1
Все произошло в одно мгновенье. Из Варшавы приехали инженеры с инструментами и начали размечать дорогу от известковых разработок до железнодорожной линии. Калман взял ссуду в Коммерческом банке. Нагрянул варшавский инспектор с целой свитой помощников, и пришлось дать для них обед и поставить шампанское. Валленберг прислал депешу, что работа задерживается из-за нехватки шпал, и предупредил, что расторгнет контракт и потребует через суд неустойку. Теперь Калман Якоби был вынужден за свой счет покупать рельсы и вагоны, из собственного кармана платить инженерам, мастерам и механикам. Он открыл в Ямполе контору и нанял служащих. В Польше не удалось найти людей, которые знали бы русский, и Калман набрал литваков[36], бритых просвещенцев в короткой одежде. Один из них, Давид Соркес, закончил Житомирское раввинское училище. Он сыпал цитатами из Талмуда, втихаря курил по субботам и сочинял стихи на древнееврейском языке. У другого, из Вильно, по фамилии Шалит, жена ходила с непокрытой головой[37] и говорила по-русски. Третий, Игнац Герман, хоть и был из Польши, вел себя не лучше «крестовых голов»[38]. Ходили слухи, что в 1863 году он был офицером у панов. Все они по вечерам часто собирались у ямпольского аптекаря Грейна, пили чай из самовара и играли в вист. Калману очень не хотелось связываться с такими людьми. Весь Ямполь твердил, что просвещенцы сбивают с пути молодежь, но Калману нужны были писаря и счетоводы, которые могут писать прошения на русском языке. Он сам продолжал вести счета, карандашом записывал в книгу доходы и расходы, прибыль и долги. Странно. Когда Калман был беден, он никому не был должен ни гроша. Теперь же, разбогатев, он весь в долгах как в шелках…
Тем временем продолжали готовиться к свадьбе. Сначала ее назначили на первую субботу после праздника Швуэс, но Зелда не успела приготовить для Шайндл приданое, и свадьбу отложили на шабес-нахму[39]. Шайндл расплакалась, когда услыхала, что ей придется ждать лишних два месяца. Чтобы ее утешить, Калман дал ей бумажную десятирублевку:
— Купи обновку какую-нибудь.
— Папа, я уже не маленькая!
— Это заметно…
Калман покачал головой. Как только он разбогател, все стали предъявлять ему претензии. Приходилось платить, подкупать, раздавать деньги, подарки и обещания. Зелда не давала житья, будила среди ночи. У нее ломило кости, она страдала от головных болей. По ночам она просила Калмана зажечь свечу, растопить жира, положить ей компресс на живот, растереть ее уксусом или спиртом. Она жаловалась снова и снова, что богатство принесло ей одни несчастья и огорчения. В ночном чепце Зелда сидела на кровати. Худая шея, морщинистые щеки, в глазах — растерянность и беспокойство.
— И что толку от твоих денег? — вопрошала она. — Ни на этом свете счастья не принесут, ни на том. Только жизнь сокращают. И детям от них только хуже, дай им Бог здоровья, чтоб они мои кости пережили. Девочки-то в чем виноваты, а?
— И чего ты от меня хочешь? — спрашивал в ответ Калман. — Что, все выкинуть? Это Богом предначертано, ничего не бывает просто так. Хоть все имущество выброси, оно опять вернется.
— Какой ты муж? Дома не бываешь, совсем в лесу поселился. Бог знает, чем ты там занимаешься. Мужчина — он ведь и есть мужчина.
— Не говори глупостей, Зелда. Ерунду болтаешь.
— Кто ты такой? Простой человек. Меня ведь Ареле сватали, ученому, это мать, царство ей небесное, тебя выбрала. И что она в тебе нашла? Уж прости, но сразу было видно: невежда невеждой. — И вдруг резко меняла тон. — Калман, не протяну я долго! С каждым днем силы уходят.
— А чего ты здесь сидишь? Тебе же прописали на горячие источники поехать. Я бы рад тебе помочь, да ты сама не хочешь.
— Не надо мне никаких источников. Хочу дома помереть, а не на чужбине. Чтобы исповедаться перед смертью и чтобы дети плакали на похоронах…
Зелда болела. У Юхевед была трудная беременность. Ее живот раздулся, как барабан, лицо пожелтело и пошло пятнами. Она боялась нечистой силы. Ее пичкали известью и яичной скорлупой. Юхевед без конца вспоминала цыганку, которая нагадала ей, что она умрет молодой. Майер-Йоэл послал маршиновскому ребе письмо, к которому приложил двадцать пять рублей. Кроме того, загодя купил листок с цитатами из Псалмов, чтобы повесить его на стену, и нож, который кладут у роженицы в головах[40]. Зелда, несмотря на болезнь, поехала к праведнику и привезла для дочери амулет и заговоренный кусочек янтаря, верные средства для легких родов. И еще нашла кормилицу и пригласила доктора Липинского из Скаршова. С Шайндл все складывалось удачно, она давно любит Азриэла. Но Калман беспокоился за Мирьям-Либу. Она слишком увлекалась польскими книжками, открыто говорила, что не собирается носить чепец, когда выйдет замуж, терпеть не могла лука, чеснока, чолнта и кугла[41], ругалась с матерью. Майер-Йоэл однажды увидел, как она причесывается в субботу, и предупредил, что это грех, но Мирьям-Либа ответила: — Меня за него и накажут, а не тебя.
