог бы приехать погостить. Но ни Азриэл, ни Шайндл не захотели приехать. Шайндл Клару терпеть не могла, говорила, от одного взгляда на мачеху у нее начинает болеть живот. Азриэл любил лес, поле и деревенский покой, но если Шайндл плохо в поместье, то какой может быть отдых?
Летним вечером Азриэл сидел за столом, под лампой, подвешенной на цепях, и штудировал сборник статей по биологии. Читая о центросомах, хромосомах, протоплазме и цитоплазме, он прислушивался, что делается в доме. Азриэл любил тишину, но Шайндл чем-то гремела. Вот опять, или ему показалось? Азриэл по-прежнему любил Шайндл, хоть ему и не нравилось, что она сильно растолстела. После каждых родов она все больше прибавляла в талии. Грудь стала слишком высокой, бедра — слишком округлыми, только лицо и ноги оставались по-девичьи молодыми. Азриэл тысячу раз ее предупреждал, что нельзя есть так много шоколада, мармелада и халвы, показывал, где в медицинском журнале черным по белому написано, что от сладостей портятся зубы, под сердцем откладывается жир, и вообще они способствуют появлению диабета. Шайндл должна себя беречь, ведь диабетом страдала ее мать. Но Шайндл отвечала, что Азриэл сам виноват: уходит на целый день, вечером вернется и сразу за книгу, а ей скучно без него, вот ее и тянет на сладкое…
Да, Шайндл так и не привыкла к столичной жизни. Она досадовала, что Азриэл с утра до ночи занят учебой. По-польски она до сих пор говорила, как деревенская баба, а писала еще хуже, даже адрес не могла написать правильно. Сын Юзек постоянно находил у нее ошибки. Шайндл сняла парик, но осталась местечковой еврейкой: ходила в микву, бегала к раввину за советом, опускала монетки в кружку для пожертвований, иногда молилась. Две с половиной недели в месяц Азриэл не мог к ней прикоснуться. Она не только соблюдала законы Торы, но и не избавилась от всяких суеверий. Если ребенок писался, она дергала его за ухо. Перед Рошешоно она поила детей травяным отваром от глистов. Втихаря, чтобы Азриэл не узнал, она ходила не только к раввинам, но и к цыганским гадалкам. Иногда Азриэлу казалось, что Шайндл так ведет себя ему назло. Он стремился вперед, а она ползла назад. Зачем она вредничает? Что плохого он ей сделал, чтобы она затеяла с ним эту игру?
Ее ревность к Мирьям-Либе дошла до безумия. Азриэлу пришлось дать слово, что он не будет навещать Мирьям-Либу и даже разговаривать с ней на улице. Шайндл поклялась прахом своей матери, что вместе с детьми сбежит из дома или вообще наложит на себя руки, если Азриэл хоть раз приблизится к Мирьям-Либе.
— Уйду, и ты моей могилы никогда не найдешь! — кричала Шайндл.
Хотя Азриэл сто раз пообещал, что не будет видеться с Мирьям-Либой и даже отвечать на ее письма, Шайндл не могла успокоиться.
— Сволочь ты, — рыдала она, — собака с ушами! Иди к ней, иди! Вернешься, а я лежу ногами к двери…
Она так выходила из себя, что была готова биться головой о стену.
2
Азриэлу не надо было далеко ходить, чтобы изучать законы наследственности. Он мог познакомиться с ними на собственных детях. Юзек пошел в мать. Для своего возраста он был невысок, у него были черные глаза и густые черные волосы, румяные щеки и курносый носик. Мальчик излучал доброту, как Шайндл до того как стала ревнивой и вредной. Юзек ходил в первый класс прогимназии и носил черный мундирчик с позолоченными пуговицами и фуражку с кокардой. В форме он выглядел точь-в-точь как маленький офицер. Юзек получал лучшие отметки: четверки с плюсом и пятерки. По-русски он говорил не хуже любого русского. Играя с детьми, научился свободно говорить по-польски. Азриэл нашел для него учительницу французского, и французский язык ребенок тоже схватывал на лету, ему все давалось легко. Юзек был не по годам серьезен и умен, он нравился и детям, и взрослым, его любили и учителя, и одноклассники, и соседи по двору. Шайндл говорила, что у нее душа радуется, когда она смотрит на сына.
