1
На Крохмальной улице было товарищество, помогавшее больным, и реб Менахем-Мендл Бабад договорился с ним, что его члены будут молиться у него в раввинском суде по субботам и праздникам. Товарищество освободило раввина от тяжелейшего ярма — платы за жилье. Состояло товарищество из простых людей: мясников, торговцев рыбой и птицей, старьевщиков. Было среди них немало молодых парней. Товарищество взяло на себя обязанность ухаживать за больными бедняками, а также обеспечивать их лекарствами. А больных на Крохмальной было в избытке. Каждую пятницу двое парней брали корзину и ходили по дворам, собирая для больных еду и деньги. Добрые люди помогали, чем могли: хлебом, куриными ножками или крылышками, рыбьими головами и даже луком и морковью. Женщины из товарищества вымачивали и варили мясо. Реб Менахем-Мендл был очень рад, что простые люди взяли на себя этот святой долг. Раввин предложил, что по субботам будет учить их Торе с комментариями Раши, Талмуду или «Эйн Янкев»[151]. Староста хотел платить раввину два злотых за урок, но реб Менахем-Мендл отказался от денег. Достаточно того, что ему оплачивают квартиру. Он не хотел делать Тору средством заработка. Кроме того, и ему не помешает выполнить побольше заповедей. Его дети ступили на скользкий путь. Кто знает, будет ли Азриэл через сто лет читать по нему поминальную молитву? Реб Менахем-Мендл помнил, что говорит Талмуд: человек не возьмет на тот свет ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней, ни жемчуга, но только заповеди и добрые дела.
Для реб Менахема-Мендла товарищество было как дар Небес, но жена восторга не испытывала. У членов товарищества были отвратительные привычки. Они плевали на пол, рыгали и громко сморкались, приходили на кухню попить воды и позволяли себе подшучивать над Тирцей-Перл. Вечером в пост Девятого ава они молились у раввина. Когда читали Плач Иеремии, эти простолюдины, вместо того чтобы рыдать о разрушении Храма, начали кидаться друг в друга репьями. Тирца-Перл прекрасно знала, откуда пошел этот обычай. Когда-то евреи на Девятое ава так плакали и огорчались, что не могли прекратить, и некоторым становилось плохо. И вот придумали, чтобы городские весельчаки и насмешники шутками подбадривали молящихся. Тирца-Перл помнила, как молились и рыдали в ее родном местечке, в Туробине. Ее мать заливалась слезами, читая в тайч-хумеше о Хане и ее сыновьях[152]. Сама Тирца-Перл до сих пор плакала, когда читала о Камце и Бар-Камце[153] или о бедствиях, которые причинили народу Израиля Навузардан[154] и Тит[155]. Тирце-Перл не нужен был тайч-хумеш. Отец, реб Аврум Гамбургер, научил ее читать Пятикнижие и Пророков на святом языке.
Читали Плач Иеремии, а парни посмеивались, поглаживая бородки. Когда кончились репьи, стали отколупывать со стен кусочки штукатурки и кидаться ими. Даже реб Менахем-Мендл, уж на что терпеливый человек, и то вышел из себя.
— Евреи, прекратите кощунствовать! — крикнул он посреди молитвы. — Храм разрушен, а вы смеетесь. Сказано ведь, кто живет, когда нет Храма, подобен тому, кто жил в дни его разрушения. Почему Храм до сих пор не построен? Из-за грехов наших…
Но народ так развеселился, что никто не обратил внимания на слова раввина. Только один парень ответил:
— Ребе, да когда ж это было? Вот с такой бородой история…
Тирца-Перл услышала на кухне, как невежда ответил ее мужу, и рассердилась. Если разрушение Храма было давно, то что же? Разве сегодня злодеи и убийцы не такие же, как тогда? Разве сегодня евреи не страдают? И если Господь не сжалился над евреями в те времена, почему Он должен сжалиться сейчас? Тирца-Перл захотела войти к мужчинам и как следует их отругать, но сдержалась. Варшава — большой город, здесь не знают, что такое уважение. Такое поколение нынче. В кухню вошел староста Йосл.
— Ребецн, я прикажу оштукатурить стены. Приведу мастера, он всё исправит.
— Стены меня не беспокоят. Как евреи могут веселиться в пост?
Йосл пожал плечами.
— А чего бы им не веселиться, если у них заработок есть?
После молитвы народ ушел, оставив скамейки перевернутыми[156]. Горела единственная свеча. Реб Менахем-Мендл, со свалявшейся бородой, в разорванном халате, босой, сидел на низенькой табуретке и читал мидраш о Плаче Иеремии. Гемору сегодня изучать нельзя, в пост надо предаваться скорби, а от Торы становится радостно на сердце. Тирца-Перл, тоже без обуви, в чулках, подошла к мужу и вынула репей из его бороды.