И показала язык. Теперь оба злы друг на друга.
С работниками тоже не было покоя. Писаря, бракеры, сторожа, мужики в поместье, дровосеки в лесу — все были чем-то недовольны. Ссорились, жаловались Калману, донимали его доносами, в которых обвиняли друг друга в мошенничестве. Сторожа в лесу не охраняли как следует или были подкуплены ворами, бревна пропадали. Крестьяне в поместье припрятывали зерно и картошку, выгоняли скот на луга Калмана. Ему приходилось самому за всем присматривать. На мельницах крали муку. Оптовики, у которых Калман брал товар для лавки, обмеривали и обвешивали, приписывали товары, которых он не заказывал, дважды требовали плату за одно и то же. Каждый старался урвать. И что Калману оставалось? Дать себя разорить? Он вспоминал, как прочитал в «Нахлас Цви» про мудреца, который оставил детям пучок шафрана, примерял на себя стих «и оставляют имущество свое другим»…[42]
Чем больше Калман размышлял, тем яснее видел, что не богатство принадлежит ему, а он принадлежит богатству. Выходит, Зелда права? Что богатство ему дало? На ужин — тот же бульон и миска каши. И спит он на обычной подушке, а не на золотой. Раньше он ел спокойно, не спеша, пережевывал каждый кусок, а теперь глотает второпях. Когда-то он любил вздремнуть после обеда, а сейчас не может уснуть, когда бы ни лег, мысли не позволяют. Счастье еще, что Господь, да будет Он благословен, дал людям субботу. В пятницу Калман откладывает все дела. Зелда дает ему рубаху, белье, лапсердак и чулки, и он с Майером-Йоэлом идет на речку, или они едут с Гецем в Ямполь, в баню. Когда Калман возвращается, Шайндл подносит ему горячий пирог и блюдце сливового варенья. Потом он надевает праздничный кафтан и садится читать Песнь Песней. Слава Богу, в субботу все положено делать без спешки. Зелда и Юхевед благословляют свечи в серебряных и латунных подсвечниках. Дочери причесываются, умываются, надевают начищенные туфельки и нарядные платья с фартуками. Майер-Йоэл не привык молиться в одиночку, но Калман уже дал обет построить в поместье небольшую синагогу и пригласить десять человек для общественной молитвы. Он купит книги, закажет резной ковчег и биму[43], свиток Торы, рукомойник, канделябры, праздничный светильник, прикажет сделать на стене надпись «Представляю Господа перед собой всегда». Даже микву построит. Лишь бы Юхевед благополучно родила. Лишь бы Шайндл вышла замуж. Лишь бы Мирьям-Либа стала невестой. Он, Калман, не собирается глупо растратить свои годы и явиться на тот свет с грузом грехов. Есть у денег и одна хорошая сторона: с ними можно много добра сделать, и для себя, и для других…
2
Долгими уговорами Майер-Йоэл добился своего: Калман согласился поехать на Швуэс к маршиновскому ребе. В карете расположились также реб Менахем-Мендл и Азриэл. У Азриэла не было ни малейшего желания куда-то ехать. Каждую свободную минуту он хватался за подаренные Валленбергом книги, изучал алгебру, геометрию, латынь, физику, химию, географию — всё сразу. Еще он привез из Варшавы географический атлас и несколько словарей. Жаль было все это оставить и ехать к какому-то ребе, но и отказать будущему тестю он не мог. Калман велел приготовить в дорогу коржей и пирогов, захватил корзину вина, чтобы приехать не с пустыми руками. Выехали накануне праздника. Азриэл не спал всю ночь. Наука так его увлекла, что между мешочком с филактериями и молитвенником он засунул книгу по космографии, карандаш и циркуль.
