1
Состояние Шайндл становилось все хуже. К меланхолии добавилась мания преследования. Шайндл без конца повторяла, что Азриэл хочет ее убить. Она отказывалась принимать лекарства, которые он ей выписывал, и намекала, что муж подсовывает ей яд. Шайндл ни разу не видела Азриэла с Ольгой, но вдруг начала говорить, что у него есть любовница, на которой он женится, как только Шайндл умрет. Азриэл признавал, что в этом бреде есть какая-то логика. Шайндл даже знала — но откуда?! — что его любовница — светская, из образованных.
— Тебе незачем меня травить, — говорила Шайндл. — Я и так долго не протяну.
— Шайндл, да что с тобой?
— Я пока что не совсем с ума сошла. Знаю все твои штучки.
Раньше Азриэл часто рассказывал Шайндл о гипнотизме и однажды взял ее с собой на сеанс гипнотизера Фельдмана. И теперь Шайндл обвиняла Азриэла, что он ее гипнотизирует. Разговаривает целую ночь, а она из-за этого не может спать. Азриэл лечил пациентов с помощью электричества, он установил в доме телефон, и Шайндл обвиняла мужа, что он ее электризует. Она пошла к доктору Гальперну, соседу напротив, и излила ему душу. Доктор Гальперн все передал Азриэлу. Она пожаловалась Гальперну, что Азриэл электризует ей голову и левую ногу и заставляет ее принимать отраву, которая прожигает ей дыру в сердце. Он желает ее смерти, они с Зиной против нее в заговоре. Дочь смеется над ней, передразнивает ее, исподтишка показывает ей фигу. Когда доктор Гальперн спросил, зачем родной дочери издеваться над матерью, Шайндл ответила:
— Когда они меня похоронят, они все выкрестятся.
— А вы им назло ешьте, пейте и будьте здоровы, — посоветовал врач.
— Нет, они сильнее. Придется мне отступить…
Какая злая судьба: весь день возиться с чужими сумасшедшими, а вечером приходить домой к сумасшедшей жене. Азриэл подробно написал обо всем тестю. Калман приехал в Варшаву поговорить с дочерью, но она заявила, что он тоже встал на сторону ее врагов. Калман предложил ей переехать в поместье, где теперь хозяйничал Майер-Йоэл, или к Ципеле в Маршинов, но Шайндл ответила:
— Отец, тебе лишь бы меня из дома увезти.
— Милая, неужели ты думаешь, я тебе зла желаю? Ты ведь моя дочь, а я старый еврей.
— Он и тебя загипнотизировал.
Юзек часто писал из Палестины, одно письмо бодрей другого. В Палестине очень тепло. По утрам часто идет дождь, но днем сияет солнце. Трава зеленеет. Юзек ухаживает за коровами и лошадьми. Он учит древнееврейский язык, у него есть собака и ружье. Он теперь мускулистый и загорелый. Юзек присылал фотографии: вот он работает на винограднике, вот он верхом на лошади, вот он с ружьем в руках стоит у палатки. Но Шайндл не читала писем сына, хотя ее болезнь началась из-за его отъезда, а на фотографии даже не смотрела. Отворачивалась, будто хотела сказать: «Это всё ваши фокусы…» Вскоре все Новолипки и окрестные улицы узнали, что жена доктора сошла с ума. В Варшаве Шайндл привыкла носить шляпу, но теперь опять стала закутываться в шаль, как когда-то в Ямполе. Она выходила на улицу в засаленном платье и дырявых башмаках с развязанными шнурками. Ее мания странным образом передалась Азриэлу. Он начал бояться, как бы Шайндл ему чего-нибудь не сделала. Кто знает, на что она способна. В клинике бонифратров и еврейской больнице он наслушался ужасных историй, как мать зарезала ребенка, муж сжег заживо всю семью или зарубил жену и детей топором… Азриэл не мог спать по ночам, засыпал и тут же просыпался. Дошло до того, что он стал класть под подушку нож, чтобы защититься от Шайндл, если она на него нападет. Служанка Марыля отказалась от места. Шайндл заявила Марыле, что она колдунья и подкладывает в горшки какие-то травы. Сидеть с Мишей стало некому. Ребенок тоже был измучен. Он чувствовал, что от матери плохо пахнет, стал ее бояться и называть жабой. Азриэл убедился, что Варшава — то же местечко, только большое. О его несчастье знали все: и пациенты, и коллеги. И все соглашались, что с такой женой жить невозможно. Это опасно и для него, и для детей, и даже для соседей. Ольга тоже знала, что происходит у него в семье, но ни разу об этом даже словом не обмолвилась. Она стала с ним нежнее и терпеливее, больше не предъявляла претензий, когда он приходил поздно или не приходил вообще. Больничный ординатор, которому Азриэл доверился, говорил открыто:
— Ее нельзя оставлять в доме.
