1
Лето прошло. В Варшаве выпал снег и тут же превратился в грязь, смешавшись с конским навозом. Как почти каждую зиму, старики твердили, что не помнят таких холодов. И опять, как всегда, беднякам не хватало угля. Больницы были переполнены. Покойников не успевали отвозить на кладбище. В клинике бонифратров пациенты лежали в коридорах. Город рос, за лето возвели немало новых домов и целых кварталов, но женщины рожали, и было много приезжих: евреев, поляков и даже русских. В Варшаве становилось все теснее. Каждую зиму что-нибудь происходит. Реб Менахем-Мендл Бабад стал терять зрение, оно ухудшалось у него с каждым днем. Окулист сказал, что на обоих глазах катаракты и надо делать операцию. Работу над книгой пришлось прервать, и разрешать вопросы, с которыми к нему обращались, раввину тоже стало трудно. Попробуй определи, чиста ли женщина, если толком не видишь пятен крови на белье, и кошерная ли утка, если не можешь как следует рассмотреть ее внутренности. На помощь приходила Тирца-Перл. Более того, она вслух читала мужу Мишну, Рамбама и «Шней лухойс габрис». Реб Менахем-Мендл удивлялся, за что Небеса вынесли ему такой приговор, и принимал его с благодарностью. Он вырастил негодных детей, он редко ездил к праведникам. Кто знает, может, он так старался защитить Раши, что где-то сказал резкое слово о мудрецах, написавших «Тойсфес». На небе всё учитывают. Но он еще здесь, на этом свете — вот оно, милосердие Божие. Наверно, Всевышний хочет, чтобы раввин предстал перед Ним, искупив свои грехи при жизни. «Бог не посылает плохого». Реб Менахем-Мендл помнил слова Геморы[71]: «Человек обязан благословлять за плохое, равно как и за хорошее». Слава Богу, реб Менахем-Мендл еще в детстве выучил немало глав Мишны наизусть. Отец, реб Азриэл, за каждую выученную главу давал ему грош. И теперь эти знания очень пригодились. Все предначертано свыше. Когда реб Менахем-Мендл еще был ребенком, на небесах уже знали его будущее и позаботились, чтобы на старости лет он не остался без дела. Теперь он стал реже изучать Тору, зато смог больше времени уделять молитве и людям, которые приходили к нему за советом или просто излить душу. Какую-нибудь заповедь всегда можно выполнить.
Осенью в Отвоцке умерла Мирьям-Либа. В день ее смерти произошло одно странное событие. Утром Калман сидел в своей синагоге и читал псалмы. Вдруг через полуоткрытую дверь вошла женщина. Она появилась совершенно бесшумно. В первую секунду Калман принял ее за служанку Бейлу, но это была молодая женщина, худая и бледная. На ней были платок и безрукавка. Калман узнал свою дочь Мирьям-Либу. Он уже открыл рот, чтобы накричать на нее и выгнать из святого места, но она улыбнулась, прижала палец к губам и тотчас исчезла, словно растаяла в воздухе. Калман был потрясен. У него никогда не было видений. И сном это тоже не могло быть, все произошло наяву. Он вышел во двор, но никого не увидел, не было даже следов на снегу. Калман понял, что его дочь умерла. В тот день он постился, а еще через пару дней пришло письмо от Азриэла. Он был с Мирьям-Либой в ее последний час и сообщил точное время смерти. Ее кончина минута в минуту совпала с видением Калмана.