— Менахем-Мендл, не могу я больше терпеть!..
Реб Менахем-Мендл поднял глаза от книги.
— А что делать? Изгнание есть изгнание. Хорошо еще, что они на молитву пришли. Могли бы давно бороды сбрить.
— Как-то мне здесь перестает нравиться.
— Кто знает, может, уже настали времена Мессии? — вздохнул реб Менахем-Мендл.
Он напомнил жене признаки, по которым Мессия должен скоро прийти: наглости и невежества становится все больше, уважения друг к другу все меньше. Богобоязненных людей презирают, лицо поколения подобно песьей морде… Тирца-Перл покачала головой. Она тосковала по былым временам, по маленькому местечку, где евреи вели себя по-еврейски. Круглый год читали покаянные молитвы, помнили обо всех бедствиях, наветах и погромах. В первый день каждого месяца женская часть синагоги была переполнена. Три недели от поста до поста[157] все пребывали в печали, с первого ава по девятое мясные лавки были закрыты. Благочестивые женщины весь год постились по понедельникам и четвергам. Ходили на могилы предков. Там, в Туробине, евреи были евреями. А здесь, в большом городе, все делается кое-как. Тирца-Перл вспомнила про детей и внуков.
— Менахем-Мендл!
— Что?
— Давай уедем отсюда!
— Куда мы уедем?
— В Палестину…
2
Тирца-Перл услышала, что на кухне открылась дверь. Наверно, кто-то с вопросом. Она вышла на кухню и увидела высокую белокурую женщину в слишком коротком платье. Тирца-Перл знала, что на их улице полно девушек легкого поведения. Иногда они приходят к раввину, чтобы спросить о годовщине смерти кого-нибудь из своих близких. Тирца-Перл отвернулась, ей стало неприятно.
— Чего вы хотите?
— Вы… жена… ямпольский раввин?..
Девушка говорила по-еврейски с сильным акцентом, подбирая слова. Тирца-Перл удивилась: откуда она знает про Ямполь, почему она так говорит?
— Да, я.
— Вы… мать… Азриэл?..
— Да, я мать Азриэла.
— Где… он… жить?..
Тирца-Перл испугалась. Похоже, Азриэл связался с одной из тех, и теперь она его разыскивает. Кровь отлила от лица.
— Не знаю, не знаю, — соврала она.
— Я… дочь… Калман…
И вдруг девушка рухнула на пол. Услышав, как ударилось ее тело, реб Менахем-Мендл выбежал на кухню. Тирца-Перл рванулась к бочке, зачерпнула ковшом воды и плеснула девушке в лицо. Наконец-то она поняла, кто это: Мирьям-Либа, крещеная дочь Калмана. Платье Мирьям-Либы задралось, так что из-под него показалось белье. Всплеснув руками, Тирца-Перл кинулась к ней и попыталась одернуть подол. Реб Менахем-Мендл стоял с книгой в руке, растерянно моргая. Мирьям-Либа открыла глаза.
— Вставай, вставай! Менахем-Мендл, помоги!
Реб Менахем-Мендл заметался по кухне. Он не знал, куда положить книгу, не знал, чем помочь. Ему нельзя прикасаться к женщине. Хотя в таком случае, наверно, можно. Даже нужно.
— Праведный дурак! — рассердилась Тирца-Перл.
Так в Талмуде назван человек, который не стал спасать тонувшую женщину, потому что не захотел смотреть на ее наготу.
Реб Менахем-Мендл отложил книгу, наклонился, но тут у него лопнул пояс на брюках. Закололо в боку, так что раввин сам чуть не упал. Тем временем Тирца-Перл подала Мирьям-Либе руку и помогла ей сесть. Раввин вышел. Ему слишком тяжело наклоняться, у него геморрой, да и годы не те. Он взмок от пота. С трудом выпрямился. «Ай-ай-ай, что ж такое? — пробормотал он. — Чуть сознание не потерял». Подумал, что это, наверно, от голода, но тут же вспомнил, что пост начался каких-то два часа назад.
Тирца-Перл дала Мирьям-Либе глотнуть воды.
— Что с тобой, бедная? Чего ты хотела-то?
