1
Кларе стало гораздо лучше, она почти выздоровела. Но врачи предупреждали, что болезнь может вновь обостриться, и велели придерживаться строгой диеты: есть вовремя, хорошо пережевывая каждый кусок, и не употреблять жирного, мучного и крахмала. Один из врачей предписал ей каждый день совершать конную прогулку. Но боли, слава Богу, прекратились. Луизе больше не надо было готовить для Клары грелку на живот. Профессор сказал, что, если беречься, с камнями можно жить и жить много лет. Но Клара не очень-то верила в диеты. Чем жирное мясо вреднее постного? Ведь жир придает силы. И откуда желудку знать, что жареное, что вареное, а что печеное?
Лежа бессонными ночами в постели, Клара разработала план. Она знала, что все будут ее отговаривать, и врачи, и Саша, но твердо решила воплотить его в жизнь. Когда Кларе казалось, что она вот-вот умрет, она не могла перестать думать о Фелюше. Что будет с девочкой, если та останется и без отца, и без матери? И вот Клара решила, что, пока у нее есть силы и голова работает, она должна увезти Фелюшу в Америку, к папе. Ничего, он не прогонит с порога свою дочь. Она его плоть и кровь, они похожи как две капли воды. Там, в Нью-Йорке, у Фелюши будет семья, она получит образование, станет человеком. К тому же Клара и сама всей душой хотела где-нибудь побывать, увидеть Америку, о которой рассказывают столько чудес, да и Александра повидать. Она не собиралась разрушать его семью. Боже упаси! Она купит билет туда и обратно. Привезет дочь и вернется в Варшаву. Клара не хотела, чтобы ее кости покоились где-то на чужбине, если ей суждено вскоре умереть. А если она проживет еще много лет, то, конечно, будет тосковать по Фелюше, но ведь сможет и навестить ее когда-нибудь. Остался только один вопрос: что делать с Луизой? Клара поговорила с француженкой, и та согласилась остаться в Нью-Йорке. Если мосье Сипки́н не захочет взять ее бонной, она найдет другое место, а с Фелюшей будет видеться по выходным. Ведь она любит девочку, как родную дочь.
Услышав эти слова, Клара разрыдалась. Ей и самой будет не хватать Луизы, но Фелюша важнее. Интересно, есть ли в Нью-Йорке хорошие врачи? И подойдет ли Кларе тамошний климат? Ведь она все-таки больна. А то она смогла бы остаться там на пару лет. В Варшаве у нее больше никого нет. Саша — взрослый человек, сам уже давно мог бы жениться и детей завести. У него для матери нет ни времени, ни терпения. Она его месяцами не видит. Так чего ей тут сидеть и платить по тридцать рублей за квартиру?
Клара написала Саше длинное письмо. Он как раз был по делам в Варшаве и нанес матери визит. Он стал уже совсем взрослым мужчиной, высоким, полным, с бакенбардами и постриженными усами. Дедовский дом он оставил Целине, а для себя построил настоящий дворец недалеко от замка Ямпольских. Саше принадлежало все поместье, он даже вытеснил с мельницы Майера-Йоэла, тот переселился в Варшаву и теперь торговал мукой.
Саша позвонил, и Луиза открыла дверь. Она бросилась к нему, хотела расцеловать, но Саша брезгливо отстранился: от француженки разило чесноком. Да и сколько можно целоваться с няней, до старости, что ли? Ему и без Луизы поцелуев хватает. Он слегка погладил ее по голове и направился к матери. Пол дрожал от его шагов. Саше казалось, если он вытянет руку, то развалит старую кирпичную стену, как Самсон. (Про силача Самсона ему когда-то рассказывал меламед, нанятый Калманом за восемь рублей в неделю.) «Опять старуху куда-то черт несет, — думал Саша о матери. — То лежит помирает, то к любовнику бежать собралась. Наверно, это я в нее такой буйный…» Он взглянул на себя в зеркало. Загорелое лицо, из-под шляпы-панамы падает на лоб густой черный чуб. Английский костюм, ботинки от лучшего сапожника в Варшаве, галстук заколот булавкой с бриллиантом, манжеты — бриллиантовыми запонками, на левой руке — перстень ценой в две тысячи с лишним. В нагрудном кармане — кошелек, набитый бумажками по пятьдесят рублей, по сто и даже пятисотенными. «Ладно уж, помогу. Мне-то все равно, здесь она будет или уедет. Пусть порезвится еще, кляча старая», — решил Саша и распахнул дверь в будуар.