Зина же была светловолосая, с голубыми глазами, очень большими для ее неполных трех лет. Если что-то было не по ней, ее крики достигали двора. Кукол она разрывала и вытаскивала из них набивку. Девочка рано заговорила, но на ходу выдумывала свой собственный детский язык. Все, что попадало под руку, она тянула в рот, однажды умудрилась проглотить пуговицу. Глядя на ее личико, Азриэл часто вспоминал своего деда, реб Аврума Гамбургера. Когда Зина начинала кричать, кидаться игрушками и топать ножками, Шайндл говорила:
— Смотри, вся в тебя! Папина дочка…
Да, мельчайшая частичка семени, еле видная в микроскоп, переносит тысячи особенностей, физических и духовных. Но как это происходит? Как хромосомы сохраняют в себе характеры дедов и прадедов? Или у каждого семени есть душа? Все возможно, все возможно… Разве в материальном нет тайн? Пока никто не видел ни атома, ни молекулы, ни эфира. Никто не знает, что такое сила притяжения, магнетизм, электричество, да хотя бы обычный свет солнца или лампы. О жизни и сознании и вовсе говорить нечего. Что мы знаем наверняка? Как вообще можно быть в чем-то уверенным, если мы воспринимаем окружающий мир через чисто субъективные категории количества и качества? Азриэл знал, что должен сосредоточиться на основных предметах, но все же тратил часы на труды Спинозы, Канта, Фихте и Шопенгауэра. Как можно спокойно дышать, когда вокруг столько загадок?
— Азриэл, иди спать!
— Да, любимая, сейчас.
— Азриэл, ты себе глаза испортишь. И мне спать не даешь.
— Иду, иду.
Азриэл пока не зарабатывал и расходовал приданое, но в доме была служанка, Марыля. Азриэл слышал, как она взбивает тюфяк, прежде чем лечь. Кухня была ее царством. Там она ела и спала, туда к ней приходили подруги и «женихи». По воскресеньям она ходила в костел. Раз в месяц она получала письмо из родной деревни, написанное тамошним писарем, и Азриэл ей читал: «Во-первых, сообщаем, что мы все здоровы, дай Бог нам услышать то же о тебе. Во-вторых, сообщаем, что наша корова благополучно отелилась…» Под подушкой Марыля хранила сонник. Каждую ночь ей снились слитки золота, разбитые яйца, черные кошки и ужасные люди, которые гонялись за ней с дубинками и саблями.
Азриэл погасил лампу и вошел в спальню.
— Шайндл, спишь?
— Как я могу спать, если у тебя свет горит, а ты страницами шуршишь? А в шесть меня Зина разбудит.
— Любимая, мне же надо заниматься. Мы ведь не сможем вечно жить за счет твоего отца.
— Слушался бы меня, мы бы уже у него не брали. Посмотри на Майера-Йоэла. Давно разбогатеть успел.
— Майер-Йоэл торгует, а я буду врачом.
— Где написано, что ты должен быть врачом? Отец хотел взять тебя в дело. Ты давно мог бы человеком стать, а все над книгами сидишь, глаза портишь. Приданое мы уже проели, ничего не осталось.
— У нас пока что все есть.
— Где? К Кларе ехать я не собираюсь. Она тебе говорит комплименты, а на меня смотрит, как на попрошайку. Отцовское имущество на нее переписано, она все к рукам прибрала.
— Мы и не обязаны туда ехать.
— И что нам делать? Приедем — она будет меня высмеивать, не приедем — будет внушать отцу, что я плохая дочь. И ты ведь знаешь, чего я боюсь. Этот Саша — звереныш какой-то.
— Ты из всего трагедию делаешь.
— Тебе легко говорить. Уходишь на целый день в университет, встречаешься там со своими шарлатанами. А мне что с того? Станешь врачом, а дальше? Доктор Гальперн, который напротив живет, — нищий, в карманах ветер свистит.
— Он плохой врач.
— Откуда ты знаешь, что сам будешь хорошим? Ни о деньгах не думаешь, ни о будущем. Сам же говоришь, постоянно с профессорами споришь. А если тебя срежут на экзамене, что тогда? Побираться идти? Или в Висле утопиться?
— Хватит уже!
Азриэл разделся и лег. Он чувствовал желание, но Шайндл сегодня «нечиста». Азриэл пожелал ей спокойной ночи и попытался заснуть, но сон не шел. В темноте привиделась прозекторская, столы, мертвые лица. Почему тот высокий парень повесился? Почему утопилась девушка с рыжими волосами? Сколько страданий должен перенести человек, чтобы решиться на такой шаг? Хоть теперь-то им хорошо? Действительно ли они уснули вечным сном? Вот он, Азриэл, только что погасил лампу. Значит, так он уничтожил свет?..
Азриэл ворочался на постели. День был тяжелый: работа, подготовка к экзаменам. По ночам мучили сомнения. Станет ли он хорошим врачом, достигнет ли в медицине того, чего не смогли достичь другие? Под присмотром профессора Азриэла уже начали допускать к практике в поликлинике, но сам Азриэл считал, что он слишком часто ошибается с диагнозом. Аускультация — его слабое место. Какой смысл лечить людей, если сотни тысяч гибнут из-за политики королевы Виктории или капризов Абдул Хамида?[147] Здесь, в Варшаве, многие живут в подвалах, по три семьи в одной тесной комнатушке. Страдают от сырости, вшей и голода, болеют чахоткой. Что толку в медицине, если людей сживают со свету?