Калман прекрасно знал, что по выкрестам не справляют траура, не разрывают одежд и не сидят на полу босиком. Но ему не давал покоя увиденный призрак дочери: бледное лицо, грустная улыбка и такой родной, знакомый жест, которым она прижала палец к губам, чтобы Калман не кричал и не сердился. Рвать одежду нельзя, но Калман нашел старый кафтан с разорванными лацканами, который он надевал после смерти Зелды. Читать поминальную молитву Калман не осмелился, но изучать в память о заблудшей душе Мишну, наверное, не запрещено — так он решил. Калман выискивал главы, которые начинались с тех же букв, что имя дочери. Конечно, Мирьям-Либа совершила величайший грех, разменяла червонец, но она уже понесла наказание. Злодеи редко получают по заслугам на этом свете, обычно они наслаждаются жизнью, чтобы потом претерпеть муки ада. А Мирьям-Либа была наказана здесь, ее жизнь была полна горя и страданий. Она умерла молодой. Может, она заслужила прощение? Может, мать походатайствовала за нее перед Богом? Калман сидел над книгой и плакал. Он был один у себя в синагоге, никто не знал, в память о ком он зажег свечу, в память о ком учит Мишну. Господь милосерден, и Он знает: в том, что Мирьям-Либа сбилась с пути, виноват Калман. Нельзя было выдавать замуж младшую дочь раньше старшей. Но он был так поглощен делами и деньгами, что забыл о детях. Это Калман — истинный злодей…
Когда Калман раскачивался над книгой, слезы лились у него ручьем. Он постился. В голове звучали незнакомые напевы, он никогда их не слышал или давно забыл. То и дело он бросал взгляд на поминальную свечу. Огонек дрожал, покачивался, коптил, тянулся вверх. Раз Мирьям-Либа явилась Калману в день своей смерти, почему ее душа не может находиться здесь сейчас? Калман чувствовал, что у него в голове что-то перевернулось. Напали сомнения. Может, не надо было отказываться от дочери? Может, лучше было поехать к ней, поддержать деньгами или добрым словом? Вдруг удалось бы ее спасти? Майер-Йоэл дал ему тогда плохой совет, и Калман запутался во лжи. Он пытался сохранить свое имя, вместо того чтобы спасать дочь. Только теперь он понял, как нужно было поступить: бросить все дела, поехать за ней, осыпать ее подарками, упасть ей в ноги, попросить прощения. Может быть, за кругленькую сумму этот сумасшедший Люциан согласился бы оставить Мирьям-Либу в покое. А вместо этого Калман справил по ней траур. Слишком поздно он поумнел. И так во всем. Человек задним умом крепок. Но почему, почему?..
Обычно после Мишны читают поминальную молитву, но для нее нужен миньян, а Калман был один, поэтому он стал читать псалмы:
— Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжелое бремя отяготели на мне… Я согбен и совсем поник, весь день сетуя хожу…[72]
Не бывает так, чтобы все пропало, любой грех можно искупить, у каждого человека есть надежда на прощение. Грусть и утешение были в псалмах. Чем старше Калман становился, тем больше смысла, больше мудрости видел он в этих святых словах. Он не раз думал, что в псалмах говорится не только о будущем мире, но и об этом. Они куда лучше любых марципанов и театров. Калман решил, что каждый день будет читать по десять псалмов. Но не мог остановиться и читал одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
2
Хоть Новый год деревьев[73] и не праздник, в Маршинов съехалось больше сотни хасидов, но не из Варшавы, а из других городов. Дело в том, что сват ребе Ешайя Вальден выдавал замуж старшую дочь Дишку, которая чуть не стала невестой Цудекла. Иска-Темерл ее забраковала, и Цудекл стал женихом младшей, Ханеле. Но вскоре после этого Дишку сосватали племяннику Майера-Йоэла Пейсаху-Дувиду. Реб Ехезкела Винера уже не было в живых. Его сын Мойшеле ездил не в Маршинов, к реб Йойхенену, а в Стиктин, к реб Шимену. Свадьбу собирались справлять в Варшаве, и на этой свадьбе впервые за много лет реб Йойхенен и реб Шимен должны были встретиться друг с другом. Хасиды прибыли в Маршинов, чтобы сопроводить своего ребе в Варшаву, ибо сказано: «Во множестве народа — величие царя»[74]. Молодые люди, которые интересуются всем, что делают праведники, и обожают вмешиваться в их ссоры, ожидали свадьбы с большим нетерпением. Реб Йойхенен никогда не сказал дурного слова о своем дяде Шимене, наоборот, он всегда упоминал его имя с уважением и любовью. А вот реб Шимен по-прежнему был зол на Йойхенена, называл его дурачком, бездельником, лицемером и прочими неподобающими словами. Он был остер на язык и мстителен. Теперь им предстояло встретиться, и народу было любопытно, как они себя поведут. О близкой свадьбе говорили во всех хасидских молельнях и синагогах и в Варшаве, и в провинции.