— Сашенька! Сыночек!
Целоваться с матерью у Саши тоже не было ни малейшего желания, но мать есть мать, не оттолкнешь, как няню. Он позволил себя поцеловать и поставил ногу на сиденье стула:
— Когда уезжаешь? Сколько тебе дать?
— Нет, вы только посмотрите на него! Быстрый какой! Садись. Покормлю тебя сейчас.
— Чем покормишь? Да я только что брюхо набил, как свинья. Мне скоро идти надо.
— Куда? А я думала, ты ради меня в Варшаву приехал.
— Да, но… Дел по горло. Тебе врачи разрешили ехать?
— Я их не спрашивала.
— Ну, смотри, тебе решать.
— Конечно. Я уже давно не девочка, могу и сама решения принимать. А ты хорошо выглядишь, прекрасно. Только толстоват чуть-чуть.
— Что верно, то верно, желудок у меня бездонный, постоянно жрать хочу. Я тебе две тысячи дам. Хватит?
У Клары защипало глаза.
— Еще спрашиваешь. Мне столько и не нужно.
— Не хочу, чтобы моя матушка каждый рубль экономила. Если мало будет, телеграмму оттуда пришлешь.
— Дай тебе Бог здоровья!
— Прекрати, а то ты прямо как старая бабка. Что ты задумала? Ципкина у жены отбить?
— Ты что, с ума сошел? И не думала даже. Куда мне, старой такой? Хочу Фелюшу туда увезти. Я же тебе писала.
— Ладно, хорошо. Если у меня будет сестра в Америке, может, и сам когда-нибудь туда съезжу. Будет у кого остановиться. Поезжай первым классом. Ты морской болезнью не страдаешь?
— Понятия не имею. Я ведь никогда на пароходе не плавала.
— В хорошей каюте качку легче переносить.
— Я так мечтаю до твоей свадьбы дожить, — вдруг сказала Клара.
Саша посмотрел на мать.
— Свекровью стать хочешь?
— Хочу, чтобы ты жил как человек, а не бегал как мальчишка.
— Кто бегает-то? Знаешь, для здоровья все равно, с одной спать или с десятью.
— Сынок, пожалуйста, не говори так.
— Мама, весь мир — это грязь и обман. Зачем себя связывать, если можно быть свободным? Рассказал бы я тебе, как я живу, ты не знала бы, плакать или смеяться.
— А с чего тут смеяться? Любовь — это я понимаю, но с кем попало — это нехорошо.
— Почему же нехорошо? Жить с одной — это с ума сойти можно. Приедается. Я тебе откровенно скажу: чем больше, тем лучше. Женщины — существа наглые, но если знают, что их могут поменять как перчатки, сразу кроткими становятся, как овечки. Лучше у меня будет один костюм и пятьдесят женщин, чем одна женщина и пятьдесят костюмов.
— Фу… Где ты такого набрался? Ты ведь в душе добрый, нежный человек. Просто еще не знаешь, что такое любовь. Дай Бог тебе найти хорошую девушку, которая тебя полюбит. Тогда все поймешь… Куда ты так торопишься?
— К дочери генерала одного.
— Она вдова?
— Нет, замужем.
— Сашенька, это опасно. Зачем так рисковать?
— Ерунда! Если что, у меня револьвер с собой. А без риска скучно, жизнь пресной становится…
2
Все произошло очень быстро. Клара заказала заграничный паспорт. От жилья отказываться не стала, но оставила его на Сашу. Он часто бывает в Варшаве, так зачем платить за гостиницу, когда тут четыре комнаты со всеми удобствами? После каникул Фелюша должна была идти в школу, но вместо этого Клара пригласила для нее учителя английского языка. Пусть девочка возьмет перед отъездом к папе хоть несколько уроков. Клара ничего не сообщила Ципкину, лучше это будет для него сюрпризом. В деньгах недостатка не было, с квартирой возиться не пришлось, так что все прошло легко. Как только паспорт был готов, Клара и Луиза упаковали вещи. После путешествия с Миркиным у Клары остались два элегантных чемодана. Прощаться было не с кем, тетка давно умерла, с соседями Клара не сдружилась. Расцеловалась с Сашей, всплакнула. Саша срочно уезжал куда-то в Россию и не мог проводить мать на вокзал.
— Если я там умру, найди какого-нибудь еврея, чтобы по мне кадиш прочитал, — сказала Клара.
— Не бойся, мама, ты еще сто лет проживешь, — ответил Саша и отбыл по своим делам.