Легко сказать, а что поделаешь? Что у бонифратров, что в еврейской больнице пациенты лежат в коридорах. В Варшаве и пригородах есть частные клиники, но не еврейские, а Шайндл почти не знает польского языка. К тому же она становилась все религиознее, повсюду ходила с молитвенником, без конца драила и прокаливала посуду и бегала к раввину со всякими вопросами. Само собой, кошерной пищи в этих клиниках нет, Шайндл там просто с голоду помрет. Да и вопрос еще, возьмут ли ее туда. Это ведь католические лечебницы под надзором ксендзов и монахинь. Азриэл начал искать, куда пристроить сына, но это за границей есть приличные детские дома (по крайней мере, так в газетах пишут), а в Варшаве пока нет. Разве что отдать Мишу в приют для подкидышей. При всех достижениях цивилизации в таком европейском городе, как Варшава, нет пристанища для душевнобольной женщины и ее ребенка. И что делать тем, кто не может платить? А ведь он, Азриэл, фактически принадлежит к этой категории…
Неожиданно Ольга предложила Азриэлу отдать Мишу ей. Она растит двоих, пусть будет третий. Азриэл не знал, что ответить. Он боялся, что Шайндл придет в полное отчаяние, если ребенок исчезнет из дома. И скандала с родственниками не избежать — ведь отец, тесть и Майер-Йоэл быстро узнают, что он отдал сына какой-то крещеной. Так он и объяснил Ольге. Рано или поздно положение изменится, остается только ждать. Казалось, их толкает друг к другу сама судьба. Азриэл тосковал по Ольге каждую минуту, когда они не были вместе. А она искала любой предлог, чтобы с ним увидеться, поджидала его у амбулатории, оставляла Наташу с Колей на служанку и шла встретить его у больницы. Ольга уже не скрывалась от соседей, служанки и детей. Азриэл понимал: Ольга ждет не дождется, когда Шайндл отправят в сумасшедший дом, а она займет ее место.
2
На Йом-Кипур Калман поехал в Маршинов. Свою проповедь ребе построил на заключении к недельной главе[120], которую читают перед праздником: «А нечестивые — как море взволнованное, которое не может успокоиться, и которого воды выбрасывают ил и грязь»[121]. Ребе говорил про образованных. Он никогда не повторялся и в этот раз даже посмеялся над светскими евреями в их собственной манере. «Нечестивый, — говорил он, — всегда бьется за победу, или в войне, или в любви. И тут есть противоречие, ведь война — это не любовь, а наоборот, ненависть. Как же увязать одно с другим? Объяснение таково. Любой человек — раб. Если он трудится над собой, то он раб Господа, если же нет, то просто раб. „Сыны Израилевы — Мои рабы“[122]. Человек рожден служить. Если он не служит Всевышнему, то служит другому человеку. „Сказал безумец в сердце своем: нет Бога“[123]. У нечестивого, который не верит в Создателя, голова занята светскими вещами, он думает прежде всего о себе. Но кто-то красив, кто-то богат, кто-то силен, кто-то умен. И тот, кто думает лишь о материальном, начинает завидовать. Зависть порождает гнев, а гнев приводит к войне. Сказано: „Люта, как преисподняя, ревность“[124]. Есть такая любовь, которая подобна смерти и преисподней, это любовь, порожденная ревностью и завистью. Ведь что такое плотская любовь? Один завидует другому и хочет отобрать у него то, что тому принадлежит. Так у светских: когда мужчина влюбляется в женщину, он становится ее рабом. Но, удовлетворив свою похоть, он бросает любовницу, ведь эта рабская любовь — не что иное, как распущенность. Вот почему война и любовь нечестивца происходят из одного корня, и вот почему сказано, что любовь злодея — это зло».