Мирьям-Либа заговорила на польском, но вскоре перешла на ломаный еврейский. Она рассказала, что ее выселили из квартиры, она решила пойти к Азриэлу и своей сестре Шайндл, но забыла адрес. Вспомнила, что родители Азриэла живут на Крохмальной, а найти их оказалось нетрудно: где живет раввин, знают все. Она сидела, прислонившись спиной к буфету, и говорила, запинаясь, а вода стекала у нее с волос на платье. Ее била дрожь, она морщилась, как от боли. У Тирцы-Перл заломило спину.
— Вставай! — приказала она Мирьям-Либе.
— Zaraz…[158] — ответила та, но осталась сидеть, одна нога подвернута, другая вытянута. У нее совсем не было сил. В дверях снова возник реб Менахем-Мендл. Он хотел спросить, не надо ли чем-нибудь помочь. Потоптался на пороге, отвернув голову и держась за живот. Услышав, что девушка может говорить, вернулся к себе. У него своих бед хватает. Он ходит в горячую баню, чтобы разогреть кости, и принимает огромное количество лекарств. Тело — разбитый сосуд, душа еле держится в нем… Через минуту Тирца-Перл вошла к мужу, принесла книгу, которую он оставил на кухонном столе.
— Менахем-Мендл, это дочка Калмана. Крещеная.
Реб Менахем-Мендл вздрогнул.
— Чего ей надо?
— Ее из квартиры выкинули. Хотела к Азриэлу пойти, но адрес забыла.
— Дай ей адрес.
— Она даже встать не может, не то что идти. Совсем бледная, краше в гроб кладут. Покормить ее, что ли?
— Это можно, почему нет? Но я не хочу, чтобы она здесь оставалась.
— Я не могу ее на улицу выгнать, как те гои. «Имя нечестивых омерзеет»[159].
— Такие, как она, оскверняют в шатре[160], — сказал реб Менахем-Мендл. Конечно, он понимал, что это преувеличение.
Тирца-Перл опять пошла на кухню, налила из крынки молока и протянула чашку Мирьям-Либе.
— На, пей!
Мирьям-Либа приняла чашку, но не смогла сделать ни глотка.
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Да…
Тирца-Перл снова пошла к мужу.
— Менахем-Мендл, она совсем больная. Надо бы ее на кровать положить.
— А сами где спать будем?
— Нельзя же ее выгнать. На полу ляжем.
— Ну-ну. А что люди скажут, если узнают?
— Надо проявлять жалость к Божьим созданиям! — наставительно произнесла Тирца-Перл.
Она помогла Мирьям-Либе встать и через комнату, где молились, повела в спальню. Мирьям-Либа озиралась по сторонам. Она узнала ямпольского раввина, но не поняла, почему он сидит на перевернутой скамье. Мирьям-Либа подумала, что, наверно, она бредит. Тирца-Перл уложила ее в кровать, и Мирьям-Либа тотчас уснула.
3
Уложив Мирьям-Либу в постель, Тирца-Перл решила пойти к Азриэлу и все ему рассказать. Было уже поздно, она очень устала, но надо же что-то делать. Тирца-Перл спросила мужа, можно ли надеть обувь. Он ответил, что можно, но шнурки лучше не завязывать. Реб Менахем-Мендл достал с полки второй том «Йойре дейе», но засомневался, не нарушит ли он поста, если заглянет в книгу, чтобы посмотреть закон. Но это еще ладно, а вот можно ли ему остаться наедине с чужой женщиной? Ведь есть запрет, или это не тот случай? Тоже хорошо бы посмотреть. Он сказал жене, чтобы она оставила дверь на улицу открытой. Тирца-Перл обулась. Вот, не было печали! Сказали бы ей когда-то в Туробине, что у ее сына будет крещеная свояченица, сам он будет учиться на доктора, а Миреле останется старой девой и внуки будут говорить по-русски!.. «Вот это пост! — проворчала Тирца-Перл. — Сначала эти невежды, теперь еще эта крещеная… Не дай Бог!» Она испугалась. А вдруг это плохой знак? Может, это ее последнее Девятое ава. Пора готовиться к смерти, а у нее в сундуке даже савана нет. И кто знает, где ее похоронят. От мысли, что ей придется лежать на варшавском кладбище, среди безбожников и распутниц, Тирце-Перл стало страшно. Она ведь неспроста заговорила о Палестине. Без куска хлеба они с мужем там не останутся, Господь поможет. А до чего же хочется прожить оставшиеся годы в Стране Израиля! Тирца-Перл мечтала увидеть пещеру, где погребены праотцы с праматерями, и могилу Рахили, пожить в Иерусалиме, помолиться у Стены плача, подышать святым воздухом, а потом упокоиться в святой земле. Кто приведет ее в рай? Азриэл, что ли? «Не хочу здесь умереть! Не здесь!» Она шла, шаркая ногами. Путь предстоял неблизкий, а сил было мало. Тирца-Перл решила взять дрожки. Говорят, в них сиденья обиты тканью, в которой смешаны шерсть и лен[161]. «Ничего, шаль подложу», — нашла она выход. Тирца-Перл окликнула проезжавшие дрожки, но извозчик, наверно, не услышал ее слабого голоса. А может, просто не захотел ее брать. Прикинулся, что не заметил старую еврейку в платке, они часто так делают… Навстречу шел черный человек: черная борода, черное лицо, черная одежда и черные глаза с огромными белками. Тирца-Перл вздрогнула. Неужели ангел смерти? Нет, это же угольщик Буча.