Азриэл возлагал большие надежды на образование, но в науке бессчетное количество загадок и понятий, о которых никто не имеет представления, потому что их невозможно увидеть. В свете материализма и дарвинизма распадается все: Бог, душа, этика, семья, награда и наказание, даже долг жить и рождать новые поколения. Этими теориями можно оправдать любое насилие. Они подрывают основы существования, а все, что на них построили, — это телеграф…
Но что он, Азриэл, может сделать? Прошлого не вернуть. Вот что ему осталось: экзамены, зависимость от чиновников и страх, что он никогда не станет одним из сильных мира сего, не научится их языку, манерам и способности наслаждаться жизнью. Он, Азриэл, висит в воздухе, между небом и землей…
В темноте спальни Азриэл ясно ощутил, что совершил ошибку. Но когда? И как ее исправить? Веру он уже потерял. Он стремится только к материальным благам. Вдруг Азриэл подумал, что, наверно, так же чувствовал себя парень, который повесился на чердаке в Старом городе. Азриэл был на вскрытии…
3
Миреле снимала комнату на Дзельной. Ей повезло: она нашла хорошую мастерицу, которая быстро обучила ее парикмахерскому искусству. Через каких-то полтора месяца Миреле уже могла сделать прическу, и хозяйка стала отправлять ее к богатым дамам. Клиенткам с Маршалковской нравилось, как Миреле делает завивку или вплетает в прическу искусственные локоны. У нее была легкая рука, она не спешила, внимательно выслушивала желания клиентки, если надо, переспрашивала. Она никогда не дергала гребень. Если видела седой волос, удаляла его с корнем, чтобы он больше не вырос. Она ловко обращалась с ножницами, расческами и щипцами. Кто бы мог подумать, что вечером, вернувшись домой, Миреле становится совсем другим человеком? Она ставила на керосинку чайник или кастрюлю с парой картофелин, доставала из буфета буханку хлеба, кусок сыра и селедку. Продукты она всегда покупала загодя. Приготовив ужин, она садилась за уроки, которые задавал ей друг Азриэла Арон-Ушер Липман. Миреле прилежно изучала русский и польский языки, географию, иногда Арон-Ушер читал ей главы из «Истории цивилизации» Бокля или «Политической экономии» Милля. Но Миреле больше нравилось, когда Арон-Ушер не читал, а рассказывал. Она с интересом слушала, когда он пересказывал ей роман Чернышевского «Что делать?». Мир менялся на глазах. Парижские коммунары повешены, но идеи невозможно убить. Арон, как его называли коллеги, рассказывал Миреле о нигилистах, народниках и европейских социалистах. Царь Александр освободил крестьян, но они все равно остались рабами, темными и неграмотными. Европа шла вперед, а Россия оставалась позади. В Англии у парламента больше власти, чем у королевы Виктории, Франция — республика, в Америке Линкольн отменил рабство. Однако в России царская власть абсолютна. В Западной Европе евреи говорят на языках стран, в которых живут, и отдают детей в современные школы, а здесь говорят на жаргоне, одеваются, как азиаты, и верят в праведников-чудотворцев и нечистую силу. Сколько же еще пребывать в темноте?
Арон-Ушер считал, что лучшее средство — это образование или самообразование. Того, кто изучает законы природы, погружается в мировую историю, размышляет о первопричинах всего сущего, не так-то легко угнетать. Нередко Арон-Ушер утверждал одно, а потом — прямо противоположное. Однажды он заявил, что евреи должны перейти на польский язык, а в другой раз сказал, что на русский. Сначала осуждал польский патриотизм и восхвалял позитивизм, труд и торговлю, а потом стал намекать, что Польше неплохо бы сбросить деспотизм России, Пруссии и Австрии и обрести независимость. Лишь на одном он стоял твердо: евреи должны ассимилироваться. У Азриэла тоже было свое мнение: если Мессия до сих пор не приехал на осле, значит, не приедет никогда. Евреи останутся в Польше. Нужно надеть европейскую одежду, реформировать хедеры и весь жизненный уклад. Нельзя жить в конце девятнадцатого века, оставаясь в Средневековье или даже в Древнем Израиле и Вавилоне… Однажды Арон-Ушер и Азриэл завели спор. Арону-Ушеру нравились народники, Азриэл же считал, что евреям нечего лезть не в свое дело. Пусть сначала избавятся от своего фанатизма. К тому же польский еврей должен быть верен Польше, а не кацапам. Арон-Ушер и Азриэл горячились, ругались, сыпали словами и именами, которых Миреле не знала. Арон презирал попов и ксендзов, князей и генералов, а на высшую ступень ставил русского мужика. Азриэла он называл пессимистом. Спор закончился тем, что они сели играть в шахматы. Сперва Азриэл выигрывал, но потом устал и начал делать ошибки. Арон-Ушер долго думал над каждым ходом, поглаживая подбородок, словно на нем до сих пор росла борода.