Слушая эти святые слова, Калман вспоминал Клару. Ведь это о ней! Она всегда болтала о любви, но сколько же при этом в ней было злобы! Ее любовник, этот развратник Ципкин, которого она привезла в поместье, завидовал богатым, хотя якобы стоял на стороне бедных и хотел свергнуть царя. И чего они добились? Он бросил семью и убежал в Америку, а она осталась с незаконной дочкой. Не видать им счастья ни на этом свете, ни на том. Клара живет на подачки от Саши. Калман слышал от него, что у нее плохо со здоровьем: желудок, женские болезни. «Воды, которые выбрасывают ил и грязь» — это про нее. И все-таки Калману было ее жаль. Сама себя губит. Если бы Калман был богат, как раньше, он платил бы ей пенсию, но Клара сама его разорила. Это из-за нее он передал дела Майеру-Йоэлу и теперь у него на содержании. Правда, Калман до сих пор получал какую-то прибыль с поместья и известковых разработок, но они уже почти исчерпаны. Ему скоро семьдесят, силы не те, что раньше. Майер-Йоэл много раз предлагал, чтобы Калман переехал жить к нему или снял дом в Ямполе. Зачем сидеть одному в глуши? Но Калман не хотел оставить свою синагогу. Он привык к тишине, пению птиц в полях и бескрайнему небу над головой. Здесь он сам себе хозяин. Служанки у него теперь не было, он сам готовил еду в горшке на треножнике и доил корову. Иногда доить приходила баба из деревни, а Калман наблюдал. Была у него и упряжка, на субботу или праздник он ездил в Ямполь помолиться с миньяном. Калман даже купил для себя место на Ямпольском кладбище, он хотел лежать рядом с Зелдой, хотя и боялся, что она стыдится его на том свете из-за истории с Кларой…
Зима выдалась тяжелая. Снегу выпало только по колено, а морозы стояли сильные, и мужики говорили, что озимые могут померзнуть. Если так, то, не дай Бог, второй год подряд будет неурожайным. Вдобавок у Калмана стали болеть зубы. Раньше такого никогда не было, но вот началось. Юхевед, которая сама уже почти все зубы потеряла, настаивала, чтобы он поехал в Варшаву к дантисту. Но Калман решил: на что ему эти дантисты? Уж лучше мучиться на этом свете, чем в аду, или, не дай Бог, в кого-нибудь переродиться. Грехов у него немало. У него плохие дети, а внуки — и вовсе не евреи. Когда умрет, за его душу и молиться будет некому. Саша не умеет, да и не захочет. Это милость Божья, что Калман может искупить хоть часть своих грехов при жизни. По понедельникам и четвергам он постился, на буднях не ел мяса и не покупал новой одежды, донашивал старую. В морозы он почти не выходил из дома, сидел в своей синагоге у печки и изучал Мишну или читал псалмы. Бывало, заглядывал в «Менойрас гамоэр», «Нахлас Цви» или даже в тайч-хумеш[125] Зелды. Зрение стало слабеть, но Майер-Йоэл привез Калману очки, в них читать было немного легче. Странно, но Калман до сих пор нередко чувствовал желание. Наверно, у него это до самой смерти не пройдет. Хотя он ел постную пищу и спал на жестком соломенном тюфяке, ему часто снились женщины. Во сне он вступал в связь с Кларой или даже с солдаткой Антошей, которая давным-давно прислуживала ему в лесной сторожке. Антоша много лет назад утонула в Висле, но во сне нет ни возраста, ни смерти, там все перемешано. Сон — это утешение для человека. Иногда злое начало пробуждалось в Калмане и наяву. Когда он, седой старик с распухшей от зубной боли щекой, близорукими глазами и больными ногами, сидел над Мишной, вдруг нападало такое желание, будто он был молодым парнем. Калмана аж трясло:
— Господи, да что ж это такое?!