Реб Шимен не слишком беспокоился из-за предстоящей встречи. Он заранее решил, что с Йойхененом даже здороваться не будет. Шимен считал, что этот щенок Йойхенен обманом переманивает людей на свою сторону, и выискивал у него всяческие грехи и недостатки. У реб Шимена было несколько верных парней, которые ездили в Маршинов на разведку, а потом докладывали, что там происходит. Сам реб Шимен туда и носу не казал. Он даже поссорился с братом, чмелевским раввином, потому что тот когда-то ездил в Маршинов. Реб Шимен часто вспоминал слова Иисуса Навина: «Наш ли ты, или из неприятелей наших?»[75] Теперь маршиновские и стиктинские хасиды ходили в разные молельни. Поделили книги и свитки Торы, столы и скамейки. Те, кто когда-то собирался в Маршинове, отдалились друг от друга.
Да, реб Шимен, человек воинственный и решительный, ничуть не боялся встречи со своим «врагом». А вот реб Йойхенен ночей не спал. Он считал, что дядя прав и что он, Йойхенен, действительно его оскорбил. Реб Йойхенен посылал реб Шимену письма с извинениями, а тот отвечал руганью и проклятиями. Эдак и до большого греха недалеко. Реб Йойхенен не знал, как посмотрит родственнику в глаза, но ехать на свадьбу все же придется, ведь реб Ешайя Вальден его сват и скоро, даст Бог, станет тестем Цудекла. К тому же реб Ешайя и его отец реб Исруэл — старые маршиновские хасиды, свои люди.
Были у реб Йойхенена и другие причины для огорчения. Последнее время он плохо себя чувствовал, сильно кашлял, у него часто был жар. У реб Йойхенена начиналась та же болезнь, от которой умер его отец, — чахотка. Врачи велели есть побольше жирного, пить козье молоко, запретили окунаться в микву. Нужно было беречь легкие. Но как он мог есть, если желудок усох от бесконечных постов? Йойхенен едва мог проглотить пару ложек бульону. И как можно произнести хоть одно еврейское слово, если перед этим не совершил омовения? Лекарства, хоть горькие, хоть сладкие, хоть кислые, тоже принимать нельзя. Вдруг они некошерные? Кто знает, чего в них намешано. И ведь они все равно не помогут. Иска-Темерл нашла в Варшаве профессора, крупнейшего специалиста. Она хотела, чтобы он обследовал сына, но ходить по врачам, раздеваться перед ними, смотреть на их бритые лица, слышать, как они говорят на почти забытом, ломаном еврейском языке, было для реб Йойхенена мучением. От этих людей так и несло высокомерием, еврейские слова у них звучали, как русские или немецкие. На дверях не было мезуз, а если даже были, то такие маленькие, что и не заметишь. Многие доктора не ограничивались осмотром больного, но начинали смеяться над талесом, называть евреев фанатиками, злословить. С картин на стенах улыбались обнаженные женщины, в комнатах стояли статуэтки, словно идолы. Даже вощеные полы выглядели неприлично. Зачем полировать пол? Чтобы кто-нибудь поскользнулся? И зачем звонок на двери, если можно постучаться? Зачем вообще гнаться за благами этого мира? После каждой встречи с врачами у Йойхенена было тяжело на сердце. Если они такие, то что выйдет из их детей? Но мама, дай ей Бог здоровья, заплатила за визит пятнадцать рублей. Придется пойти к варшавскому профессору.