— Шах королевой!
— Королевой? Скажи еще — царицей. Ферзь, а не королева, — бормотал Арон-Ушер. — Хорошо бы взять ферзя, да, пожалуй, что нельзя!
И вдруг добавил нараспев:
— «Насиловать царицу хочет в доме у меня!»[148]
Миреле засмеялась. Рассуждают об ассимиляции, а сами не могут забыть ни Тору, ни Талмуд. Щуплый, черноволосый Арон-Ушер изучал юриспруденцию в Варшавском университете и был учителем в сиротском приюте. Несмотря на занятость, он нашел время основать кружок для тех, кто хотел заниматься самообразованием. Кружок собирался у Миреле три раза в неделю. Азриэл тоже иногда приходил. Читали лекции по экономике, социологии, биологии и философии, устраивали дискуссии о литературе, женском вопросе и положении крестьянства, да и мало ли о чем еще. Арон умел увлечь людей. Сюда приходили студент Александр Ципкин, сын еврейского управляющего у польского магната; Соня Рабинович, акушерка; Эстер Ройзнер, бывшая жена белостокского фабриканта. В Варшаве Эстер стала швеей, потом открыла собственную «працовню». Бывала здесь Вера Харлап, сбежавшая из дому дочь раввина. Она пыталась закончить консерваторию, болела легочной болезнью, три года просидела в Отвоцке, а теперь давала уроки игры на фортепьяно в богатых хасидских семьях. Говорили в кружке по-русски и по-польски. Вера Харлап неплохо знала древнееврейский. Эстер Ройзнер любила изображать, как галдят ее заказчицы. У Сони Рабинович, самой старшей из всех, где-то в Слониме жил отец, адвокат. Она курила папиросы, как мужчина, и знала русский не хуже любой кацапки. Для Миреле не было большего наслаждения, чем слушать лекции и дебаты. Какова роль женщины в современном обществе? Куда идет нынешняя молодежь? В чем различие между абсолютизмом и демократией? Имеет ли женщина право распоряжаться собственным телом? Здесь упоминали разных писателей, критиков, ученых и революционеров, беседовали то о Дарвине и Лассале, то об электричестве и французской революции. Вполголоса говорили о русских нигилистах, парнях и девушках, которые пошли в народ, о судебных процессах, сибирской каторге и Шлиссельбургской крепости. Что-то происходило в мире. Карл Маркс основал Интернационал. Бакунин создал «Альянс»[149]. Студент Каракозов пытался убить царя. Кто-то издавал за границей запрещенные книги и нелегальные журналы, кто-то тайно привозил их в Россию. Да, Россия и Европа не стояли на месте, но здесь, в Польше, все оставалось по-старому. Спорили, пока весь пол не оказывался усыпан окурками. Хотя кружковцы не делали ничего запрещенного, Миреле на всякий случай занавешивала окно. Варшавская полиция с подозрением смотрела на любое собрание. Дворники сообщали в комиссариат о каждом незнакомом человеке, вошедшем в дом.
4
Дело было так: Клара пришла к Азриэлу, но не застала его дома. Она поговорила с Шайндл и в очередной раз пригласила ее в поместье. Шайндл сказала, что Азриэл у сестры, Миреле, и Клара, если хочет, может пойти туда, чтобы его увидеть. Но когда Клара пришла к Миреле, Азриэла там уже не было. Александр Ципкин взялся немного проводить Клару: лестница не освещалась, можно и упасть. Клара с благодарностью согласилась. Ципкин, высокий молодой мужчина с черной шевелюрой, носил студенческую тужурку и клетчатые брюки. Под тужурку он надевал сатиновую рубаху, подпоясанную кушаком с кистями — на русский манер. По-русски он говорил великолепно. В углу рта торчала неизменная папироска, которая словно курилась сама по себе. У него было продолговатое лицо, густые сросшиеся брови, черные глаза, подстриженные бакенбарды и тонкие усики. На лестнице он взял Клару под руку. Было сразу видно, что это светский человек. Клара стала расспрашивать, где он учится, откуда родом. Александр рассказал, что до восстания его отец, Бериш Ципкин, служил управляющим в имении графа Радзивилла, в Литве, и Радзивиллы так его уважали, что Александр учился вместе с графскими детьми. В поместье было озеро, и Александр с детства был хорошим пловцом. Умел он и ездить на лошади. Когда большую часть земли разделили между крестьянами, Радзивилл не то чтобы совсем обеднел, но отец Александра потерял место и перебрался в город. Сначала Александр изучал медицину в Киеве, но сейчас учится в Варшавском университете вместе с Азриэлом. Тот познакомил его с Ароном Липманом, а Липман привел его в кружок.