Однажды к Калману приехал Саша. Оставив кучера в санях, он вошел и сообщил новость: Клара здесь, в Ямполе. Попрощаться заехала, в Америку собирается.
— И что?
— Хочет с тобой повидаться.
— Опять? Зачем?
— Надеется, ты ее простишь. Она боится на пароходе ехать.
— Скажи, я все ей прощаю.
— Э, скажи лучше сам. Чего ты боишься? Ей от тебя ничего не надо, она другого любит.
— Я не боюсь.
— Может, отговоришь ее? Старая она уже для таких глупостей. Папа, а сколько ей лет?
— Не знаю.
— Она говорит, сорок два, а по-моему, больше. Сорок шесть, наверно?
Калман не ответил.
— Такую глупость придумала. Смешно, ей-богу!
И Саша посмотрел на часы. У него не было ни времени, ни охоты выполнять поручение матери. Когда-то он стыдился отца, а теперь и ее тоже. Саша даже завидовал тем, кто рано осиротел.
3
Саша еще немного побеседовал с отцом. Калман напомнил, что надо бы надеть филактерии, но Саша сказал прямо: «А зачем, если Бога нет?» Пожаловался на Майера-Йоэла. Саша хотел купить мельницу, но тот отказывается продавать. Вскоре Саша ушел. Он легко забрался в сани, укрыл ноги полстью, и кучер хлестнул лошадей кнутом. Несмотря на жгучий мороз, Саша был в коротком тулупчике, рейтузах и высоких узких сапогах, на черных как смоль волосах лихо заломленная охотничья шляпа с зеленым пером. Саша насвистывал, как летом. Он был так силен, так полон энергии, что, ему казалось, мог выпрыгнуть из саней и вырвать с корнем вековое дерево. Люди жалуются на болезни, а он знать не знает, что это такое. Стоило ему опустить голову на подушку, он тут же крепко засыпал. Снов он почти никогда не видел. Саша любил плотно поесть, выпить большую чашку крепкого кофе, пропустить стаканчик водки, но у него никогда не болел живот и не бывало изжоги. Он мог прошагать не одну милю, проездить целый день на лошади и не почувствовать усталости. Среди офицерских жен о его мужской силе ходили легенды. С женщинами он придерживался простого принципа: никаких уловок, комплиментов, ухаживаний и воздыханий. Да — да, нет — нет. Он говорил с ними открыто и грубо, называя вещи своими именами. Саша терпеть не мог сантиментов и не скрывал презрения к слабому полу, нелепому, бесхарактерному и хитрому. Он считал, что у женщин одна цель: завоевать мужчину, а потом предать. Саше еще не исполнилось девятнадцати, но опыта было лет на тридцать. Он уже не раз видел, как женщина разрушила мужчине жизнь. Мать — отцу, Целина — деду. Одна тактика: опутать паутиной тонких, невидимых нитей, подчинить себе, добиться жалости, нарожать кучу детей-паразитов, а потом угробить, похоронить и прибрать к рукам наследство. Конечно, женщинам тоже не всегда сладко живется, но паучий инстинкт есть у всех, от придворной дамы до прачки. Саша твердо решил, что не женится никогда. Что касается любви, то лучше обмануть, чем оказаться обманутым. При всей своей хитрости женщины влюбчивы, привязчивы и легковерны. Хоть золотые горы обещай, любую ложь принимают за чистую монету, особенно если умеешь найти подход. Женщина что угодно простит, если вовремя добавить фальши, которая окажется ей по сердцу. Саша читал об этом в книгах, слышал от друзей и, главное, много об этом размышлял и не раз убеждался на собственном опыте. Все-таки надо знать, что представляет собой женский пол. Кто незнаком с повадками зверей, охотником не станет.