Были у реб Йойхенена и другие печали. Цудекл ударился в науку. Добывал где-то трефные книги и читал их запоем. Даже когда сидел над Талмудом, думал о грамматике и цифрах. Цудекл так прославился своими способностями, что из Варшавы приехали двое польских журналистов, чтобы проверить его знания. Они задавали ему разные математические задачи, а Цудекл решал их, как орешки щелкал. Через пару дней в газете появилась статья. В ней было написано, что сын хасидского ребе моментально решает в уме такие задачи, что не каждый ученый решит без чернил и бумаги, да и то ему понадобится не один час. Был там и портрет Цудекла, видно, один из газетчиков умел рисовать. Узнав об этом, реб Йойхенен так рассердился, что впервые в жизни ударил сына. Но у Цудекла на все были оправдания. Где в Торе сказано, что нельзя хорошо считать? Разве один из мудрецов Талмуда, Шмуэл, не утверждал, что знает все небесные тропы, как переулки Нагардеи?[76] Разве Рамбам не был ученым? Цудекл не понимал, что в прежних поколениях люди были другие. Раньше праведники во всем видели руку Создателя. А сегодня всё пытаются объяснить законами природы. Говорят, чернильница опрокинулась, и чернила сами написали письмо, полное мудрости. Земля оторвалась от Солнца, человек произошел от обезьяны. Ну хорошо, а тогда Солнце от чего оторвалось, от кого тогда обезьяна произошла? Реб Йойхенен рассердился не на шутку. Верят во всякую чушь, а Творца не признают. Кто знает, до чего еще Цудекл додумается? Реб Йойхенен боялся за сына. Наука расползается, как заразная болезнь, одна паршивая овца может все стадо испортить. Как выбить у сына из головы эти глупости? Как показать слепому, что свет существует? Но несчастный слепой хотя бы хочет видеть, а эти умники закрывают глаза и кричат, что им темно…
3
Свадьба получилась шумная. Церемонию провел реб Шимен, реб Йойхенен благословил молодых. Родители жениха и невесты попытались добиться у реб Шимена, чтобы он помирился с племянником, но он об этом и слышать не захотел. Оба праведника сидели за столом на почетных местах. Реб Шимен не умолкал ни на минуту. Его борода, когда-то черная как уголь, стала белей серебра, но глаза по-прежнему сверкали огнем. Реб Шимен ругал всех ребе подряд, смеялся над Гуром, Александровом, Радзимином. Всех праведников Польши он считал конкурентами и никому не давал спуску. Как только упоминали какого-нибудь ребе, Шимен тут же разносил его в пух и прах. Одного называл невеждой, другого — дураком, третьего — лицемером. Вспомнили одного ребе, и Шимен сразу сказал, что тот читает «Шма Исроэл»[77], будто кобыла ржет. Вспомнили другого, и реб Шимен тотчас спросил: «Это вы о ком? О тугоухом Лейбуше, что ли?» Хасиды Шимена хохотали над шутками своего ребе. У каждого праведника свой путь, каждый служит Всевышнему на свой лад. Реб Йойхенен сидел, опустив голову и прикрыв глаза. Он бы и уши заткнул, чтобы не слышать злословия, но боялся унизить дядю. Что он делает? Он же знает, что за такие речи придется держать ответ перед высшим судом. Или он уже и в Бога не верит? От ужаса у реб Йойхенена бурчало в животе.
Начали дарить подарки. Свадебный шут выкрикивал имена гостей, расписывал, кто что дарит, да всё в рифму, вставляя русские и польские словечки. Реб Йойхенен знал, что по закону на свадьбе надо веселиться и веселить молодых. Даже в Геморе сказано: «Как танцевать перед невестой?»[78] Можно смеяться, можно даже слегка переборщить с остротами, но шут все-таки явно перегнул палку. Он насмешничал, как просвещенец, и даже издевался над Торой и Талмудом. Многие хасиды напились. Один, сняв атласный кафтан, разливал пиво из бочонка. Вокруг толпились парни со стаканами в руках. Реб Йойхенен поморщился. Слава Богу, хоть до разврата не дошло, мужчины и женщины сидят отдельно. Правда, от такой музыки и танцев с дикими прыжками никто благочестивее не станет. Бас рычал, барабан гремел, скрипки завывали, как дикие звери. Из комнаты, где сидели женщины, доносились хлопки в ладоши и смех.