В два часа начало светать, но до восхода было еще далеко. В три карета должна была подъехать к дому раввина. Реб Менахем-Мендл встал, омыл руки. Он не мог подавить зевоту. Конечно, маршиновский ребе — великий праведник, но реб Менахему-Мендлу больше хотелось бы съездить к Проповеднику из Туриска. Жаль, до Туриска от Ямполя очень далеко, реб Менахем-Мендл уже давно там не был. Читать «Шма Исроэл» было слишком рано, и он стал наизусть повторять Мишну. Звезды уже гасли на небе, на востоке алело облако, но здесь, в доме, за закрытыми ставнями, еще царила ночь. Сиван[44] выдался жаркий, но сейчас Азриэлу было холодно. Пропел петух. Мать, в халате и домашних туфлях, тихо, как тень, передвигалась по комнате. Миреле, обхватив колени, сидела на кровати, растрепанная, погруженная в свои девичьи думы. Мать поучала:
— Веди себя там прилично. Как твой дед говорил? Нельзя идти против всего мира. Тебе, слава Богу, такое счастье выпало. Смотри, не разрушь собственными руками.
— Мама, ты все наперед знаешь, — отозвалась Миреле.
— Смотри-ка, а я думала, она спит. Полей на пальцы да выпей чашку цикория. Нечего ему завидовать, скоро, даст Бог, сама невестой станешь. С кем же я тогда останусь? Улетят ласточки из гнезда.
— Ну, ага, ну, — протянул реб Менахем-Мендл, и было непонятно, что он хочет сказать.
— Рассвело, — заметила Тирца-Перл. — Пора ехать…
Послышался стук колес, подкатила карета. Азриэл взял сумки и вышел из дому. Небо полыхало, на траве сверкала роса. Поднявшийся ни свет ни заря еврей, зажав под мышкой мешок с талесом[45], брел по улице. Казалось, он спит на ходу, будто где-то блуждал всю ночь. Над рекой клубился туман. Лошади, покорно наклонив головы, нашептывали друг другу на ухо какие-то секреты. Майер-Йоэл выглядел бодро, шелковая шапка сдвинута на затылок: он одержал победу. Калман помог реб Менахему-Мендлу забраться в карету. Гец жевал соломинку и помахивал кнутом. Сваты сели на широкое сиденье, Майер-Йоэл и Азриэл — напротив. Тирца-Перл вышла их проводить.
— Присматривайте за ним.
— Не беспокойтесь, — ответил Майер-Йоэл. — Там медведи по улицам не ходят.
— Всегда надо беречься.
Гец взялся за вожжи. Проехали рыночную площадь, церковь, лавку Калмана, запертую на тяжелый замок. Дорога на Маршинов шла мимо поместья. Волновались зеленые колосья. Казалось, они беспокоятся: успеют ли созреть до жатвы? Хватит ли времени? Одинокая птица хлопала крыльями, выискивала что-то в борозде. На обочине стояла Шайндл. Она махнула рукой, Гец остановил лошадей. Девушка была бледная, не выспавшаяся. Она держала два узелка, один перевязанный бечевкой, другой зеленой ленточкой.
— Дочка, в чем дело? — спросил Калман. — Почему не спишь?
— Папа, это тебе, в дорогу.
— Спасибо. Что это?
— А это тебе.
Азриэл покраснел до корней волос.
— Спасибо большое.
— Счастливого пути.
— До свидания.
Карета покатила дальше, Шайндл исчезла вдали. Азриэл хотел ей помахать, но постеснялся. Калман погладил бороду.
— Твоя невеста, а?
— Что там в узелках? — спросил Майер-Йоэл.
— Наверно, лакомство какое-нибудь, — ответил Калман.
— Что ж, пригодится. В Маршинове все общее. Лежит богач в кровати на постоялом дворе, вдруг заходит нищий и ложится рядом. Это Маршинов. Ребе шутит редко, но однажды он сказал: «Разве трудно любить Всевышнего? А вот попробуй полюби хромого кожевника!» Как-то приехал в Маршинов литвак. Стал смеяться. Ребе на молитве руки поднимает, раскачивается, а литвак его движения повторяет. Молодые хотели его проучить, да ребе его талесом прикрыл, защитил от них. Бывает, днями ждешь, ребе не принимает, а того литвака сразу к себе позвал, целый час с ним просидел. Короче, литвак до сих пор в Маршинов ездит. Если бы не нашел невесту в Варшаве, наверно, пол-Литвы бы обратил.
— А что, литваки не евреи? — возразил реб Менахем-Мендл. — Все еврейские души были на горе Синай.
— Ну, все-таки…
— В Белз из Венгрии хасиды приезжают, — сказал реб Менахем-Мендл. — Пейсы до плеч, а Гемору учат по-венгерски.
— Не может быть!
— В Талмуде сказано, что Божьи посланники не знают языка арамеев. То есть ангелы Таргума[46] не понимают, они знают только святой язык, — пояснил реб Менахем-Мендл для Калмана. — Но Всевышний, да будет Он благословен, знает все языки. Поэтому даже «Шма» можно читать на любом языке… На каком хочешь…
— Какой смысл в «Шма» на турецком?..