Он сидел в санях, глядя на заснеженные поля, на пока что дымящие трубы печей для обжига извести, на замок, где он родился. Теперь там офицерский клуб. Ямполь рос прямо на глазах. Появились даже двухэтажные каменные дома с балконами. Вдали чернели армейские казармы и водяная мельница его дяди Майера-Йоэла. Странно, как крепко Саша со всем этим связан. В офицерском клубе он частый гость. Он водит шашни с офицерскими женами. Поместье и известковые разработки, можно сказать, его, хотя по бумагам поместье принадлежит престарелому князю, а разработки записаны на имя отца. От Саши зависит каждый торговец в Ямполе. Саша в дружбе с приставом, повятским и армейским начальством, полковником Шаховским, его женой и дочерьми, даже с генералом Горном и его семьей. У него, у Саши Якоби, есть протекции к люблинскому губернатору, петроковскому губернатору, генерал-губернатору. Саша сам себе удивлялся. Большинство молодых людей сидит сложа руки, а он заводит новые знакомства, завязывает отношения. Если так пойдет и дальше, скоро он доберется до Петербурга, может, даже до императорского двора. Это же так легко: каждый, как бы высоко он ни стоял, любит, когда ему делают что-то хорошее. Любому приятно услышать похвалу, кому-то нужна протекция, кому-то совет, кому-то помощь. Делать добро нетрудно, и оно возвращается с лихвой. А что до женщин, то их легко купить улыбкой, взглядом, комплиментом, подарком. Главное не замыкаться в одном кругу, не упускать возможностей. Даже лакею надо подать злотый, даже собаку погладить, чтобы не лаяла. За взятку можно получить что угодно. Пока еще Саша не встретил чиновника, который не брал бы. Саша твердо усвоил: купить можно любого, разница лишь в цене. Он часто думал, что есть такая сумма, которую можно предложить даже императору.
— Эй ты, Яцек!
Кучер повернул голову.
— Tak, proszę pana?[126]
— Что там у тебя с Магдой? До сих пор ломается?
Яцек поскреб пятерней под бараньей шапкой.
— Она девушка хорошая, только ее с панталыку сбивают, отговаривают. У меня врагов много.
— Завидуют тебе? Ну ничего, будет она твоей.
Яцек остановил лошадей.
— Мачеха у нее — гнида. Ненавидит меня, не знаю за что.
— Вот старая! Как собака на сене, — заметил Саша, — сама не ест и другим не дает.
— Это вы верно сказали.
— Ладно, поговорю с ней.
— Сделайте милость. Не знаю даже, чем отблагодарить. Паныч такой добрый!
— Ну, мы же с тобой мужчины.