Реб Йойхенен еще ниже опустил голову. А если он чересчур строг? Сказано же у Екклесиаста, что всему свое время. Реб Йойхенен подозревал, что его слабое здоровье происходит от злого начала. Ведь дед, благословенной памяти, на праздники пил с народом вино, мед, пиво, даже английский портер и мог танцевать три часа подряд. Он все время улыбался в бороду, даже перед самой кончиной. А Йойхенен грустит на свадьбе. Может, это потому, что он грешен? Или потому, что болен? Хасиды встали в круг, и реб Йойхенену тоже пришлось идти танцевать. Он поднялся из-за стола. Танцевал он, закрыв глаза и еле переступая ногами. С него градом лил пот, скоро вся одежда промокла. Как он может плясать, когда люди болеют, парни мучаются в казармах, евреев изгоняют из городов и деревень? Как можно веселиться, если Дух Божий пребывает в изгнании? Реб Йойхенен танцевал и молился: «Господи, доколе Твой народ будет скитаться по свету, жить в рассеянии? Доколе будем мы блуждать в потемках? Прогони сатану, Милосердный! Пусть закончится власть дьявола, пусть настанет свет! Чего Ты ждешь, Отец Небесный? Пока остались в мире евреи, пошли нам избавление!..»
Пот стекал по лбу, мешаясь со слезами. Силы иссякали. Он словно таял, чувствовал, что исчезает, что сейчас от него ничего не останется. Все тело ломило. Ну и что? На то оно и тело, чтобы болеть. Реб Йойхенен еле держался на ногах, двое хасидов поддерживали его под руки. И он почувствовал, что их сила перетекает в него, как сказано: «А надеющиеся на Господа обновятся в силе»[79]. Ничего, еще немного! Еще немного! Реб Йойхенен вспомнил слова деда: если кажется, что все кончено, надо просто начать сначала. Он слышал крики хасидов: «Веселей! Давайте, давайте! Веселей!» Странно, но именно тогда, когда колени уже готовы были подломиться, усталость исчезла. Тело больше не властвовало над ним, он поднялся на другую ступень. Ушла печаль, пришла бодрость, ему стало легко и радостно. Реб Йойхенен читал в каббалистических книгах, что темноты не существует, она всего лишь видение. Он еще чувствовал боль, но это его не беспокоило. Тело есть тело, и он, Йойхенен, тут ни при чем. Пусть себе страдает. Это от него все заботы, все вопросы. Тело — это темнота, поэтому его и тянет к темноте. Йойхенену было весело. Он знал: было хорошо весьма и осталось хорошо весьма. Вокруг сиял свет, все миры танцевали и пели. Что такое грусть? Это ограничение, нечистая оболочка. «Веселей! Веселей!» — выкрикивал реб Йойхенен, не узнавая собственного голоса. Ведь это же голос деда! Значит, дед здесь, с ним, на этой свадьбе. Всё здесь, надо только сорвать завесу. Здравствуй, дед! Как там, в высших мирах? Когда придет Избавитель? Дед, помоги мне!..
Хасиды один за другим покидали круг, но реб Йойхенен продолжал танцевать. Танцевал и реб Шимен. Он славился выносливостью, но уже чувствовал, что ноги слабеют. Шимен смотрел на Йойхенена и удивлялся: как он может танцевать так долго? Ведь он очень болен. «Боюсь, он действительно праведник, — думал реб Шимен с завистью. — Словно бестелесный…»
— Всё, не могу больше, — проворчал он. — Ноги не держат!
И вышел из круга.