Азриэлу очень хотелось вмешаться. Он сказал бы, что от нищего, который ложится в чужую постель, можно чем-нибудь заразиться, и что никто не разговаривал с ангелами, поэтому никому не известно, какие языки они знают. Но он сдержался. Ведь Майер-Йоэл только того и ждал. Похоже, ему завидно, что он женился на Юхевед, а Азриэл обручен с Шайндл. Азриэл посмотрел на небо. Там, наверху, нет ни зависти, ни вражды. Огненная колесница неслась на запад. На востоке поднималось солнце, словно окровавленная голова. Ему навстречу летела стая птиц, как дети на молитву. Упали на поля пурпурные тени. И странно было думать, что карета катится в Маршинов, а в это время Земля вращается вокруг своей оси и летит вокруг Солнца, и так миллиард лет, а может, и больше, по закону гравитации. Но тогда откуда взялась гравитация? Почему тела притягивают друг друга? Нужно купить учебник физики для старших классов. В книжке, которую подарил выкрест, нет ответа на этот вопрос…
3
В Маршинове было жарко и людно. Так много евреев сразу Азриэл не видел даже в Люблине. Хасиды мельтешили повсюду: в синагоге, в доме ребе, в саду среди деревьев, на рыночной площади среди лавок. Калман еле нашел, где остановиться. Все заезжие дома были переполнены, хасиды вповалку спали на соломенных тюфяках. С трудом удалось найти комнатку для себя, реб Менахема-Мендла и Азриэла. Гец остановился у знакомого извозчика. Майер-Йоэл встретил отца, Ехезкела Винера, брата Мойше-Йосла, двоих зятьев и дядю из Лодзи и решил, что будет ночевать с ними. Реб Менахем-Мендл и Калман сразу отправились в баню. Отец звал Азриэла, но тот придумал какую-то отговорку. Ему не хотелось окунаться в грязную микву, куда уже окунулись сотни людей. Азриэл пошел погулять по Маршинову. Дома были украшены в память о даровании Торы на горе Синай: на окнах висели розочки, петушки и голуби, вырезанные из золотой и серебряной бумаги, стояли вылепленные из теста птички. На подоконниках — ирисы и стебли камыша. Дети дули в свистульки. Местечко пахло цикорием, кофе, молоком и сдобой, ведь на Швуэс едят молочную пищу. Азриэл зашел в миснагедскую синагогу. Бима в ней была украшена зелеными ветками. Он бродил по улочкам. Девушки загодя причесались и надели праздничные платья. Мужчины возвращались из бани. Лавчонки еще не закрылись, и бедняки покупали что-нибудь к празднику на пару грошей, спешили потратить милостыню, которую получили минуту назад. Чем дольше Азриэл бродил по местечку, тем сильнее становилось его нетерпение. «Что со мной? — спрашивал он себя. — Куда я спешу, почему не могу успокоиться?» Его мучили вопросы и сомнения. Неужели люди не видят в своей вере противоречий? Бог правит миром, а бедняки умирают с голоду. Он милосердный Отец, а сильные притесняют слабых. Как это говорил выкрест? Борьба за существование. У китов нет ада, где их наказывали бы за то, что они едят селедку. А если не наказывают тех, кто поедает селедку, почему надо наказывать тех, кто убивает людей? Россия, Пруссия и Австрия поделили Польшу, каждое восстание топят в крови. Молятся Иисусу и убивают того, кто слабее. Проповедуют подставлять другую щеку и ссылают в Сибирь. А евреи? Якобы избранный народ, но тысячи лет в изгнании. То Хмельницкий, то Гонта, то одна резня, то другая. Разве сегодняшние евреи виноваты, что их далекие предки грешили? Недостаточно молятся, плохо изучают Тору? Если Избавитель не пришел до сих пор, почему Он должен прийти позже? Ищут ответ в Книге Даниила, пытаются найти хоть какое-нибудь указание, какой-нибудь намек. «Ложь, ложь, все ложь! — говорил себе Азриэл. — Все построено на одной книге, а книгу написали люди…»
Азриэл посмотрел на небо. Солнце садилось, пора было возвращаться на станцию, чтобы переодеться к празднику. Странно, но он не помнил, как зовут хозяина постоялого двора, не помнил дороги. Такое с ним бывает: он легко может заблудиться в незнакомом месте, забывает имена. Азриэл быстро пошел обратно. В портняжной мастерской наспех утюжили одежду. В доме женщина скоблила пол. Азриэл пустился бегом, остановился. Куда идти, прямо, направо, налево? Мимо пробежал мальчишка с графинчиком вина. Сапожник нес заказчику новехонькие сапоги. Шли на молитву хасиды в перепоясанных атласных кафтанах, бархатных шляпах или круглых меховых шапках, туфлях и чулках. Что скажет будущий тесть? Что скажет отец? У Майера-Йоэла появится хороший повод к нему придраться. Азриэл остановился, соображая. Там был колодец, к нему еще вели ступени. Может, пойти в синагогу так, не переодевшись? А вдруг он не найдет отца в толпе? Забеспокоятся, полезут в его сумку, найдут космографию, циркуль, карандаш. Калман расторгнет помолвку. Ему, Азриэлу, останется только одно: покинуть дом, забыть Шайндл и пуститься в странствия по миру. Не будет ни свадьбы, ни приданого, ни подарков, и все из-за того, что он заблудился в Маршинове. Азриэл засмеялся. Рубаха взмокла от пота. Я что, с ума схожу?