— Потерянное время, — заметил Александр.
— Почему же? — спросила Клара. — Образование — дело хорошее.
— Для народа, но не для старых дев…
Клара предложила Александру приехать на каникулы в поместье: ее сыну нужен педагог. Они взяли дрожки и поехали на Театральную площадь в кондитерскую. За чашкой кофе они непринужденно беседовали то об одном, то о другом: о любви, литературе, деньгах и ситуации в России. Оказалось, Ципкин недолго жил в Ломже и там ходил к тому же аптекарю, что и Клара. Он рассказал, что в Варшаве дает уроки в зажиточных семьях и сейчас живет в доме богатого торговца мануфактурой, который с женой и дочерью на лето уехал в Карлсбад. Служанка осталась, но Ципкин отпустил ее в деревню к родителям.
— Мадам, если не верите, — сказал он игриво, — пойдемте ко мне, увидите своими глазами.
— Вы же прекрасно знаете, что дама не должна приходить к кавалеру домой. Это все равно что войти в клетку к волку.
Ципкин рассмеялся.
— Пока что я никого не изнасиловал.
— Все когда-нибудь происходит в первый раз.
— Мои жертвы сами должны меня упрашивать.
— Можете не сомневаться, я никогда никого не упрашивала.
Ципкин жил неподалеку, на улице Лешно. Было уже довольно поздно, но Клара и Ципкин решили прогуляться. Они шли по Тломацкой. Здесь недавно закончили строительство новой синагоги. Здание стояло темное, с шестиконечной звездой на куполе. Вокруг еще валялся строительный мусор — кирпичи и обрезки досок. Ципкин остановился, пожал плечами.
— Кому это надо?
— Евреи пока что верят в Бога.
— Те, кто построил, не верят.
Беседа перешла к религии. Ципкин открыто заявил, что он атеист. Кто видел Бога, где Он? У каждого народа свое божество. Дарвин прав: человек — это животное, он произошел от обезьяны. Теперь в зоологии для него даже есть название: гомо сапиенс. Ципкин упомянул Карла Маркса, Лассаля, Лаврова и какого-то Нечаева[150]. Какую роль играют сейчас евреи? До освобождения крепостных они были посредниками между барином и мужиком, то есть помогали помещикам грабить крестьян. Теперь евреи — потребители, которые ничего не производят. Они не знают языка страны, в которой живут, и отдают детей в хедер бородатому меламеду. Сколько еще можно держаться за длиннополый кафтан, меховую шапку и микву?
Клара засмеялась.
— Что смешного?
— Мне надо найти в Варшаве специалиста по строительству миквы.
— Шутите.
— Отнюдь нет.
И Клара рассказала Ципкину о своем муже Калмане Якоби и его дурацкой идее поставить в поместье небольшую синагогу и микву. Ципкин спросил, зачем она вышла за такого человека.
— Сама не знаю, — со смехом ответила Клара.
Так, болтая, они подошли к воротам на Лешно. Ципкин резко позвонил в колокольчик. Клара знала, что ей нельзя к нему идти, он потеряет к ней всякое уважение. Она обернулась, словно испугавшись, что за ней следят. Ее колени дрожали. Она забормотала, что ей пора, ее ждет тетка, но Ципкин притворился, что не слышит. Ворота открылись будто сами собой, Клара не различила шагов. Из темноты появился дворник, Ципкин дал ему монету. Он взял Клару под руку. Она уперлась, и Ципкин слегка потянул ее за собой. Она рассердилась, но в то же время ей стало смешно. Когда они поднимались по лестнице, Кларино лицо пылало, во рту пересохло. Идти было неудобно, ступени оказались слишком высокими.
— Куда вы меня ведете?
— Вы знаете куда.
На втором этаже Ципкин открыл дверь, и они оказались в коридоре. Ципкин обнял Клару, прижал к себе и крепко поцеловал в губы, как опытный ловелас. Он не терял ни секунды.
— Разве можно так, сразу?!
— А зачем откладывать?
— Сейчас же зажгите свет! — приказала она.