— Ребецн, куда вы на ночь глядя? — гаркнул он во всю глотку.
— Ой, реб Буча, это вы? Как же вы меня напугали…
— Чего ж вы испугались? Что я вас в мешок посажу? «Черна я, но красива…»[162]
У Тирцы-Перл отлегло от сердца.
— Раз еврей помнит слова Торы, бояться нечего.
— А что вы думали? Я тоже в хедер ходил. У реб Тойвьи учился. Ох и порол же он меня. Куда это вы так поздно?
— На Лешно. Надо бы дрожки взять.
— На Лешно? В такую даль?
— Да, пришлось пойти.
— А вот и дрожки. Эй, ты!
Буча рявкнул на извозчика, как грабитель. «Вот так голос!» — подивилась Тирца-Перл. Буча помог ей сесть, она чуть не уронила шаль. Назвала адрес. Дрожки понеслись, и у Тирцы-Перл закружилась голова, ей показалось, что дрожки летят по воздуху и вот-вот врежутся в стену. Она хотела сказать извозчику, чтобы не гнал так быстро, но у нее перехватило дыхание. Вдруг Тирца-Перл заметила, что кошелек, который она держала в руке, куда-то исчез. В нем было семь злотых, весь недельный доход. «Еще не легче! Даже расплатиться будет нечем!» Прижавшись к спинке сиденья, Тирца-Перл принялась шарить вокруг себя. Дома качались по сторонам, небо двигалось, газовые фонари, как живые, бежали навстречу. «Зря поехала. Нечистый меня попутал!» — решила Тирца-Перл. А может, это вовсе не крещеная, а бес? Тирца-Перл попробовала прочитать молитву, но все слова, кроме «Слушай, Израиль», вылетели из головы. Вдруг она нащупала что-то у себя на коленях. Кошелек! Тирца-Перл схватила его дрожащими пальцами. Конечно, это бесы, не к ночи будут помянуты, сыграли с ней шутку. Вот сейчас откроет кошелек, а там червяк или засохший комок чертова кала[163]. Она слышала про такие случаи…
Дрожки остановились. Тирца-Перл узнала дом сына. Так быстро? Колдовство, не иначе. Она с опаской открыла кошелек. В нем деньги. Тирца-Перл достала серебряную монету, но в темноте не рассмотреть, что это, двадцать грошей или злотый. Она хотела дать монету извозчику, но до него оказалось слишком далеко, она не смогла дотянуться. Извозчик спрыгнул с козел и взял у нее плату, помог Тирце-Перл выйти.
— Из провинции?
— Да.
— Вот ворота, бабушка. Уже заперты, звоните.
— Хорошо.
Тирце-Перл было неприятно, что ее назвали бабушкой, в ней пробудилась женская гордость. Давно ли все считали ее красавицей? Она славилась красотой на всю Люблинскую губернию. Конечно же она дала ему злотый, а этот грубиян и не подумал вернуть сдачу. Но не требовать же теперь с него, а то еще и выбранит вдобавок. Дрожки укатили. «Счастье, что я кошелек нашла, — подумала Тирца-Перл. — Такой ведь и побить может». Она щупала ладонью стену, пытаясь найти шнурок звонка, и вдруг почувствовала непереносимую усталость. «Сейчас так и помру здесь. Не судьба мне лежать в Святой земле…»
4
Наконец Тирца-Перл нашла шнурок. Она позвонила, но никто не спешил отпирать. Через минуту раздались шаги. Дворник открыл дверцу в воротах.
— К кому?
— К сыну.
— Как его звать?
— Азриэл. Бабад.
— Бабад? Они, наверно, спят давно.
— Я к сыну, — повторила Тирца-Перл.
Она немного знала польский, но от растерянности не совсем поняла, что сказал дворник. Он задумался. Уж больно старуха походила на нищенку. Залаяла собака. Тирца-Перл отступила назад.
— К сыну… — повторила она в третий раз.