— Азриэл!
Он вздрогнул. Перед ним стоял Майер-Йоэл.
— Где ты бродишь? Был в бане?
— Да.
— Когда? Что-то я тебя там не видел.
— Был, был.
— Что ж, раз ты говоришь, я должен верить. Что мне остается? Куда ходил-то?
— Никуда, просто так.
— Все в облаках витаешь? На молитву пора.
— Пойду шелковый кафтан надену.
— Так чего ждешь? Темнеет уже.
Только сейчас он заметил, что на Майере-Йоэле праздничная одежда.
— Где это мы? — промямлил Азриэл.
— Заблудился, что ли? Сразу видно, философ.
— Почему философ?
— Философы все такие. Был в Варшаве один профессор, все небо через телескоп изучил, а в нужник его за ручку водили. Ладно, идем!
Азриэл узнал местность: они стояли перед заезжим домом. Вот ступеньки, вот колодец. Как он сразу не заметил? Будто ослеп. Азриэл распахнул дверь в кухню, раздался женский визг: служанка надевала жакет. Где же их комната? Вышел реб Менахем-Мендл в меховой шапке и атласном кафтане.
— Отец!
— Куда пропал? Я уже обыскался. Позоришь меня, неблагодарный!..
— Где наша комната?
— Дурак!
Азриэл пошел переодеваться. В их комнате оказалось еще трое каких-то нищих. Свечи никто не зажег, было почти ничего не видно. Азриэл не знал, куда положить несвежую рубаху. Попытался ощупью найти книгу, но ее не было среди вещей. А вдруг Майер-Йоэл вытащил? Или Азриэл забыл ее дома? Из-за стены слышался женский смех. Азриэл знал, что смеются над ним. Он с утра ничего не ел, сосало под ложечкой, во рту пересохло. Теперь пропал чулок, который он только что положил рядом с собой. Надеть, что ли, сапог на босу ногу? Если бы Азриэл верил в бесов, то мог бы поклясться, что это их штучки. Всё эти, как их там, нервы. Ну вот, вроде переоделся. Он пошел ко двору ребе. Синагога была забита битком, уже читали вечернюю молитву. Свечи в канделябрах гнулись от жары. Море атласа и бархата, меховые шапки, бороды, пейсы. Сотни голосов подхватывают молитвенный напев: «Ибо в них — жизнь наша и долголетие наше, и о них мы будем размышлять днем и ночью…» Все такое знакомое, привычное и в то же время такое чужое! Азриэл стоял у входа и чувствовал, что какая-то скрытая сила отдаляет его от общины. Он больше не один из них, это их праздник, не его. Несколько парней молилось снаружи. Азриэл тоже вышел из синагоги, полной грудью вдохнул вечерний воздух. Поднял глаза. В небе плыл лунный серп, сверкали звезды. В траве мерцали светлячки. С полей доносился легкий ветерок. Надо же, я заблудился в каком-то Маршинове, а звезды пролетают миллиарды миль и не сбиваются с курса. Комета возвращается каждые семьдесят лет… Азриэл стоял на «Шмойне эсре»[47], но даже не шевелил губами. До него только сейчас дошло, что он так и не спросил, как зовут хозяина заезжего дома…
4
Реб Калман из Ямполя, к столу!