Они вошли в гостиную, Ципкин зажег свечу. Здесь было пыльно. На накрытом холстом пианино стояли два латунных подсвечника, словно в головах какого-то чудовищного покойника. Клара прошлась по ковру, рассматривая картины, портреты и статуэтки. В ней боролись страх и желание. Ципкин вышел, она осталась одна. «Вот и получила, чего хотела!..» Пахло нафталином, чуть слышно потрескивала рассохшаяся мебель. Кларе стало жарко, в комнате давно не проветривали. Откуда-то вылетел мотылек и запорхал вокруг свечи. Клара подошла к зеркалу. Она долго рассматривала себя в полумраке, захотела улыбнуться своему отражению, но не смогла разжать губ. Она пока молода, но сколько еще продлится молодость? У нее было два мужа, но никогда не было любимого человека. Ждать? Может оказаться слишком поздно… Огонек свечи коптил, стены качались перед глазами, печь с выступающим карнизом отбрасывала кривую тень. Кларе показалось, что в замке повернулся ключ. Хозяева? Она вздрогнула, сердце забилось сильно, но редко, словно у нее внутри кто-то махал веером. А вдруг у нее сердечный приступ? Не помереть бы здесь…
Вернулся Ципкин. Он снял тужурку и выглядел необыкновенно высоким в рубахе, препоясанной кушаком. В руках он держал два бокала красного вина.
— Пейте! — сказал он строго. — Ваше здоровье!
Они чокнулись.
— Ой, очень крепкое…
— К сожалению, закуски нет.
И вдруг задул свечу.
— Что вы делаете?
Ципкин не ответил. Он забрал у Клары бокал, взял ее под руку и, как слепую, повел, обходя столики и стулья, через порог и по коридору в спальню. В щель между гардинами проникал голубоватый свет газового фонаря. В романах женщины всегда сначала сопротивлялись любовникам, но у Клары не было куражу спорить.
— Осторожней, вы мне платье порвете…
5
На улице было темно, хоть глаз выколи. Александр Ципкин проводил Клару до дома госпожи Френкель на Медовой. Извозчика поймать не удалось, пришлось идти пешком. Ципкин и Клара долго целовались у ворот, пока дворник не услышал звонка и не вышел открыть. Клара дала ему двадцать грошей. Ципкин на прощанье слегка похлопал ее по плечу. Клара поднялась по темной лестнице, остановилась у порога. «Счастлива ли я? — спросила она себя. — Ведь так хотела влюбиться!» Она прислушалась к своим чувствам. Нет, не счастлива. Но почему? Может, она просто очень устала? Или ей стыдно, что она пришла к тетке в два часа ночи? Нет, не в этом дело. Клара понимала, что Ципкин слишком легко ее добился. Что думают мужчины о таких женщинах? Что о них говорят? Он поклялся ей, что не скажет Азриэлу ни слова, но он может похвастаться кому-нибудь еще. Ведь он даже перед Кларой хвалился своими победами. О поездке в Ямполь он скажет ей позже. Они договорились встретиться завтра в кондитерской Семадени. «Вот и всё, — зевнула Клара, — изменила мужу. Как говорится, наставила рога». Она хихикнула. Калман отправил ее в Варшаву найти архитектора, который построит микву, а она нашла любовника. Дурак!.. Клара постучалась. Ноги болели, она весь день проходила на высоких каблуках. В одном виске ощущалась боль, но несильная. Корсет давил грудь. Дверь открылась. В длинной ночной рубашке, со свечой в руке на пороге стояла тетка. Ее лицо показалось Кларе очень старым, волосы были растрепаны, как у ведьмы.
— Это ты?
— Да, тетушка. Кто же еще?
— Я чего только не подумала! Ушла и пропала на всю ночь! Мне не жалко, что ты гуляешь, об этом пусть твой муж беспокоится. Но вдруг что случилось, не дай Бог? Может, тебя дрожки переехали. Они так летают, им ничего не стоит человека сбить…
— Нет, тетушка, никто меня не переехал. В гостях засиделась…
— В гостях? Ну, входи. Я спать легла, но где ж тут уснешь. Такой у меня дурной характер: если кого-нибудь дома нет, не могу глаз сомкнуть. Ну, слава Богу, пришла. Есть хочешь?
— Есть? Сейчас? Нет, тетушка, я так устала, что еле на ногах стою.
— Постель я тебе постелила. Может, стакан молока?
— Нет, спасибо.
— Нужно мне твое спасибо! Его на хлеб не намажешь. Слушай, — заговорила тетка другим тоном, — у нас с тобой недавно один разговор был, не забыла?
Клара растерялась.
— Да, помню.
— Рассказала я о нем Целине. Заодно дала себе волю, все ей выложила, что у меня на сердце. Не смогла удержаться…
— Тетушка, зачем?