— Ладно.
Тирца-Перл вошла в ворота и стала подниматься по неосвещенной лестнице. «Господи, тьма египетская!» — бормотала она, держась за перила. Тирца-Перл останавливалась на каждой ступени. Почему она не захватила с собой спички? Ведь она не найдет нужную дверь. Она медленно карабкалась вверх. Наверно, уже второй этаж? Или выше? Она сбилась со счета. Кто-то стоит в темноте. «Простите, — начала Тирца-Перл, — вы не знаете, где живет Азриэл? Это мой сын. Невестку Шайндл зовут…» Она немного подождала, но никто не ответил. Глухой, что ли? И вдруг она поняла, что тут никого нет. Ей почудилось. Или это бес? Тирца-Перл вытянула руку вперед, пальцы схватили пустоту. Перила кончились. «Где я?» — прошептала она и тут же наткнулась на веревку. Господи, это чердак! Как теперь спуститься? Кажется, белье висит. Тирца-Перл запуталась в рубахах, простынях и юбках. Хоть бы за воровку не приняли. Веревки опутали ее, словно паутина. «Боже, помоги, спаси меня!» Тирца-Перл хотела прочитать молитву, но всё забыла. Пол здесь был неровный, она за что-то зацепилась и потеряла башмак. Вслепую нащупала его ногой, надела. «Может, пересидеть тут до утра? — пришла в голову мысль. — Нет, нельзя. Менахем-Мендл дома с ума сойдет». Тирца-Перл немного постояла, вдыхая пыльный воздух. Что-то зашуршало. Мыши? Или бесы? Неспроста эта крещеная сегодня пришла, тут дело нечисто. Не иначе как Тирцу-Перл хотят заманить в сеть… В «Кав гайошер» есть такая история… Тирца-Перл собралась с силами. В ней проснулись упрямство и злость на нечистую силу, которая обложила ее со всех сторон. Но Тирца-Перл будет бороться, как праотец Иаков с ангелом. Несколько шагов вперед. Вот и ступени. Только сейчас она почувствовала, что взмокла от пота.
— Азриэл! — крикнула она, спускаясь по лестнице. — Азриэл! Это я, мама!..
Открылась дверь.
— Кто там?
— Где тут Шайндл живет? — обратилась Тирца-Перл к ярко освещенному дверному проему. Она будто ослепла.
— Свекровь?..
У Тирцы-Перл комок застрял в горле, слезы побежали из глаз.
— Доченька!
Шайндл взяла ее за руку и ввела на кухню.
— Свекровь, что случилось? Вы бледная, как смерть. Марыля! Стул, быстро!
Прибежал Азриэл, Тирцу-Перл усадили, вся семья захлопотала вокруг нее. Здесь был даже внук Йоселе, он еще не спал. Тирца-Перл всхлипывала и дрожала всем телом.
— Отец?! — выкрикнул Азриэл.
— Свекровь, милая, что стряслось? — спросила Шайндл и обратилась к мужу. — Господи, что там у них?.. Вот платок!..
Понемногу Тирца-Перл пришла в себя. Стены качнулись последний раз и замерли, потолок поднялся на свою высоту, перестали кружиться буфет, стол и бочка с водой. К Тирце-Перл вернулся дар речи.
— Я на чердак поднялась. Думала, пропаду там.
— Мама, что случилось? С отцом что-то?
— Нет, слава Богу. Шайндл, твою сестру… Не могу ее по имени назвать… Из квартиры выселили…
Шайндл повернулась к сыну.
— Юзек, спать! Сию минуту!
— Мама!..
— Спать, я сказала!
— Бабушка, спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мой хороший. «Шма» не забудь прочитать. Я бы тебе пряник принесла…
— Бабушка, я уже большой!
Йоселе, или Юзек, ушел в спальню. Тирца-Перл и узнавала его, и не узнавала, он и правда стал совсем большой. И в коротком сюртучке, без ермолки, совсем непохож на еврейского мальчика.
Тирца-Перл начала рассказывать о своих приключениях. Она только сейчас как следует рассмотрела Азриэла и Шайндл. Азриэл был в препоясанной рубахе и домашних туфлях, ради матери он надел шляпу. Шайндл, совсем бледная, слушала и ломала руки. Она наскоро повязала голову платком. Служанка Марыля исчезла из кухни. Видно, ей приказали выйти.
— А который час? Наверно, уже утро скоро? — спросила Тирца-Перл. — Почему вы не спите?
— Еще только полдвенадцатого. И ведь уже каникулы… Азриэл, что делать будем?
— Надо ее сюда привезти. Прямо сейчас. Я дрожки возьму.