Калман не поверил своим ушам. В синагоге полно народу, возле стола ребе толкаются ученые старцы с длинными пейсами, в меховых шапках и атласных кафтанах, а приглашают его, простого человека в дешевой суконной одежде, приезжего чужака. Он смиренно опустил голову. Двое старост подтолкнули его и усадили на скамью. На почетном месте в кресле с подлокотниками сидел сам ребе — невысокий, коренастый, с полным лицом и серебряной бородой веером, одетый в белый халат, расшитый лилиями, и меховую шапку с белым верхом. Один слуга принес ребе медную чашу, таз и полотенце, второй омыл ему руки до локтя. Ребе поднял ладони и громко, нараспев благословил Всевышнего. Справа от ребе сидел его старший сын, реб Шимен. Насколько отец был белым, настолько сын был черным: угольно-черная борода и горящие черные глаза. Реб Шимен помогал отцу, делал распоряжения, пощелкивал пальцами. Напротив сидел младший сын ребе, раввин Чмелева реб Мойшеле — высокий и худой, с редкой бородкой и длинными, как женские косы, пейсами. За столом плечом к плечу сидели приближенные ребе: белый и черный атлас, меховые шапки и колпаки, вьющиеся и растрепанные пейсы. Все наклонялись вперед, потому что сзади напирали толпы хасидов. Калман вспотел. Хотел вытереть лоб платком, но из-за тесноты было не засунуть руку в карман. Ребе поднял халу и нож с перламутровой рукояткой. Отрезал кусок, немного прожевал, проглотил и передал халу дальше. Он съедал от всего по чуть-чуть: кусочек рыбы, ложку бульону, кусочек мяса (в Маршинове принято есть на Швуэс мясное), одну сливу из варенья. Сидящие за столом пели в перерывах между блюдами, народ подпевал. Странно: сначала Калману казалось, что сейчас он расплавится от жары. Нечем было дышать. Он даже пожалел, что послушал Майера-Йоэла и согласился приехать. Но понемногу Калман перестал ощущать тесноту. Он не сводил глаз с ребе. «Чем он живет? — думал Калман с удивлением. — И правда, с ним пребывает Дух Божий». Все было полно радости: блестящие от пота лица, влажный атлас, черные, рыжие и седые бороды. Глаза горели. Калман не знал маршиновских мелодий, но все же подпевал. Здесь он был не один, здесь евреи сообща служили Всевышнему. Старик в облезлой шапке и дырявом кафтане, вытирая пот со лба, раскачивался вперед-назад, молодой парень так низко наклонил голову, что пейсы касались скатерти. Голоса, звонкие мальчишеские и хриплые старческие, слились в один. Тут все делали общее дело: славили Создателя, молили Его не о сегодняшнем дне, но о том, чтобы пришел Мессия, и раскрылись тайны Торы, и прекратилось зло, рабство и изгнание. И чтобы во всем мире засиял Божественный свет и настало избавление… «Хорошо, хорошо. Вот где надо быть еврею! — думал Калман. — Здесь душа радуется…» На него давили, но он не замечал. С Калмана ручьями лился пот, но он не чувствовал. Последние годы, с тех пор как он стал богатеть на торговле, Калман все время был зол на мошенников, воров, попрошаек и бездельников, которые разбазаривали его имущество. Теперь злость прошла. Он снова любил всех евреев. «Кто я против них? Простой человек, торговец». У него в душе открылась какая-то дверца, клубок рассосался. «Даст Бог, буду теперь сюда приезжать, — решил Калман. — Вот это настоящий праздник!..»
— Тихо! Тихо!
Ребе начал говорить. Только что было шумно, но сразу наступила тишина. Пение и разговоры прекратились, казалось, все даже задержали дыхание. Сначала ребе говорил тихо, почти ничего не было слышно. Те, кто стоял у Калмана за спиной, приблизились к нему вплотную. Он чувствовал, как его касаются бороды и пейсы. Но вот голос ребе зазвучал громче:
— Народ Израиля сказал: «Выполним и выслушаем». В чем же его заслуга? Разве не лучше выслушать и взвесить, чем выполнить, не подумав? Ведь Талмуд говорит, что плохой раб сначала делает, а потом спрашивает. Тут есть противоречие. Но объяснение таково: бывают случаи, когда деяние заключается в том, чтобы слушать. Это и есть служение. Сколько бы ни объясняли, в чем смысл слов праведника, это бесполезно, пока сам его не услышишь. Разум не действует сам по себе, он пребывает в тумане. Размышление коренится в хаосе. Вот что значит «Земля была нестройна и пуста»: кто погружен в материальность, в земные заботы, тот впадает в хаос, в скверну. Как же выбраться из хаоса? Не размышлением, но только действием. «Вначале сотворил Бог», а лишь затем увидел хаос. Потому что если бы Он сначала посмотрел на хаос, то вскоре не произошло бы сотворения. Когда Всевышний пришел к евреям с Торой, Он боялся, что они сперва захотят выслушать. Как говорится в Талмуде, «тогда будет ответ». Когда размышляют и взвешивают, всегда могут отказаться. Так и сделали Исав и Измаил, но евреи поступили так же, как Бог, когда Он создавал небо и землю: «Выполним и выслушаем!» Выслушать значит сделать, а когда делают, находят ответы на все вопросы. Как сказано? Кто, применяя закон, учитывает смягчающие обстоятельства, тот выполняет заповедь милосердия. Когда же, не дай Бог, применяют закон со всей строгостью, все наоборот: сначала нужно как следует взвесить и измерить. Если внимательно выслушать, не совершишь ничего дурного. Вот в чем смысл: плохой раб совершает зло, а потом спрашивает, потому что зло пробуждает в человеке множество вопросов. Сказано: когда совершают злые деяния, без конца спрашивают. А когда творят добро, вопросы исчезают. Но как узнать, сделал ли добро? Ответ прост: радость и веселье. После греха становится тяжело на сердце, поэтому появляются вопросы. А выполнение заповеди приносит радость… Когда человек весел, на любой вопрос найдется ответ…
Многих слов святого языка, которыми ребе уснащал свою речь, Калман не знал, но главное понял: добро надо творить, не размышляя. И наоборот, если тянет к дурному, нужно хорошо подумать, и тогда удержишься от греха. «Господи, до чего же верно!» — прошептал Калман. Ребе словно прочитал его мысли. Калману казалось, что ребе говорит для него одного. «С сегодняшнего дня — действовать! Буду делать пожертвования! Каждый день два часа изучать Тору. Буду помогать людям, буду ездить в Маршинов. Ни на кого не буду злиться, никогда! Буду любить каждого еврея, каждого!..»