— А чего она из себя строит? Свое дитя всегда лучше всех, но мать ведь тоже не слепая. Ладно, давай завтра поговорим.
«Ага, значит, поломалась и согласилась, — подумала Клара. — Что ж, хорошо».
Клара зашла в туалет, потом пошла в спальню. Там было три кровати, на двух спали четыре девушки, третья постелена для нее. Клара разделась. Вдруг подумала, что, умей платье говорить, оно бы рассказало, что сегодня его уже снимали. В комнате было душно, но Клару бил озноб. Босиком, в белье, она немного посидела на кровати. Клара привыкла, чтобы все было так, как она решила, но вот появляется мужчина и делает с ней, что хочет сам. Как быстро он ее добился! Какая дикая сила! Появился откуда ни возьмись… «Вот и изменила мужу, — сказала Клара тихо. — Одним грехом больше». Она была довольна, что наконец-то сделала то, к чему давно была готова, но при этом ей было немного стыдно. Интересно, что он сейчас делает. Наверно, пришел домой и сразу заснул. Для таких, как он, это пустяк. Только сейчас Кларе пришло в голову, что она может забеременеть и родить Калману ублюдка.
Она легла, закрыла глаза, но долго не могла уснуть. Все, что сегодня произошло, крутилось у нее в мозгу: каждый шаг, каждое слово, каждое движение. Она опять спускалась с ним по лестнице, ехала в дрожках, сидела в кондитерской. Клара даже чувствовала вкус кофе со сливками, слышала музыку, которую играли музыканты в кафе. А вот они идут по улице. «Где Бог, кто Его видел? Человек — это животное…» А чего ждать от животного? Вдруг Клара поняла, к чему он затеял этот разговор. О, мужчины очень сообразительны, если хотят чего-нибудь добиться!.. Мысли начали путаться, Клара заснула, и ей приснилось, что она тяжело больна. Она лежит на широкой кровати, обложенная подушками. На тумбочке — пузырьки с лекарствами и половинка апельсина, но не золотисто-оранжевого, как обычно, а красного. «Наверно, в него для меня крови налили, — подумала Клара. — А зачем мне кровь, если я умираю?» Калман тоже был здесь, с белой бородой и длинными пейсами, как у ребе. Вошел какой-то парень, похожий на Ципкина, но это не Ципкин, а ее сын Саша. Клара сказала ему по-польски:
— Ну, сынок, будешь теперь жить без меня…
— Нет, мамочка, нет!
— Это не от меня зависит…
Клара вздрогнула и проснулась. Сердце билось, как тогда, в чужой гостиной, и Кларе показалось, что кто-то отпирает дверь. Изо рта вырвался громкий вздох. Светало, через гардины сочился тусклый красный свет. Клара попыталась вспомнить недавний сон. Кто-то был болен… Ребе с длинными пейсами… Нет, картинки рассыпались, в памяти остался только странный кровавый апельсин, он словно светился в темноте, излучая какую-то скрытую силу. Клара вспомнила, что произошло вчера, и села на постели. Ей стало весело, захотелось посмотреться в зеркало. У нее сегодня свидание в кондитерской Семадени… Господи, кто бы мог подумать, что это произойдет так скоро? Видно, судьба… За окном чирикали воробьи, небо светлело. Жизнь снова обрела смысл. Теперь было для чего просыпаться утром. Клара повернулась лицом к стене и опять задремала. В полусне она прижала руку к губам и чмокнула себя в запястье.
6
Счастье, к которому Клара стремилась столько лет, стало необыкновенно близким. У нее появился любимый человек. Теперь было для кого наряжаться, покупать изысканное белье и украшения, душиться дорогими духами и делать прически. Правда, он не очень-то приглядывался к ее тряпкам, но иногда по одному вскользь брошенному слову становилось ясно, что он замечает все. Они встречались ежедневно, а то и два раза в день, утром и вечером, то у Семадени, то в «Кафе европейском», то у фонтана. Уже начались каникулы, не надо было посещать лекции в университете. Они катались на дрожках: до Швейцарской долины, к Пражскому мосту, по дороге в Вилянов или просто по далеким окраинным улицам. Вечером ходили по театрам: в «Альгамбру» на Медовой (у тетки под носом!), в «Альказар» на Крулевской, в «Бельви» или «Аркадию». В Варшаве множество талантливых актеров и актрис, своих или приехавших на гастроли. Александр Ципкин был хорошим наездником, он любил ходить на скачки. Клара знала, что он беден, но он не позволял ей за него платить. Он брал в долг или закладывал вещи в ломбард, чтобы быть достойным кавалером. Ципкин делал ставки на скачках и иногда выигрывал. Это было величайшее наслаждение: стоять на огромном балконе, среди графов, князей, генералов, знатных дам и иностранцев, держать любимого за руку и смотреть в бинокль на несущихся лошадей, слышать крики простонародья внизу. Прошлая жизнь представлялась Кларе непрерывной цепью страданий. Ребенком она осиротела, отец перевозил ее из города в город, в гимназии она получала плохие отметки, Гриша был злым, больным импотентом. Свадьба с Калманом — это было самоубийство. Клара краснела, когда думала об этом еврее с его бородой и миквой…
Но сможет ли она удержать в руках свалившееся на нее счастье?