— Где я ее положу? Да и вообще не хочу, чтобы она тут ночевала!
— Она твоя сестра.
— Не сестра она мне.
— Шайндл, тебе не стыдно?
— Не пущу ее в дом! Слышишь или нет?
— Слышу, слышу…
— А где мой кошелек? — спросила Тирца-Перл, ни к кому не обращаясь. Похоже, она потеряла его на чердаке.
5
Проснувшись, Мирьям-Либа не сразу поняла, где находится. Она встала с кровати. В соседней комнате горела свеча. Бывший ямпольский раввин с книгой на коленях дремал, сидя на перевернутой скамье. Мирьям-Либа посмотрела на него, на ковчег со свитками Торы, на книжные полки. Жена раввина куда-то исчезла. Мирьям-Либа так и не узнала адреса Шайндл, но у нее возник другой план. Зачем проситься на ночлег к сестре? Лучше найти этого подонка Люциана. После сна Мирьям-Либа почувствовала себя отдохнувшей, она была зла и полна сил. Он там, у Бобровской, на Желязной улице. Это недалеко отсюда. Мирьям-Либа вышла на кухню, зачерпнула ковшиком воды из бочки, попила. Открыла буфет, нашарила в нем давно зачерствевший корж. «Ну вот, еще и воровкой стала. Обокрала родственника…» Жуя, она спустилась по лестнице и дернула шнурок звонка у ворот. Вышел дворник, открыл. Вдаль тянулась темная Крохмальная, тут и там на углах стояли девушки. Мирьям-Либа шла легким, быстрым шагом, недолгий сон освежил ее. Она прошла Цеплую и Валицув и оказалось на Желязной. В доме, где жила Бобровская, не было ворот, его окружал забор с калиткой. Мирьям-Либа вошла в немощеный двор. Когда-то Люциан приводил ее сюда, еще до того как завел с Бобровской роман. Здесь были коровник и сарай, в котором держали бочки с пивом. На крыльце тускло горела лампа. «Надо было нож взять, — подумала Мирьям-Либа, — мне терять нечего». Она подняла камень, но тут же бросила. Поднялась на крыльцо, громко топая каблуками: пусть знают, что она здесь. Мирьям-Либа думала, что придется долго стучаться, но дверь оказалась приоткрыта. Мирьям-Либа вошла и сразу увидела Бобровскую. Та сидела на табурете и грела ноги в тазу. На лицо спадали пепельно-седые локоны. «Постарела, подурнела», — подумала Мирьям-Либа. Бобровская вздрогнула и попыталась встать.
— Вы кто такая?
— Верни мне моего мужа, сука, или мозги вышибу! — Мирьям-Либа сама удивилась своим словам и переполнившей ее силе. Бобровская открыла рот, казалось, она сейчас закричит.
— Кто вы, чего вам надо?
Послышался скрип кровати, и из спальни появился Люциан, в чем мать родила, только цепочка с крестиком на шее.
— Кто там?
— Твоя жена, — ткнула Бобровская пальцем. Ее круглое лицо с зеленоватыми глазами и вздернутым носом показалось Мирьям-Либе очень похожим на свиное рыло.
— Чего приперлась? — спокойно спросил Люциан, будто не произошло ничего необычного. Мирьям-Либа посмотрела на него, такого родного и такого чужого. Он похудел, ребра торчат. На узкой груди — пучки рыжеватых волос. Мирьям-Либа вспомнила полузабытое слово — «шейгец»[164]. Люциан был похож на какое-то животное, которое она давно видела в цирке или у уличного дрессировщика.
— Меня из квартиры выселили. Вещи выкинули во двор.
— Выселили? Когда?
— Сегодня утром.
— Пани может остаться здесь, — вдруг отозвалась Бобровская.
— Заткнись, — бросил Люциан.
Он немного подумал.
— Пойду оденусь.
И скрылся в темной спальне.
— Пусть пани присядет, вот стул, — сказала Бобровская.
Мирьям-Либа не ответила. Отошла к двери и прислонилась к косяку. В комнате стояли швейная машина и обшарпанный манекен, на стенах висели платья и деревянные лекала. На столе — ножницы и утюг. На глинобитной печке стоял горшок, из него торчал половник. Пахло дымом и свиными шкварками. В углу — икона с ликом Иисуса, под ней горел красный огонек лампадки. Бобровская вынула ноги из таза.
— Пусть пани меня простит. Здесь такой беспорядок…
— Мне-то что?