Вот так, очень просто. Клара, Луиза и Фелюша сели в бричку. Следом покатила другая бричка с багажом. Билет в оба конца Клара купила через агентство на Новосенаторской. Через это же агентство по телеграфу забронировала номер в берлинской гостинице, чтобы переночевать по дороге. Клара сама себе удивлялась. Только что лежала в кровати и строила планы, и вот уже мчится вторым классом в Берлин. Телеграф и телефон превратили жизнь в игру. Кондуктор улыбнулся и ущипнул Фелюшу за щечку. На каждой большой станции в вагон приносили газеты, журналы, шоколад и пирожные. Фелюша не отрывалась от окна. Жатва уже закончилась, но осень выдалась теплая. Солнце припекало, птицы, которые в сентябре уже улетают в теплые края, еще только собирались в стаи и кружились над полями. Фелюша без конца показывала матери: «Смотри, мельница! Речка! Товарный поезд! Цистерны!» Таможенники почти не стали досматривать багаж. Луиза говорила со всеми по-французски, что заметно повышало Кларин престиж. В последние годы Клара стала суеверной, привыкла обращать внимание на каждую мелочь. Во всем видела намеки, знаки, хорошие или плохие приметы, ходила к цыганкам раскинуть карты. Но теперь она ни о чем не тревожилась. Она ела что хотела и не испытывала боли, камни будто растворились. Ее даже не беспокоило, что приезд в Берлин совпадает с Рошешоно. Когда она была тут с Миркиным, он водил ее на Гренадирштрассе, где они ели кошерные пельмени в еврейском ресторане. В прусской столице поселилось немало русских и польских евреев. Миркин показал ей синагогу и даже микву, но теперь у Клары не было времени на такие курьезы.
Ночь в Берлине, а утром — скорым поездом в Гамбург. Между Россией и Пруссией шла война тарифов, и в русских и польских газетах без устали описывали грубость и жестокость прусских полицейских, юнкеров и студентов, но Клара видела только образцовую немецкую вежливость. Все кланялись ей, называли ее «gnädige Frau»[148], старались угодить, осыпали комплиментами Фелюшу, и Клара не скупилась на чаевые. Посадка на пароход «Блюхер» тоже прошла легко и быстро. Кларе досталась просторная каюта, в которой даже был туалет, стояли две кровати и диван, над краном висело зеркало. На письменном столе лежала стопка бумаги. Через круглые окошки было видно море. Оставив Фелюшу с Луизой, Клара поднялась на палубу. Подъемные краны загружали в трюм бочки, ящики и огромные тюки, обернутые рогожей и стянутые стальными лентами. Кларе даже не верилось, что пароход может вместить столько груза. На нижних палубах (Клара видела их отсюда) плакали, целовались и обнимались с провожающими грязные, бедно одетые пассажиры, иногда Кларе удавалось расслышать еврейское словечко. А в первом классе все было чин по чину. Дамы в дорогих платьях и украшениях обмахивались веерами, как на балу. Мужчины в цилиндрах курили сигары. Генерал прощался с дочерью. Трое здоровенных англичан обступили тощую, веснушчатую девицу. Длинноволосый толстяк в пелерине снова и снова целовал ручку даме, которую величал графиней. Клара думала, что, едва она сядет на пароход, он тут же тронется в путь, но прошел еще не один час. Солнце стало клониться к закату, на мутных волнах загорелось багровое пламя, вода и огонь смешались друг с другом. Корабли в гавани дымили трубами, гудели, пыхтели, сбрасывали через люки нечистоты. Матросы взбирались по вантам, тащили канаты, перекрикивались. Вокруг мачт кружили чайки. Пахло углем, машинным маслом и тухлой рыбой. Кларе трудно было представить, что этот пароход привезет ее прямо в Нью-Йорк, в город, который она видела только в мечтах.
Подняли якорь, отдали швартовы. Пароход загудел так, что Клара зажала ладонями уши. Гамбургские дома, церкви и фабрики поплыли назад. На оконных стеклах вспыхнул пурпур заходящего солнца. В небе показались первые звезды. Расступился, раздвинулся, закачался горизонт, открывая глазу морские просторы. Луч маяка скользнул по мелким суденышкам. Подошел молодой человек в морской форме и протянул Кларе подзорную трубу. Море расстилалось все шире, и видно было, как оно подбрасывает на волнах корабли, словно щепки. Луиза позвала Клару вниз. Служащий за стойкой раздавал билеты с номерами столов.
