1
И Калман Якоби, и ямпольский раввин хотели сыграть свадьбу как можно скорее и назначили ее на первую субботу после праздника Швуэс[25]. На Новый год деревьев[26] Калман пригласил жениха с родителями в поместье. Азриэл и Шайндл видели друг друга на помолвке, но не разговаривали. Теперь, без посторонних, можно было держаться свободнее. Майер-Йоэл, муж Юхевед, и Азриэл спорили об Учении. Майер-Йоэл пытался уговорить тестя и Азриэла съездить в Маршинов, к ребе. Мужчины беседовали о праведниках, Мойше Монтефиоре[27], состоянии Ротшильда и польских помещиках, которые оставили евреям мешки с золотом, уходя в леса сражаться с русскими. Реб Менахем-Мендл рассказал о дибуке: в Туробине служанка пошла поздним вечером по воду, и в нее вселился злой дух. Он кричал из нее мужским голосом, читал наизусть Тору, но наоборот, от конца к началу, вел с учеными людьми диспуты о Законе. Слабая девушка легко, словно перышко, поднимала камень, который не могли сдвинуть с места трое сильных мужчин, и катала его по телу. Калман вспомнил, как в его родном местечке на раввинский суд однажды вызвали покойника. Для этого служка взял посох раввина, пошел на кладбище и три раза ударил по надгробию. В помещении суда отгородили простыней угол, и дух мертвеца стоял за ней, пока длилась тяжба. Он приходил по ночам пугать бывшего компаньона и успокоился, только когда раввин присудил наследникам умершего пару сотен злотых. Майер-Йоэл пощипывал бородку, барабанил пальцами по столу и повторял:
— Интересно, что на это сказали бы безбожники?
— Сказали бы, что ничего подобного не было и быть не могло, — вдруг отозвался Азриэл.
— Как так? Ведь собственными глазами видели!
— Что видели? Простыню?
— Душу нельзя увидеть.
— А наука занимается тем, что можно увидеть, измерить, взвесить, — возразил Азриэл. Он сам от себя такого не ожидал, ему казалось, что это говорит не он, а кто-то другой. Реб Менахем-Мендл потерял дар речи, побелел и сгреб бороду в кулак. Майер-Йоэл вопросительно посмотрел на тестя. Калман опустил голову:
— Но в Бога-то ты веришь?
— В Бога верю.
— И то хорошо.
— Отец! — Шайндл внесла угощение.
Ей помогала младшая сестра, Мирьям-Либа. Для гостей приготовили инжир, финики, рожки, изюм, миндаль и медовое печенье. Шайндл надела новое платье и вставила в волосы золотой гребень — подарок Тирцы-Перл. После помолвки девушка не заплетала кос, но собирала волосы в пучок. Шайндл стояла в сторонке и прислушивалась к разговору. Ей ужасно нравилось, что ее жених — современный, светский человек без предрассудков. Его губы подрагивали, уши горели, но лицо сильно побледнело. Холодно смотрели голубые глаза. Шайндл улыбнулась ему и кивнула головой. Ведь это она, Шайндл, сама уговорила отца посватать ее Азриэлу. По ночам, лежа в постели, она удивлялась, что этот парень, с которым она и слова сказать не успела, так запал ей в душу. Когда Шайндл оставалась дома одна, она вынимала из отцовского стола договор о помолвке и изучала подпись: Азриэл Бабад. Буквы не цеплялись друг за друга, как у Майера-Йоэла, стояли раздельно. Почерк Азриэла был похож на почерк Шайндл. Девушка рассматривала красивый листок с рамочкой — отец купил его в Люблине. Золотыми буквами написано пожелание счастья на святом языке, которого Шайндл не знала. Они помолвлены, уже почти что муж и жена. И вот сейчас, когда Майер-Йоэл пытался подловить Азриэла, Шайндл с подносом в руках словно выросла из-под земли.
— Что засмущалась, дочка? Ставь сюда, — приказал Калман.
Шайндл осторожно сняла с подноса тарелки, блюдца и стаканы, приняла из рук Мирьям-Либы миску грецких орехов. Волнение понемногу отпустило. Девушки остались в комнате, чтобы послушать спор.
— Так ты и в переселение душ не веришь? — спросил Майер-Йоэл.
— В Торе об этом ничего нет, да и в Талмуде тоже.
— А того, что об этом Ари[28] говорит, тебе мало?
— Рамбам[29] иначе считает.
— Вот и просвещенцы так же брешут!..