Когда ребе закончил речь, принесли вино. Служка Мендл, скинув башмаки, забрался на стол и начал разливать: тем, кто сидел, и тем, кто стоял рядом, и тем, кто теснился дальше. Никого не забыл служка Мендл, даже мальчиков. Реб Менахем-Мендл тоже сидел за столом, недалеко от раввина Чмелева. Калман слышал, как вызывают его свата, реб Ехезкела Винера, зятя, Майера-Йоэла, его брата Мойше-Йосла. Вдруг служка выкрикнул: «Азриэл, сын раввина Менахема-Мендла из Ямполя!»
Калман повернулся: где же он? Служка передал кому-то стаканчик вина. Руки протягивались, стаканчик быстро-быстро плыл над головами куда-то к двери. Наверно, Азриэл там. «Как он может всех помнить? — удивился Калман. — Надо же такую голову иметь!» Ему стало грустно. Последнее время он стал забывать имена своих служащих. А у ребе каждый человек в почете. Никого не забудут, никого не унизят. Только один вопрос остался у Калмана: почему его пригласили за стол? За какие заслуги? Может, потому что он богат? Если так, значит, это все староста, не ребе. На что ребе деньги? Он и ест-то совсем чуть-чуть. Он уже стар. Больше на том свете, чем на этом…
5
На праздник дважды посватались к Мирьям-Либе: Йойхенен, внук ребе, сын его дочери Иски-Темерл, и реб Дувид Гомбинер, богач из Плоцка.
Реб Цудекл славился своими добродетелями. Еще ребенком он стал поститься по понедельникам и четвергам и читать ночную молитву. Предсказывали, что когда-нибудь все маршиновские перейдут к нему и его шурья, сыновья ребе Шимен и Мойше, останутся без хасидов. Но реб Цудекл был слаб здоровьем. Врачи говорили, что тому виной холодная миква. Он оставил двух дочерей, обе уже были замужем, и сына, Йойхенена. Иска-Темерл больше не вышла замуж. Она помогала старой матери вести хозяйство. Шестнадцатилетний Йойхенен шел по стопам отца: постился и каждое утро совершал омовение в холодной воде. Старый ребе, реб Шмарьёгу-Год, однажды заметил, что ему далеко до внука. Йойхенен был для своих лет слишком худым и малорослым, у него было узкое личико, черные глаза, пейсы до плеч, впалые щеки и тонкая шея с острым кадыком. Те, кто видел его в микве, говорили, что у него все ребра можно пересчитать. Ученые люди свидетельствовали, что Йойхенен необыкновенно способный и держит в голове весь Талмуд. Знатоки передавали друг другу, что он уже разбирается в каббале. Когда-то реб Шимен боялся, что зять, реб Цудекл, займет его место. Теперь он так же дрожал перед племянником. Йойхенена посватал реб Ехезкел Винер, но все знали, что за ним стоит реб Шимен, который хотел, чтобы Йойхенен попал в богатую семью: племянник будет не так близок к ребе, когда окажется на содержании у тестя. К тому же до реб Шимена дошли слухи, что дочь Калмана Мирьям-Либа — девушка несколько испорченная, светская. Чтобы ее муж стал ребе, такая вряд ли допустит. Ехезкел Винер, доверенное лицо Шимена, твердил Калману:
— Вы даже не представляете, сват, как вам повезло! Это же счастье! Поверьте, второго такого, как Йойхенен, во всей Польше не сыщешь!..