Да, Саша от кого угодно своего добьется, но забот все равно хватает. Во-первых, Целина с малышней, его дядями и тетями. Саша обязан их содержать, никуда не денешься. Целина весь день ходит из угла в угол грязная, нечесаная, дети заброшены. Еще и старую мать к себе взяла. Совсем дедовский дом загадили. Долго они еще будут у Саши на шее сидеть? Но дед оставил завещание. Полковник Шаховский — в каком-то смысле опекун его вдовы, Сашиной приемной бабки. Не так-то легко отделаться от этой семейки. Мать в Америку собралась, к этому Ципкину. Тоже лишняя головная боль. Одно дело — чужие глупости, но когда это твоя мать… Саша с детства досадовал на свою мамашу, которая наговаривала на отца, а сама болталась со всякими хлыщами. Это из-за нее у Саши такое презрение к женщинам. Ее авантюра с Ципкиным, рождение незаконной дочери, отъезд за границу доставили Саше немало позора. И теперь она опять бежит вдогонку за этим болваном. Саша даже знал о Миркине, богатом торговце мехами, и о его секретаре, с которыми мать развлекалась в Монте-Карло. Саша не раз хотел высказать ей в глаза, что он думает о таком поведении, но как-то смелости не хватало. А она до сих пор убеждает себя, что Саша еще маленький. Хотела бы, наверно, чтобы он всю жизнь оставался в роли маленького ребенка…
4
После смерти деда Саша разделил дом на две части. На одной половине жила Целина с оравой детей, на другой — он, Саша. Он забрал себе лучшую мебель и ковры. На половине Целины всегда был дикий беспорядок, воняло дымом, луком и мочой. В Сашином жилище прибирала полька Ганка. С утра до ночи она подметала, мыла и стирала. Паныч редко обедал дома, его то и дело приглашали в гости. В офицерском клубе был ресторан, Саша часто обедал там. Ганка готовила для себя в маленьких горшочках и целый день напевала, как птичка. Иногда паныч приходил ночью к ней в постель, но следил, чтобы она не забеременела. Он и других женщин приводил к себе домой, но Ганка знала, что ей лучше молчать. Она поклялась ему на крестике, который висел у нее на шее, что будет держать язык за зубами. Ганка желала одного: чтобы он никогда не женился. Она решила: если он женится, она учтиво поклонится, поздравит и уйдет прочь.
Внезапно приехала его мать. Само собой, мать — не жена, но хлопот прибавилось. Клара с порога стала учить Ганку, как вести хозяйство: здесь не мети, там не стой. С Целиной и ее детьми Ганка была в ссоре, а Клара тут же стала водить их на Сашину половину, угощать печеньем. Еще и приказывала Ганке наливать молоко или какао. Это было унизительно, и оставалось утешать себя только тем, что пани скоро уедет в Америку. Ганка подслушала, как паныч разговаривал с матерью. Она требовала денег, даже угрожала подать в суд, плакала и твердила, что его отец, Калман Якоби, ей всю жизнь загубил. Ганка слышала, как Саша сказал:
— Ты и в Америке долго не выдержишь.
— Значит, в море утоплюсь! — ответила Клара.
Но сегодня у пани было хорошее настроение. Она сидела на диване, заложив ногу за ногу, и вязала кофточку для дочки Фелюши, которая осталась с няней в Варшаве. Ганка украдкой поглядывала на Клару. Все-таки не чужой человек, сразу видно, мать паныча. Такие же глаза, рот, выражение лица, такая же хитрая улыбка. У нее любовь с кем-то в Америке… Наверно, Клара догадалась, что Ганка думает о ней, причем что-то хорошее.
— Ганка, поди сюда, — позвала она вдруг.
— Да, пани.
— Садись. Поговорить с тобой хочу.
— Спасибо, я постою.
— Садись, садись. Вот сюда, на скамеечку.
— Хорошо.
Клара вывязала крючком еще несколько петель и опустила работу на колени.
— Ганка, ты, похоже, девушка умная. Скажи, что ты думаешь о моем Саше.
Ганка покраснела.
— Кто я такая, чтоб о нем думать? Я всего лишь прислуга.
— И что же? Мужчинам это все равно. Покажи мужчине страшную принцессу и красивую цыганку, сама знаешь, кого он выберет. Ганка, я его мать и имею право знать, как он живет.
— Да, пани.
— У него бывают женщины?
— Иногда.
— И на ночь остаются?
— На ночь? Нет.
— Он спит с ними?
— Пани, простите, откуда же мне знать? Я в замочную скважину не подсматриваю.
— Когда он спать ложится?
— По-разному.
— Поздно, наверно?
— Не рано.
— А встает когда?
— Бывает, допоздна спит. А бывает, ни свет ни заря.
— Ганка, скажи, ты ему предана?
— Да, пани.
— Ганка, в его возрасте так жить нельзя!