Когда-то Клара читала книжки о морских путешествиях. В этих книжках мореходов подстерегали всевозможные опасности: бури их топили корабли, пираты грабили, из пучин появлялись гигантские чудовища и проглатывали людей вместе с кораблем. Но «Блюхер» больше походил на отель. Клара причесала Фелюшу и вплела ей ленты в косички. Потом они сидели за столом в роскошном зале, а официанты во фраках разносили яства, которые в Польше нечасто можно отведать: салаты, морскую рыбу, устриц и супы. Подали вино. За соседним столиком раздался хлопок: открыли шампанское. Напротив Луизы сидел француз, они разговорились. Mon Dieu[149], он ее земляк! Может, даже дальний родственник! Пока еще стоит Франция, пока еще люди говорят по-французски! Клара знала этот язык не слишком хорошо, но две сестры-венгерки, ехавшие к дяде в Чикаго, говорили по-немецки. Клара немного побеседовала с ними на онемеченном еврейском, и они заверили ее, что немецкий у нее просто безукоризненный.
Клара взяла с собой лимоны и капли от морской болезни, однако ночь прошла спокойно. Утром было солнечно, но к обеду стало пасмурно, поднялся холодный ветер. Лучи, пробиваясь сквозь завесу туч, золотом и серебром отражались в зеленых волнах, тягучих, как смола. Вода пенилась и кипела, будто в огромном котле. Началась качка. Луиза заранее отвела побледневшую Фелюшу в туалет. Клара, надев меховой жакет и сунув руки в муфту, кое-как поднялась на палубу. Ветер трепал подол платья, толкал то вперед, то назад, в лицо летели соленые брызги. Клара где-то читала, что морской болезни нельзя поддаваться, надо бороться изо всех сил, но желудок решил по-своему. Напала икота. Клара стояла у парапета и смотрела на бушующие волны, пока комок не подкатил к горлу и ее не вытошнило съеденным на завтрак салатом.
В столовую она в тот день больше не пошла.
Клара и Фелюша лежали пластом. Шторм разыгрался не на шутку. Волны били по обшивке корабля, как гигантские молоты. Фелюша заснула, а Клара не могла сомкнуть глаз. Через иллюминатор она видела океан и низкое, серое небо. Когда волна ударяла в борт, Кларе казалось, что на этот раз пароход точно пойдет ко дну. Вода переливалась, как лава космического вулкана. Темно-зеленые валы с пенистыми гребнями наступали, как полчища неведомых врагов, готовые все разрушить и проглотить. «Блюхер» взбирался на волну, Кларина кровать на секунду зависала в воздухе, и тут же все обрушивалось в бездну, волны разбегались, как черти, разогнанные заклинанием, чтобы сразу снова начать свою дикую игру. Океан бушевал весь день и всю ночь. Из глубин поднимались неясные призраки, кружились у поверхности и снова исчезали в бурлящем вареве. Машины стучали, сотрясая стены каюты. Протяжно ревел гудок, предупреждая об опасности встречные корабли. Неожиданно оказалось, что Луиза не подвержена морской болезни. Она приносила Кларе и Фелюше поесть и выжимала для них лимоны. Француженка рассказывала Кларе корабельные новости: что сказал капитан, что надели к ужину дамы. От качки страдало большинство пассажиров. Сестры-венгерки не появлялись в столовой, и Луиза со своим земляком остались за столиком одни.
Днем было еще ничего, а ночью становилось совсем тоскливо. Фелюша вздыхала во сне. Клара лежала и молилась, чтобы хоть ребенок остался жив. Пусть ее маленькая ласточка, невинная душа, благополучно доберется до берега! Камни снова давали о себе знать. Боль накатывала волнами, то усиливалась, то ослабевала. Клара потела, ее бил озноб. Судовой врач принес лекарства, но они не помогли. В Варшаве Луиза приготовила бы для нее грелку, но здесь такой возможности не было. Клара стонала, иногда вскрикивая, как роженица. Когда боль отпускала, она лежала, не шевелясь, и прислушивалась к реву ветра. Утонуть? Стать пищей для рыб? Неужели судьба уготовила ей такую кончину?