Реб Менахем-Мендл выпустил бороду.
— Он не просвещенец, просто любит иногда сказать что-нибудь назло. Наследство моего тестя, реб Аврума Гамбургера. Мальчишество.
— Ничего, даст Бог, это пройдет, когда он женится, — примирительно сказал Калман.
— Я в одно верю — в истину, — сказал Азриэл.
— А истина в том, что переселение существует. Весь мир полон переселенных душ! — хрипло заговорил реб Менахем-Мендл. — В Избице полугодовалый ребенок умирал, не про нас будь сказано, и перед смертью крикнул «Шма Исроэл», да так, что стены задрожали. Там и раввин тогда был, и врач. Врач-то до этого был безбожником, но, когда такое увидел, сразу раскаялся. Бросил медицину, к праведнику поехал. Потом и сам стал праведником…
Реб Менахем-Мендл почувствовал, что задыхается, воротник сдавил шею. Вдруг захотелось подняться и отвесить наглецу Азриэлу хорошую затрещину, чтобы во всем доме услыхали. Своими речами сын режет его без ножа. Реб Калман может расторгнуть помолвку. Его, Менахема-Мендла, палками прогонят из Ямполя. Вспомнился стих: «Разорители и опустошители твои уйдут от тебя»[30]. Пейсы взмокли от пота. Он вытащил из кармана платок, отер лоб и принялся обмахиваться, будто в доме стало невыносимо жарко. Калман только сейчас заметил, что Шайндл и Мирьям-Либа по-прежнему здесь.
— Чего встали? Идите за женский стол.
— Я варенье забыла…
Девушки ушли. Шайндл крепко ухватила Мирьям-Либу за локоток, ей стало дурно. Чем черт не шутит? Вдруг и впрямь расторгнут помолвку. Этот Майер-Йоэл — тоже праведник выискался. Шайндл стало жалко Азриэла. На все готов ради истины… Девушка решила, что будет биться до конца. Упадет отцу в ноги: «Никто мне, кроме него, не нужен, лучше старой девой останусь…» На кухне она разрыдалась, слезы потекли ручьем. Шайндл взяла миску с водой и умыла лицо, посмотрелась в зеркальце. Потом встала на табуретку, сняла с полки забытую банку смородины. Когда Шайндл вернулась в комнату, там по-прежнему спорили. Азриэл, продолжая говорить, посмотрел девушке прямо в глаза. Она подмигнула ему и залилась румянцем.
2
Майер-Йоэл твердил, что тесть должен разорвать помолвку, но Калман не видел причины стыдиться ни жениха, ни его отца, ямпольского раввина. К тому же он знал, как Шайндл хочет за Азриэла. «Мало ли, кто что сказал», — отвечал он зятю. Зелда встала на сторону Майера-Йоэла, но Калман напомнил ей пословицу: дочку замуж выдать — не пирог испечь. На Новый год деревьев он заказал подарки, дал Азриэлу двести рублей на покупку Талмуда и других нужных книг. Азриэл сам должен был поехать за ними в Варшаву. На другое утро он уже сидел в извозчичьих санях. Реб Менахем-Мендл не разговаривал с сыном после неприятного случая в поместье, но Тирца-Перл и Миреле наготовили еды, дали телогрейку, теплые чулки и все, что может пригодиться в дороге. Азриэл собирался остановиться у отца Майера-Йоэла, Ехезкела Винера. Майер-Йоэл, несмотря на ссору, дал Азриэлу письмо для родителей, в котором просил их принять гостя как можно лучше и помочь с покупками. К письму он добавил список родственников на полстраницы, которым Азриэл должен был передать привет.
К празднику потеплело, но уже на другой день пошел густой снег, ударил мороз. Легко скользили сани, бежали навстречу поля и деревья. На соломенных крышах крестьянских хат лежали белые подушки. К вечеру поднялся ветер, в воздухе завертелась ледяная крупа. Летели низкие тучи, изредка через них пробивался луч заходящего солнца, и багровые пятна ложились на снег, словно кровь из небесной раны. Уже не различить было, где кончается земля и начинается небо, они слились друг с другом, как море. Азриэл вспомнил о Ледовитом океане, про который читал в книжках.