А реб Йойхенен и еще несколько крепких парней продолжали танцевать. Его глаза были закрыты, и он не знал, что танцующих остается все меньше, остальные стоят и смотрят. Он становился легче и легче, ноги двигались будто сами собой. Он уже был легок как перышко, ему казалось, что стоит расправить полы кафтана, и он взлетит… Музыканты заиграли старую маршиновскую мелодию. Каббала говорит, что под эту мелодию Баал-Шем-Това ввели в рай. Хасиды пели, прихлопывая руками в такт. Иногда кто-нибудь выкрикивал: «Бодрей, музыканты, не спать!» Парни раскачались под музыку, пощелкивали пальцами. Женщины стали потихоньку пробираться в комнату, они тоже хотели посмотреть, как танцует реб Йойхенен. Ципеле протолкнулась вперед, смахивая слезы. Она боялась, как бы муж, не дай Бог, не упал. Ципеле дала знак, чтобы музыканты прекратили играть. Они не сразу поняли, чего она хочет, но через пару секунд стало тихо. Танец закончился. Реб Йойхенен повис на руках хасидов. Они осторожно подвели его к креслу и усадили. Пот ручьем тек у него с бороды, кафтан промок насквозь. Реб Йойхенен сидел, не чувствуя ни рук, ни ног. Какое это счастье — не иметь тела! Только сейчас реб Йойхенен понял слова Геморы «Очень хороша смерть». А что же будет, когда душа навсегда покинет оболочку? Тело — это тюрьма. Хорошо, что никто об этом не знает, иначе никто не смог бы вынести этой ноши. Однако надо нести. Надо. Так хотят Небеса… Реб Йойхенен попытался открыть глаза и не смог. Веки будто склеились. Может, он спит? Ему нужно увидеть своих хасидов, он хочет быть с ними вместе. Он вздрогнул и посмотрел по сторонам. Пот и слезы мешали видеть, все расплывалось, как в тумане. Стены раздвинулись, потолок поднялся. Белесые пятна постепенно превращались в человеческие лица. Казалось, ему, реб Йойхенену, в одно мгновение дали увидеть хаос и тайну сотворения…
4
На свадьбу реб Йойхенен приехал с детьми. Шмарьёгу-Год еще ходил в хедер, он только недавно начал изучать Раши, но уже славился своими способностями. Цудекл уже был женихом Ханеле, дочери реб Ешайи Вальдена. Свадьбу назначили на первую субботу после праздника Швуэс. Зелделе шел пятнадцатый год, и ее помолвили с Пинхаслом, сыном раввина из Высокого. Раввин и его семья тоже были на свадьбе Дишки. Сватом выступил не кто иной, как дед невесты, реб Исруэл Вальден. Реб Йойхенен жалел, что нашел Цудеклу богатую невесту, да еще из Варшавы, и хотел, чтобы жених дочери был из небольшого местечка, где меньше соблазнов. Раввин из Высокого, реб Шмиэл-Арон Маргулис, написал несколько книг, его старший сын Пинхасл тоже писал комментарий к Торе. Он почти два года был женихом, но перед самой свадьбой невеста расторгла помолвку: за это время она успела стать образованной. Так Пинхасл и дожил до двадцати одного года, когда попал под призыв. В Высоковском повяте злодеи-врачи выдали ему зеленый билет, и через год Пинхасл должен был пройти повторную комиссию. Все это прибавило раввину и его жене Гененделе немало седых волос. Пинхасл сидел на одном хлебе, пил уксус, выкуривал в день немыслимое количество папирос, и в конце концов его освободили от армии и выдали синий билет. Пинхасл носил рыжую бороду, был невысок и коренаст, у него были голубые глаза, курносый нос и густые пейсы. Если бы он надел короткую одежду, то стал бы на вид кацап кацапом. Кто-то даже заметил, что Пинхасл немного похож на царя, не будь рядом помянут. Но Пинхасла и представить было невозможно без пейсов, талеса, суконных штанов, чулок, туфель и бархатной шляпы. Ни по-польски, ни по-русски он не знал ни слова. Пинхасл изучал Тору и служил Всевышнему, он был преданным учеником и сторонником реб Йойхенена. Книга, которую он писал, была истинно хасидским сочинением, слегка приправленным каббалой. Четыре раза в год Пинхасл ездил в Маршинов.