Клара то засыпала, то просыпалась. Ветер ревел и завывал. Кровать качалась из стороны в сторону, и Клара хваталась за железную спинку, чтобы не упасть на пол. Стальные балки скрипели, казалось, они готовы сорваться с болтов. Из коридора доносился звук шагов, было слышно, как хлопают двери. Пароход шел очень медленно, будто из последних сил. Похоже, катастрофы не миновать. «Уж лучше бы поскорей!» — думала Клара с ужасом. Лишь бы Фелюша спаслась, а она, Клара, обойдется без похорон, могилы и савана. Если Бог есть, пусть Он найдет ее тут и перенесет прямо в ад… Клара то молилась, то смеялась. Вдруг раздался грохот, наверно, пароход налетел на скалу или айсберг. Клара громко вскрикнула, у нее чуть сердце не остановилось.
Через четыре дня шторм прекратился, но Клара не смогла встать с кровати. Только за пару дней до прибытия в Нью-Йорк она опять вышла в столовую. Зал будто бы стал просторней. Пассажиры казались совершенно незнакомыми, словно они сели на пароход посреди океана. Колени дрожали, пол уходил из-под ног, и Кларе приходилось опираться на Луизу, чтобы не упасть. За это время Луиза и француз, коренастый мужчина с седой шевелюрой и черными усами, стали совсем близки друг другу. Они весело болтали, смеялись, он подливал ей вина и даже помогал разрезать бифштекс. Позже Клара спросила Луизу, что все это значит, и та, смущаясь, ответила, что они с мосье Дижаком, вдовцом, собираются пожениться, когда приедут в Нью-Йорк. Но пусть мадам не беспокоится: Луиза все равно останется Фелюше второй матерью… Луиза поклялась Кларе, что в ночь перед отъездом из Варшавы ей приснилось, будто ее ведут к алтарю, а жених выглядит точь-в-точь как мосье Дижак…
После шторма наступил полный штиль. На водной глади покачивались водоросли. Мужчины и женщины, несколько дней пролежавшие по каютам наедине с болезнью и страхом, измученные и бледные, выбрались на палубу, надев вещи, предназначенные, видимо, для поздней осени: телогрейки, пледы, шали и накидки. Заново знакомились, рассказывали друг другу о недавно пережитых неприятностях. Было тепло, как летом. Над водой парили летучие рыбы, выпрыгивали дельфины, похожие на гигантских мышей. Стюард расставил на палубе складные стулья. Старушки, укрыв ноги пледами, сидели, вязали на спицах и беседовали о мигрени, ревматизме, микстурах от кашля и теплом белье. Клара тоже сидела среди них, но не могла участвовать в разговоре. Во-первых, потому, что они говорили по-немецки и по-английски, во-вторых, потому, что какая-то сила словно оторвала ее от человеческого рода. У них мужья, сыновья, дочери, внуки, они точно знают, к кому едут и насколько. А у нее никого и ничего нет. С другой стороны, для молодых она старуха. Клара с завистью наблюдала, как молодые мужчины и женщины флиртуют друг с другом. Мужчины шутят, женщины смеются. «Что они такого говорят друг другу, почему им так смешно? — думала Клара. — Притворяются или им и правда весело? Думают, вечно будут молодыми?» Несколько англичан в каскетках и клетчатых костюмах начали играть в какую-то игру, где надо было специальными лопатками передвигать деревянные чурбачки. Женщины тоже приняли участие. Пожилой господин с моноклем показывал такие чудеса ловкости, что остальные ему аплодировали.
Клара попыталась прогнать грустные мысли, но не смогла. Слишком много горечи накопилось у нее в душе, она одновременно и любила жизнь, и ненавидела. Ей по-прежнему хотелось быть распущенной, но не нравилось, когда другие ведут себя фривольно. Ею овладело тяжелое чувство. Мысли от земных забот снова и снова возвращались к кому-то непонятному, к тому, кого называют Богом… Даже Фелюша что-то заметила.
— Ты как-то постарела, — сказала она матери. — Никто не верит, что ты моя мама. Все думают, бабушка…
3
В Нью-Йорке лило как из ведра. Пройдя таможенный досмотр, Клара, Луиза и Фелюша вышли на улицу. По мостовой, заваленной конским навозом, растекались огромные лужи. Все промокло насквозь: дома из красного кирпича с пожарными лестницами на фасадах, конки и осаждавшие их пассажиры. Над улицей тянулся железный мост, по нему двигался поезд, и казалось, он идет прямо по крышам. Здесь все выглядело одновременно и новым, и старым, будто городу уже много сотен лет, и время успело наложить на него отпечаток. За пеленой дождя высились здания из железа и камня, с плоскими крышами и узкими окнами. Дымили заводские трубы. Все, кто ехал первым классом, уже сошли на берег и теперь садились в пролетки. Хлопали кнутами извозчики в клеенчатых плащах и мокрых цилиндрах. За мосье Дижаком приехал родственник в карете, и Дижак попросил его сперва отвезти в отель мадам Жакоби, ее дочурку и мадмуазель Луиз.