— Где пани будет искать ночлег? Я к соседке пойду или еще куда-нибудь…
Мирьям-Либа молчала. Впервые в жизни она была готова на самый отчаянный поступок, но столкнулась со страхом и покорностью. Ее взгляд упал на босые ступни Бобровской. «Какая гадость!» — подумала Мирьям-Либа. Большие пальцы были толстыми и длинными, как у мужчины, остальные налезали друг на друга. «Еще и бородавки на лице! И он поменял меня на такую уродину». Вдруг раздался пронзительный крик. Мирьям-Либа не сразу поняла, что это попутай. Где он, в другой комнате или где-то в углу, в тени? Птица несколько раз визгливо выкрикнула одно и то же слово, которого Мирьям-Либа не разобрала.
— Это попугай, — пояснила Бобровская. — Эй, замолчи!
Вновь появился Люциан. Теперь он был в светлом костюме и соломенной шляпе, с тростью в руке — настоящий франт.
— Ну, пойдем. Пока, Эльжбета. Тут такое дело…
— До свидания, — помедлив, ответила та.
— Давай, вперед!
Муж и жена спустились с крыльца, пересекли двор и вышли на улицу. Мяукали кошки, где-то плакал ребенок. Ночная Желязная уходила вдаль. Изредка доносились свистки паровозов и лязг буферов: неподалеку был Венский вокзал. Мирьям-Либа решила, что не заговорит первой. От последних событий она словно оглохла. Утром мебель выставят на продажу. Короткий сон в доме раввина и приободрил Мирьям-Либу, и в то же время притупил чувства. Так иногда бывает после зубной боли или после родов. Люциан хотел взять ее под руку, но она не позволила. Она прошла с ним через ад, осталась из-за него без куска хлеба, застала его голым в доме любовницы, но она не злилась. Мирьям-Либа будто разучилась и огорчаться, и стыдиться. Она шла за ним, как идут жены за мужьями-пьяницами и преступниками. Надежда погасла в ее сердце, как свет в ночных окнах, но Мирьям-Либа понимала, что страдает не так сильно, как может показаться со стороны. Ей по-прежнему хорошо дышать, идти, слышать звук своих шагов. И правда, нет худа без добра. Мирьям-Либа вспомнила жену раввина, которая положила ее на кровать и куда-то исчезла. Потом подумала об Эльжбете. И что он нашел в этой старой бляди?.. Наверно, он тоже решил, что будет молчать, но Мирьям-Либа все равно не собиралась начинать разговор. Так, молча, они прошли Гжибовскую, Луцкую, Простую. На Панской он повернул налево. Наверно, «домой», туда, откуда их выселили. Как глупо, дико, бессмысленно! До Обозной еще далеко, но Мирьям-Либа не устала. Зато теперь она не боится полиции! Пусть ее арестуют! Она даже смерти не боится. Нисколечко.
— Который час? — наконец-то нарушил молчание Люциан. Он достал из кармана жилетки часы, подошел к фонарю и сам же ответил:
— Двадцать пять второго.
6
Люциан долго стучал в ворота, пока дворник не открыл. Во дворе было темно, тишина отражалась от кирпичных стен, падала с усеянного звездами, словно где-то в степи, квадрата неба над головой. В углу чернела вынесенная мебель: стол, комод, кровати и платяной шкаф. Странно вот так, с вещами, оказаться на улице. Люциан вспомнил о цыганах, кочевниках, беженцах, о войне. Он выдвинул ящик, нашарил в нем ключ, отпер другой ящик, достал оттуда пистолет и спрятал в карман.
— Мариша, давай постельное белье заберем!
— Как? Квартира опечатана.
— Пломбу можно и сорвать.
— Не надо, Люциан. За это три месяца дают.
— Пусть меня сначала поймают.
Люциан поднялся по лестнице, нашел в темноте пломбу и принялся крутить проволоку, на которой она висела. Он дергал то вправо, то влево, но проволока оказалась чертовски прочной. Люциан рванул изо всех сил, и кусок свинца остался у него в руке. Он отпер дверь ключом. Квартира была совершенно пуста. Скоро глаза Люциана привыкли к темноте, и, похоже, понемногу начало светать, слабый серый свет потек по стенам и потолку. Люциану захотелось громко крикнуть, чтобы услышать эхо. Он шагал по комнате, обдумывая свое положение. И влип же он! У него три женщины: Мариша, Бобровская и Кася, и нет ни заработка, ни жилья. Детей забрала Фелиция. Касин ребенок, Борек, у вонючей старухи. Люциану уже за тридцать, а у него ни профессии, ни цели в жизни. Ест в дешевой столовой, служит статистом, получает по два злотых за спектакль. Живет, как собака, как свинья! А что делать? Опять на мебельную фабрику? Его не возьмут, да и платят там очень мало. Сейчас такое время, мужики со всей Польши бегут в города, рабочая сила ничего не стоит. К тому же у него для физической работы не хватает ни здоровья, ни терпения.