— Но что же я могу сделать? Я только служанка.
— Иногда и служанка может повлиять, если у нее есть голова на плечах.
— Да, пани, он делает, что хочет, никто ему не указ. Все должно быть в точности, как он приказал. Я его во всем слушаюсь. Верна ему, как собака…
— Человек — не собака.
— Да, но…
В замке входной двери щелкнул ключ: вернулся Саша. Ганка вскочила и бросилась на кухню. До сих пор она никому не раскрывала секретов паныча, но вдруг высказала такое, о чем следовало бы промолчать. Ведь пани ее выдаст. Ганка замерла, опустив глаза. «Все из меня вытянула, ведьма черноглазая. Он на меня рассердится и выгонит. Что я тогда делать буду? Не смогу без него! Люблю его, какой он ни есть…» Ганка почувствовала, что всем сердцем ненавидит эту женщину, которая уедет к своему любовнику, а она, Ганка, потеряет все сразу, и место, и счастье… «Что мне тогда делать, что делать? Разве только веревку взять и удавиться!» Ганка слышала, что они о чем-то говорят, но слов было не разобрать. Спорят, ругаются. Саша даже кричит на мать. «Сейчас войдет и меня прибьет», — подумала Ганка. Однажды, когда она что-то забыла, он дал ей оплеуху и оттаскал за косы. У него всегда револьвер с собой. На стене висела иконка. Ганка упала на колени. Наскоро прочитав молитву, подкралась на цыпочках к двери и прислушалась.
— В твоем возрасте здоровье беречь надо, — говорила Клара. — Жеребца, которого для скачек держат, на старых кляч не ставят.
— Мама, хватит, и слышать не хочу!
— Лучше сейчас, чем тогда, когда силу потеряешь.
— Я здоров, как бык.
— Бык тоже может здоровье потерять. Сынок, ты не думай, это не шутки. Был у нас родственник в Ломже, тоже по фамилии Каминер. Великан! Я его дядей звала, хотя это был какой-то дальний родственник отца. Так он в Ломже всех девок перепробовал. И вдруг парализовало. Мужчина свой костный мозг женщине отдает, а она забирает. Знаешь, как говорится: дурак дает, умный берет…
— Мама, прекрати!
— Лучше бы тебе жениться. Мне-то все равно, стану я бабкой или нет. Так и так скоро уеду.
— Да никогда я не женюсь!
— Почему?
Саша немного помолчал.
— Чем кто-нибудь будет спать с моей женой, лучше уж я буду спать с чужими женами.
— Фу, как некрасиво!
— Зато правда.
Ганка вытерла слезу. «Он не женится! Я останусь с ним навсегда!» Осторожно, неслышно ступая, она отошла от двери. Сегодня она уже два раза поела, но радостная весть пробудила в ней голод. На столе стоял горшок с прокисшими клецками. Ганка хотела их выбросить, но теперь стала глотать одну за другой. Опустошив горшок, начала оттирать его пучком соломы. «Не позволю, чтобы они лишили его здоровья! — бормотала Ганка сквозь зубы. — Приворожу его, привяжу к себе…» У себя в деревне она слышала, как это сделать: помыть грудь, а потом добавить воду ему в пищу. Надо попытаться, вдруг что-то выйдет. Ганка достала зеркальце. Долго рассматривала свое отражение: соломенные с золотым отливом волосы, румяные щеки, курносый носик, ярко-красные губы, голубые глаза, зубы — ровные и крепкие, как у собаки. На полной белой шее — бусы, Сашин подарок. Грудь — такая высокая и упругая, что, кажется, блузка вот-вот лопнет. «На что ему эти старые суки? — с удивлением подумала Ганка. — Я куда красивее их всех. И всегда верна ему буду». Она показала себе язычок и засмеялась, отчего на щеках появились ямочки. Посмотрела на стену, где висели медные кастрюли и тазы. Вот в этом тазу она сегодня ночью помоет грудь и, как только выпадет случай, нальет немного воды ему в суп…