Пинхасл не поверил своим ушам, когда услышал, что за него сватают дочь ребе. Он, Пинхасл, станет зятем реб Йойхенена! За что ему такая честь? Пинхасл помнил, что уже учил Талмуд, когда у ребе родилась дочка, названная по Ямпольской бабке Зелдой. И скоро эта девочка станет его женой. В голове не укладывается. Парни в Высоком заискивали перед Пинхаслом, но не обходилось и без злословия. Все-таки его счастью завидовали. Но, раз это предначертано свыше, значит, так тому и быть. Мать заказала для Пинхасла новый кафтан, села в кибитку и поехала в Варшаву на свадьбу Дишки и помолвку сына. Поехало с ними и несколько хозяев. Всю дорогу Пинхасл говорил с отцом и попутчиками о Торе. Женщины расписывали жене раввина достоинства Зелды. Девушка славилась благочестием и праведностью. Она была совсем непохожа на своего брата Цудекла. У того были черные волосы и черные глаза, он был рослый, сильный и веселый. Зелделе же была вся в отца: бледная, худенькая, кожа да кости, веснушчатая и сероглазая. Ципеле тряслась над дочкой. Зелделе очень мало ела и была склонна к обморокам. В Маршинове не было девушек, с которыми она могла бы дружить, поэтому она целыми днями читала книжки или вышивала по канве. Она обожала наряды, ее туфельки всегда были начищены до блеска. Прежде чем выйти на улицу, она проводила по ним щеткой раз сто, не меньше. Еще Зелделе была ужасная трусишка. Когда темнело, она боялась выходить из дому, ей было страшно чертей и прочей нечисти. В детстве она слышала немало историй о бесах, мертвецах и вурдалаках.
И вот благодаря стараниям реб Исруэла Вальдена Зелделе стала невестой Пинхасла. Бабке Иске-Темерл это не очень-то понравилось. Реб Йойхенену подошло бы породниться с другим ребе или с богачом, но не с раввином из какого-то там Высокого. Да и жених, прямо сказать, староват. Обычно реб Йойхенен не спорил с матерью, но в этот раз проявил твердость. Лучше было бы, если бы Цудеклу тоже нашли невесту из небольшого местечка, где не от кого перенимать городские манеры. А то в Варшаве он играл в шахматы, к нему ходили всякие мастера считать, он возился с магнитами, электричеством и какими-то инструментами. Пусть хоть Зелделе не попадет в эти сети.
Ципеле расплакалась, когда увидела жениха. Он оказался совсем не от мира сего. Все время стоял где-то в сторонке, глядя в пол. При ходьбе шаркал ногами, борода — как у мужчины в летах, пейсы до плеч. Пинхасл нюхал табак и громко сморкался в огромный носовой платок, даже трубочку курил. В общем, Ципеле решила, что он больше похож не на молодого парня, а на вдовца или разведенного. А реб Йойхенену Пинхасл понравился. Настоящий хасид, к тому же из достойной семьи: Пинхасл вел свое происхождение от рабби Носона-Ноты Спиры[80] и Рамо[81]. На одну уступку реб Йойхенен все же пошел: разрешил, чтобы жених и невеста увиделись до свадьбы. Не поговорили, Боже упаси, только посмотрели друг на друга. В Талмуде сказано, что нельзя жениться, не посмотрев на невесту. Ведь если позже муж обнаружит в жене увечье, то она станет ему противна. После смотрин реб Йойхенен позвал дочь к себе.
— Ну что, видела жениха?
— Да, отец.
— И что скажешь?
— Не знаю…
— Понравился он тебе?
— У него уже борода.
— Разве это недостаток? Все праведные евреи носят бороду.
— Да, конечно.
— Так что ты думаешь?
— Старый он.
— Он уже был женихом, но та девка расторгла помолвку.
— Как-то я стыжусь его.
— Чего ж тут стыдиться?
— Девушки смеяться будут.
— Какие еще девушки? «Шулхан орух» начинается с того, что еврей не должен стыдиться служить Богу. Злодеи всегда смеялись над евреями, но евреи все равно оставались сами собой. Жизнь коротка, брак существует для того, чтобы рожать детей.
— Те девушки обо всех посплетничать любят.
— Кто любит посплетничать, может, не дай Бог, и в ад попасть. Сказано, что тех, кто злословит и клевещет, там за язык подвешивают.
— Да, я знаю.
— А если знаешь, чего же ты боишься?
— Я согласна.
— Уверена?
— Да.
— Если нет, найдем другого, помоложе.
— Не надо, отец. Я согласна.
— Помни, что жена должна быть преданна мужу. Сказано: хорошая жена та, которая выполняет волю супруга.
— Да.
— Ну, ты еще подумай. Такие вещи второпях не решаются.