— Лучше сдохнуть! — процедил он сквозь зубы.
Уже давно у него в голове созревал один план. Однажды он прочитал в журнале об итальянской мафии, как она выбивает деньги из миллионеров, мстит, убирает провокаторов, держит в страхе полицию. Почему такое невозможно в Польше? Здесь бандит — это хам, который с топором нападает на лавочника, чтобы отобрать пять рублей, оставляет следы, а наутро его заковывают в цепи и отправляют по этапу в Сибирь… Мафия и Каморра[165] — конспиративные организации. У них связи с полицией и карабинерами, они вмешиваются в политику и даже действуют за границей. Там бандитизм — благородная профессия. Мафии не чураются графы и принцы, у нее есть свой кодекс, свои судьи, она даже занимается благотворительностью… А вот бы здесь, в Польше, начать грабить русских или хотя бы евреев, особенно тех, которые приехали из России! Разве плохое занятие для патриота, борца за свободу? Еще мальчишкой он мечтал стать таким, как Вильгельм Телль или Гёц фон Берлихинген…[166] Люциан читал о них книги в польском переводе.
Он прекрасно знал, что банды, которые продолжали орудовать в Польше после восстания, быстро переловили. Но это была ненастоящая шляхта, они наполовину состояли из мужиков. Они нападали на корчмы и скрывались в лесах, но скоро попали в западню к москалям. Нет, это не для него. Он должен найти людей своего круга, тех, для кого честь — не пустой звук. Со временем их группа перерастет в силу, которая сможет прогнать кацапов и вернуть стране независимость. Разве мафия и Каморра не участвовали в восстании Гарибальди?
Но прежде чем он, граф Люциан Ямпольский, возглавит польскую мафию, ему надо раздобыть денег. Он давно вынашивал одну идею. Почему бы не начать с Валленберга? У него миллионы. К тому же он крещеный еврей и получает концессии у царского правительства. Откуда у него такие деньги? Понятно откуда: он обирает Польшу и служит Петербургу. Его отец был обычным ростовщиком, хотя называл себя банкиром. А сын, так сказать, христианин… Правда, Валленберг и его семья сделали Люциану немало хорошего, добились для него амнистии, помогли вернуться в Польшу. Но ведь делать добро — это тоже еврейское мошенничество. Отдадут грош, а получат тысячу. Одной рукой поддерживают благотворительные общества, а другой тащат сыновей и дочерей польского народа в большие города, где они погибают от голода и чахотки. Убить? Нет, Люциан не убийца. Мафия тоже не всегда убивает. Надо так его запугать, чтобы он добровольно отдал деньги и потом молчал, в этом-то и фокус. Говорят, у него двадцать миллионов. Не помрет, если останется девятнадцать…
Как бы это провернуть? Нужен план, система. Надо рассчитать все до мелочей, тут нужен почти научный подход. Валленберг запанибрата с генерал-губернатором. Обер-полицмейстер ходит к нему играть в шахматы. Один неверный шаг, и ничего не выйдет. Нужна математическая точность. Написать ему письмо? Нет, не стоит. Хорошо бы побеседовать с ним где-нибудь в темном углу. Он всегда ездит в карете. И наверно, вооружен. Чтобы обстряпать такое дельце в одиночку, без помощников, необходимо узнать все детали и вычислить момент, когда невозможное станет возможным…
Люциан вышел во двор. Звезды уже гасли над крышами, небо на востоке краснело. Мариша лежала на кровати, укрывшись шалью и подтянув колени к подбородку. Не понять, то ли спит, то ли думает какую-то невеселую думу. Люциана охватила великая жалость к этой женщине, которая доверила ему свою жизнь. Господи, до чего же он довел Маришу, как он мог?! «Что я наделал? Каким же я был негодяем!» Стыд и раскаяние охватили Люциана. «Неужели я и правда такой подонок, — спросил он себя, — или это моя несчастная судьба, мой злой рок? Видно, мне предначертано умереть на виселице… С самого начала… Лучше всего было бы покончить с собой, прямо сейчас, убить ее и себя. Может, Бог меня простит…»
Люциан опустил руку в карман и сжал рукоятку пистолета. Мирьям-Либа чуть приоткрыла глаза, посмотрела с подозрением.
— Что?
Люциан не смог сдержать слез.
— Ангел мой, прости!
И он рухнул перед ней на колени.