Кроме Азриэла, в санях было еще трое пассажиров. Стекольщик Залман ехал в Варшаву купить алмаз для резки стекол. У старой Блимы вскочил нарыв на глазу, и ямпольский лекарь отправил ее к столичным докторам. Элька, девушка-сирота, надеялась, что в большом городе сможет найти место. У Залмана были седые брови, густые, как колючки ежа. В густой нечесаной бороде поблескивали сосульки. Он был одет в косматую баранью шапку и мужицкий тулуп, на ногах — соломенные опорки. Залман нюхал табак и говорил скрипучим голосом:
— Это, по-вашему, зима? Вот раньше были зимы! Медведи в берлогах замерзали. Волки по деревням рыскали стаями, у них глаза горели, как свечи. Как-то раз, я тогда в Радошице жил, среди зимы град пошел, с гусиное яйцо, не меньше. На весах взвесили. Чуть не по всей Польше стекла в домах побило. Бабы говорили, конец света…
— Реб Залман, вы шум слышите? — спросила закутанная в тонкую шаль Блима. От нее сильно пахло камфарой.
— Шум? Нет.
— В голове шумит, будто колеса крутятся. Или это ветер? Шумит и шумит, как у злодея Тита…
— Ничего, все у вас пройдет. На что вам доктора? Как будете в Варшаве, ступайте сразу к реб Файвеле Конскеволеру. У него есть медяки, заговоренные Козницким магидом[31], стоит приложить, и боль как рукой снимет. А докторам только одно: лишь бы ножом кромсать…
— Меня уже, не про вас будь сказано, как-то резали и нарыв спицей протыкали. Один говорит, надо холодные компрессы, другой — горячие. Лежу на подушке, а сердце стучит, как часы: тик-так, тик-так.
— А у меня братик, было дело, горошину себе в ухо засунул, — вступила в разговор Элька, маленькая, худенькая девушка в платке и безрукавке.
— Место едешь искать? — спросила Блима.
— Да, в служанки.
— Готовить-то хоть умеешь?
— Надо будет, сготовлю. Что прикажут, то и буду делать.
— Ты, главное, одно запомни: не вздумай хозяйке перечить. Она тобой распоряжается, а ты подчиняйся. Варшавские богачки — лакомки, любят хорошо поесть, огромными горшками готовят. На одной плите мясо тушится, на другой молоко кипятится. Будят служанку среди ночи и велят посуду мыть.
— Где мыть? На речке?
— На речке? В Варшаве? Дура ты. У лохани будешь стоять, так что ноги распухнут. Ты там старайся есть побольше. Моя бабушка говорила: один мудрец три дня думал, чем жив человек, и додумался. Едой жив…
— Чтоб до этого додуматься, мудрецом быть не надо.
— Будешь на кухне спать, ночные горшки выносить. Не забывай воду ставить, чтоб утром пальцы омыть. Есть там такие хозяева, что норовят ночью к служанке подобраться. Так ты скажи ему, пусть убирается по-хорошему. А не послушает, плесни в него водой, сразу поостынет. Утром, если что, скажешь хозяйке, кошка кружку опрокинула.
— Всё-то вы знаете.
— Поживи с мое. Я в молодости тоже бедной была. В те времена евреев в Варшаву не пускали, задерживали у рогатки. Что-то ешь — плати налог. Был тогда один доносчик, всех закладывал. Мясники его порешили. Отец у меня рано помер, и мать его немного пережила. Меня тетка растила, только она хуже была, чем чужая. На Йом-Кипур как-то меня благословила. «Дай Бог тебе, — говорит, — сегодня же в аду сгореть»[32]. Ну, так или иначе, сговорили меня с сапожником. Золотые горы обещал, а сам-то, бедный, уже кровью харкал, упокой Господь его душу. Правда, когда злился, мог и колодкой огреть. Я ему троих родила, но ни один в живых не остался. Последний так и родился мертвым. Много хлебнуть довелось. А потом и муж умер, осталась я вдовой. Хорошо, есть у нас реб Калман, золотое сердце, всем помогает. Сперва Бог, потом реб Калман. Знаешь, милый, — повернулась Блима к Азриэлу, — куда ты попал? Повезло тебе. Шайндл, невеста твоя, славная девушка, да и красоты необыкновенной. Так вот, пошла я к твоему тестю и выложила ему все свои беды. Болячку показала, а он мне и на дорогу дал, и на доктора. Прекрасная у вас семья будет: сын раввина и дочь реб Калмана. А чего в Варшаву-то едешь?
— Книги покупать.
— Святые книги, значит? Молодец. На таких, как ты, мир держится. Женщины что? Всего-то три заповеди. А вот говорят, ты в бесов не веришь.
— Кто говорит?