Калман не мог поверить. Неужели он породнится с ребе? Это было бы слишком хорошо. Калману стало страшно. Во-первых, он этого недостоин. Как-то он прочитал в одной книжке, написанной на будничном языке[48] для женщин и простонародья, что человека, бывает, возносят, а потом сбрасывают на самое дно. Калман боялся, что так с ним и случится. Во-вторых, он предвидел, что Мирьям-Либа не захочет такого брака. Она слишком увлекается польскими романами, одевается, как помещица, а что ей достоинства Йойхенена? Она их не оценит. Но даже если свадьба состоится, уживутся ли они друг с другом? В-третьих, Калман опасался, что над ним будут смеяться, говорить, что он изо всех сил рвется наверх, за деньги пытается купить благородство.
— Кто я такой? — возражал он свату. — Простой человек, невежда.
— Да бросьте! Все знают реб Калмана Якоби. Давайте сходим к Иске-Темерл.
— Что мне там делать?
— Она сама сказала, чтобы я вас привел. Пойдемте, пойдемте!
Перед домом Иски-Темерл рос сад: сирень, груши, яблони. Осенью хасиды собирали урожай, но пока плодов не было, да и срывать их в праздник нельзя. Пели птицы, с деревьев опадали цветы, аромат щекотал ноздри. В саду стояла беседка, в ней ребе когда-то, летними вечерами, обучал внуков Торе. Дом, «Париж», как называли его острословы, был двухэтажный. Хозяйство вела жена реб Шимена Менихеле, дочь раввина. Иска-Темерл была уже стара, но до сих пор за всем присматривала. Вторая невестка, Бинеле, дочь богатых родителей, приезжала в Маршинов только на праздники. Иска-Темерл славилась ученостью, принимала посетителей, писала письма на святом языке.
Калман поднялся по ступеням, выкрашенным в красный цвет, и оказался в прихожей с медными ручками на высоких дверях и большими мезузами в резных футлярах. Реб Ехезкел толкнул дверь, и Калман вошел в зал. Сверкал навощенный паркет. В стеклянных шкафах стояли книги с золотым тиснением на корешках, бокалы, подносы, шкатулки для благовоний, серебряная и золоченая посуда. Вдоль стен — стулья с пурпурной обивкой, на окнах — парчовые занавески. За накрытым столиком сидела Иска-Темерл в черном чепце и шелковой пелерине. У хозяйки был горбатый нос, пухлые щеки и черные, круглые, как у птицы, глаза. На столике лежали открытая книга и батистовый платок, стояли графин вина и три небольших бокала. Калман смутился, как мальчик.
— Здравствуйте. С праздником!
— С праздником, реб Калман, с праздником, реб Ехезкел, — ответила Иска-Темерл. — Что-то жарко сегодня… Садитесь.
Гости уселись.
— Выпьем по стаканчику, — то ли предложила, то ли приказала Иска-Темерл.
Она потянулась за графином. У нее были длинные, изящные пальцы. Выдвинув ящик стола, она достала три куска медового бисквита.
— Что ж, давайте выпьем. Лехаим![49]
— Лехаим, ребецн![50] — отозвался Ехезкел.
— Лехаим, ребецн, — повторил за ним Калман.
— Лехаим, к жизни мирной и благополучной, и да поможет Господь всему Израилю и нам в том числе. Пусть закончится изгнание и придет Мессия. Пора уже!
Калман произнес благословение. Он никогда не слышал таких слов от женщины. От Иски-Темерл пахло миндалем и благовониями. Вино оказалось сладким, но крепким. Иска-Темерл едва пригубила. Реб Ехезкел отпил полбокала. Калман выпил почти все, осталось лишь несколько капель на донышке.
— Пейте, реб Калман. Это венгерское вино, мне его недавно привезли. Давайте еще налью.
— Спасибо.
— Не бойтесь, хорошее вино не пьянит…
Калман посмотрел на книгу.
— Что вы читаете? — спросил он и тут же пожалел, что задал такой вопрос.
— «Бней Исосхор»[51]. Вас, конечно, удивляет, что женщина читает такие книги. Ведь сказано: «Каждый, кто учит свою дочь Торе, учит ее распутству»[52]. Но все-таки в нашей семье приглашали учителей для девочек. Моя сестра тоже училась.
— Надо же!
— А бабушка, царство ей небесное, даже Талмуд знала…
Иска-Темерл взяла платок и громко высморкалась.
— Вот Йойхенен, дай Бог ему здоровья, — это настоящий ученый. Такого сокровища больше во всем мире не найдешь. Очень способный. Ему диплом раввина дать хотят, да он отказывается. В наше время таких, как он, больше нет. Дар Божий, иначе не скажешь! Только об одном прошу Того, Кого я упоминать недостойна: чтоб он был здоров и счастлив! Дожить бы, Господи!..
Иска-Темерл подняла бокал, вдохнула аромат вина и поставила обратно.
— А где это — Ямполь?