Уж очень оно было непрочным. Он свободен, а у Клары муж и ребенок. Ему немного за двадцать, а Кларе шел четвертый десяток. Он должен учиться и давать уроки, рано или поздно ему понадобится приданое, чтобы открыть кабинет. Развестись с Калманом? Придется оставить поместье, она лишится известковых разработок. И потом, если Клара разведется, с чего она взяла, что Ципкин на ней женится? Интрижка с чужой женой — это одно, а впрячься в ярмо семейной жизни, стать отчимом — совсем другое. Каждый раз, собираясь на свидание с Александром, Клара напоминала себе, что она не должна к нему слишком сильно привязываться, что это лишь игра, авантюра, как во французских романах. Но все было гораздо сложнее. У парижских дам есть салоны, почитатели, благородные мужья. Там у женщины тысячи возможностей. А в Ямполе только и остается гнить заживо… Но что делать, что делать? На Александра нельзя полагаться. Как только мужчина почувствует, что женщина от него зависит, он тут же начнет топтать ее ногами.
Клара писала Калману письмо за письмом. Врала, что ищет архитектора, расспрашивает о синагогах и миквах. Она написала ему, что тетка сперва набросилась на нее, из-за того что она посватала Целине своего отца, но потом мать и дочь подумали и согласились. Калман ответил, что в поместье начинается жатва и хозяйка нужна дома, да и Саша по маме соскучился, совсем с ума сходит. Были у Клары и другие заботы. Варшава — не Париж, тут сложно что-то скрыть. Тетка и модистки уже посмеивались, когда Клара приходила домой поздно вечером. Азриэл или еще кто-нибудь мог встретить ее с Ципкиным и сообщить Калману. В любой день она могла забеременеть. Одно дело — наставить мужу рога, но другое — родить от любовника. Ох, и накажет же ее Бог за грехи…
Что же делать, что делать?
Но, несмотря на заботы, Клара визжала от радости, когда Ципкин повел ее на лотерею в Саксонский сад и она выиграла индюка. Она хохотала над шутками Александра, когда они сидели в кафе и он рассказывал о профессорах, коллегах и глупых девушках, которые приходят к Миреле. Клара не могла его понять. Он светский человек, но заводит разговоры о революции, конституции и положении крестьянства. В Киеве он ходил на демонстрации. Александр намекал, что он не в ладах с полицией. Но все это делало его еще интересней. Он часами мог сидеть за столиком в кондитерской, курить, выпуская дым колечками, болтать и рисовать карандашом забавных человечков и зверюшек. Он то шутил, то становился серьезен. То осыпал Клару комплиментами, то подсмеивался над ней. Она обижалась, но ей не бывало с ним скучно. Он оставался для нее загадкой. Сколько у него было женщин, сколько девушек он совратил в Варшаве и в России? Время летело, а Клара так и не знала, как ей поступить. По вечерам или даже средь бела дня он приводил ее к себе. Он постоянно ошеломлял ее своей дерзостью и беззаботностью, но она быстро у него училась. За полторы недели Клара пережила больше, чем за предыдущие полтора года.
«Вот это мужчина, это любовник!» — без конца говорила себе Клара. Она была готова на все, даже уйти от Калмана, не дождавшись развода, но чем больше Ципкин рассказывал о себе, тем меньше она его понимала. Внезапно он начинал жаловаться, что залез в долги, и твердил, что хочет уехать за границу. Видимо, он был привязан к дому, куда приводил Клару: у хозяев были дочери. Клара предлагала ему на каникулы поехать с ней в поместье, учить там Сашу, но он не давал окончательного ответа. Вскоре Клара поняла, что его бесшабашность — лишь маска. В действительности он замкнутый человек, у него полно забот, а к его манерам и капризам трудно привыкнуть. Он даже не хотел перейти с ней на «ты».
— Через год вы забудете, что был такой Ципкин, — сказал он ей как-то раз.
Клара почувствовала горечь во рту.
— Забуду? Через год?
— Кто знает, что со мной случится, куда судьба забросит.
— Вы думаете, все, что происходит, — это случайность?
— А наша встреча — разве не случайность?
И, подмигнув, он ловко стряхнул пепел с папиросы в ее чашку кофе.