— Да всякие. У кого язык есть, те и болтают, чтоб у них морды опухли. Завидуют твоему счастью. Они бы тебя с костями сожрали, пусть их самих черви жрут…
— Куда вы правите?! — вдруг крикнул Залман.
— Тпру! — Возчик Ича вздрогнул и проснулся. — Стой! Куда вас несет, черти? Назад! Назад!
— Задремал, что ли?
— На полминутки всего… Давайте-ка вылезайте.
— О Господи, ноги затекли! — простонала Блима. — Двинуться не могу.
Азриэл выпрыгнул из саней и помог женщине вылезти. Он провалился в снег чуть ли не по колено. Правы просветители, подумал Азриэл. Фанатизм в Польше не знает границ. Европа учится, творит, идет вперед, а здесь бродят в потемках. Что тут знают о магнетизме, электричестве, микроскопе, телескопе? Кто слышал о Вольтере, Жан-Жаке Руссо, Кеплере, Ньютоне? А сам-то я много знаю? Всего ничего! Надо учиться! Нельзя оставлять в болоте своих братьев и сестер. Шайндл будет мне помогать… Азриэл поднял горсть снега, изо всех сил сжал в кулаке и запустил твердый, как камень, комок в вечернее небо.
3
Азриэл не пошел к реб Ехезкелу Винеру, но остановился на станции. Калман вручил ему счета для выкреста Валленберга, и Азриэл отправился в контору на Крулевской. Стоял мороз, на крышах и балконах лежал снег. Звякали колокольчики на санях, извозчики покрикивали и хлопали кнутами. Шли с уроков гимназисты с золотыми пуговицами, в фуражках, с ранцами за спиной. За монашкой выступали вереницей девочки, все в одинаковых головных уборах, жакетках и башмачках. Помещики в шубах и собольих шапках гуляли с собаками, сжимая в руках кожаные поводки. Несмотря на стужу, в лавках было полно покупателей. Лошади оставляли на мостовой кучи навоза, дымили печные трубы, ворковали голуби. Нищий крутил шарманку. Тут и там в ворота въезжали телеги, груженные дровами. Азриэл вошел в Саксонский сад. На замерзшей речке катались на коньках польские мальчишки и девчонки в разноцветных каскетках, платках, телогрейках и рукавицах. Те, кто падал, и не думали плакать, но звонко смеялись.
Пан Валленберг был в кабинете. Азриэлу пришлось дожидаться в приемной. Стоя со шляпой в руке, он смотрел, как бухгалтеры делают записи в книгах и быстро щелкают костяшками счетов. Тонкие перья проворно летали над страницами. Служанка внесла стаканы чая. Вдруг распахнулась дверь кабинета, и из нее появился тучный рыжебородый генерал с золотыми эполетами и в сапогах со шпорами. Его мундир был расстегнут, широкая грудь увешана орденами и медалями. Брюки с лампасами, рука в перчатке — на рукоятке сабли. Другую руку генерал приложил к козырьку. Денщик распахнул дверь на улицу и вытянулся по струнке. Пан Валленберг проводил генерала до порога, поклонился, подождал, пока тот не усядется в сани. Тело пана Валленберга было тщедушное, зато голова — огромная, как арбуз, в черных глазах — насмешка. В бакенбардах и на висках проглядывала седина. У пана Валленберга с его сутулой спиной, высоким лбом, горбатым носом и мясистыми ушами была уж очень еврейская внешность. Шею сжимал воротничок, твердый, как обруч от бочки. На груди у него тоже висела медаль. Он бросил взгляд на посетителя.
— Кто такой?
— Из Ямполя… От Калмана Якоби…
— Что ж, входите.
Роскошь кабинета ослепила Азриэла. Стены, оклеенные светлыми обоями, были увешаны портретами дам и сановников в мундирах, а также документами в золоченых рамках, написанными каллиграфическим почерком, с затейливыми подписями и сургучными печатями. Паркет сверкал, как зеркало. Азриэл чуть не поскользнулся. На массивном столе — стопки бумаг, бронзовая статуэтка и лампа, горевшая мягким, молочно-белым светом. Пахло кожей, сигарами и еще чем-то незнакомым, столичным. Пан Валленберг заговорил по-польски:
— Кем вы приходитесь Калману Якоби? Сыном?
— Нет. Я жених его дочери.
— Вот оно что. Присаживайтесь.
— Спасибо.
— Чувствуйте себя как дома. Не бойтесь, я не кусаюсь.
Азриэл сел.
— Чем занимаетесь? Талмуд изучаете?
— Да, Талмуд.
— У вас неплохой польский. Редкость у наших евреев. Живут в Польше шесть веков, но так и не научились языку страны. Что собираетесь делать после свадьбы? Торговать?
— Еще не знаю.
— Странный народ наши евреи. — Голос пана Валленберга гремел, как гром. — Будто для них время остановилось. Весь мир идет вперед, а они застряли на месте, как китайцы за своей стеной. Я имею в виду, польские евреи. В Западной Европе не так.
— Да, понимаю.
— Я вижу, вы человек неглупый, так что буду говорить откровенно. Я больше не отношусь к еврейству, я крестился. Но, знаете ли, кровь не водица. Мне больно видеть, как евреи страдают. Невозможно поселиться в стране и навечно остаться в изоляции. Но если бог твоего соседа для тебя идол, его вино — отрава, а его дочь — треф, то ты так и останешься чужаком. Это ясно как дважды два.
— И что же делать?
— Я никому не проповедую, я не миссионер. Но что из всего этого получится? Наши ассимиляторы называют себя поляками Моисеева вероисповедания. Фактически они не верят ни в Моисея, ни в Иисуса. Молятся раз в год, на Йом-Кипур. Стоит ли ради этого оставаться в изоляции? На молитве они говорят, что Бог вернет народ Израиля в Иерусалим, но сами не воспринимают этого всерьез. Палестина — пустыня. Мессия на ослике — это прекрасная легенда, но все же только легенда, не более того. Современная наука считает, что мир существует уже миллионы лет.
— Знаю. Теория Канта-Лапласа.
Пан Валленберг удивленно поднял брови.
— Где вы о ней слышали?
— В одной книге прочитал.
— Где, в Ямполе?
— В Люблине.
— А ваш будущий тесть знает, что вы читаете такие книги?
— Думаю, нет.
— Интересно, очень интересно. Кто ваш отец? Торговец?
— Раввин.
— Замечательно! А вы не похожи на еврея.
— Меня это ничуть не радует.
— И все же вам было бы проще влиться в польское общество. Откуда у нас берутся светлые волосы и голубые глаза? Точно не от древних иудеев. Вы — продукт Европы. Зачем вы приехали в Варшаву? Наверно, не только бумаги привезти?
— Книги хочу купить.
— Талмуд?
— Да. И еще кое-какие.
— Какие же?
— По физике, математике, географии.
— Вы их сможете найти на Свентокшиской. Там биржа у наших еврейских букинистов и антикваров. Лучшие польские библиографы — евреи в лапсердаках. Погодите-ка, зачем деньги тратить? У меня есть такие книги, я вам отдам. Сыновья их уже проштудировали, валяются дома целыми стопками. В Литве евреи уже потянулись к образованию, а у нас, в Польше, все по старинке. Это все хасидизм. Прежде всего, займитесь польской грамматикой. Нельзя жить в Польше и балакать на немецком жаргоне. Нельзя жить в конце девятнадцатого века, но при этом торчать в Средневековье. Это полная чушь! У поляков тоже есть религия, но они не сидят в болоте. Если я раз в неделю, в воскресенье, хожу в костел, я хороший христианин. А у вас каждый день надо надевать черные коробочки[33]. Мне довелось побывать в Турции и Египте. Наши хасиды — это бо́льшая дикость, чем бедуины. Потомки Измаила хотя бы умеют ездить на лошади. Миква[34] — это негигиенично. Был тут один раввин, который проповедовал на польском. Он произвел фурор, но я не сторонник полумер. Мы должны стать поляками на сто процентов. Иначе нас выдворят отсюда, как из Египта!..
— Поляки сами нас поработили.
— Это отдельный разговор.
— Сильная воля побеждает слабую, — невпопад сказал Азриэл, не зная, что возразить.
— Да, это так. Недавно в Англии вышла книга, которая взорвала научный мир. В природе идет вечная борьба. Побеждает сильнейший. Слабые погибают. Дарвин — так зовут исследователя. Ладно, приходите завтра, я оставлю книги у кассира. Захватите сумку или что-нибудь такое. А сейчас у меня, к сожалению, нет времени. Если снова будете в Варшаве, милости прошу.
Пан Валленберг взял колокольчик и позвонил, на пальце сверкнуло обручальное кольцо, на другом — массивный перстень. Он подал Азриэлу левую руку.
— Не сдавайтесь. Мир не стоит на месте!..