Карета покатила по затопленной ливнем улице мимо неоштукатуренных домов с узкими дверями. Клара смотрела через запотевшее стекло, и чем больше смотрела, тем больше удивлялась. Неужели это Нью-Йорк? По сравнению с Берлином или Парижем выглядит очень провинциально. Водосточные канавы разлились, как реки, в них плавают тряпки и обрывки бумаги. Прохожие с дырявыми зонтами перепрыгивают через лужи, отворачиваясь от ветра. Запряженные тяжеловозами фургоны, перегородив проезд, стоят вокруг насоса с корытом, из которого поят лошадей. Все тут очень странно. Через окна парикмахерской видно, что клиенты не сидят, а лежат, накрытые простынями, как в больнице перед операцией. На одной вывеске — бритая голова, на другой — ванна. В закусочной посетители — все на одно лицо — сидят на высоких табуретках за стойкой и жуют бутерброды. Фабрика. Гудят станки, рабочие и работницы возятся с кусками ткани. Беспорядок, спешка, суета. Раньше Клара видела такое разве что во сне. Даже городской шум не такой, как в Варшаве, Берлине или Париже. Стучит, трещит, только непонятно что. Много недостроенных домов, видны стальные каркасы. На заборах — размокшие афиши и полуотклеившиеся плакаты. Прошел навстречу негр, черный человек с ослепительными зубами и огромными белками глаз. Чтобы защититься от непогоды, он накинул на плечи мешок. Мясная лавка. Мясник в окровавленном переднике распиливает ножовкой кость. Рынки, магазины. В витринах всё вперемежку: связки сушеных грибов и чеснока, обернутые мешковиной сырные головы, лук и помидоры, редька и яблоки, кофемолки и молотки для мяса, раки, рыба и еще какие-то морские твари, которых Клара прежде никогда не видела. На аляповатых вывесках нарисованы смешные человечки и всевозможные товары.
Ливень неожиданно прекратился, выглянуло солнце, и сразу стало очень душно. Карета остановилась у гостиницы. Портье ловко подхватил чемоданы. Клерк заговорил с Кларой по-немецки. Он курил фарфоровую трубку, на кафельной стене у него за спиной висели ключи. Поднялись по узкой лестнице с красной ковровой дорожкой. Клара сняла двухкомнатный номер. В нем пахло старой рассохшейся мебелью, инсектицидом и клопами. Портье внес багаж. Вот Клара и в Нью-Йорке.
Ведь она еще в детстве столько слышала про эту Америку! Когда в России день, в Америке ночь, и люди там ходят вниз головой… Чего только не рассказывали! А оказалось — страна как страна, небо наверху, земля внизу. Клара подошла к окну и начала через лорнет изучать город, в котором так неожиданно очутилась. Вдруг пришло в голову: если после смерти есть жизнь, она должна быть примерно такой же: и похожей на земную, и непохожей… Что это за великан? А, он идет на ходулях. На нем цилиндр в красную и белую полоску. Клоун из цирка, что ли? Уличный торговец выкрикивает свой товар на разные голоса. Вокруг кучка людей. Или он что-то бесплатно раздает? Хватают, довольные. Здесь люди такие быстрые, проворные, так ярко одеваются. Напротив — магазин одежды, в витрине манекены, как живые, в плюше и бархате, шелках и мехах. В Польше такого не увидишь. У витрины стайка девушек, все в новых платьях и шляпках, будто на свадьбу идут. Что они там рассматривают, что им еще надо? И так разодеты в пух и прах. А вон девушка на велосипеде! Как быстро ножками работает! И не боится же, что ее собьют. Почему у всех прохожих в руках коробки и пакеты? Да, здесь всё иначе. Даже пальто носят совершенно другого покроя.
А ко второму окну приникли Луиза с Фелюшей. Фелюша забралась на стул и каждую секунду кричит: «Луиза, смотри! Мама, смотри!» Уличный фотограф вел под уздцы какое-то животное, не пони, не жеребенка и не ослика, но похожее на них на всех. У животного на спине маленькое седло со стременами. А это кто, в желтых штанах, шляпе с пером и с попугаем на плече? А вон парень продает игрушечных паяцев. Потянешь за нитку — они машут деревянными руками и ногами. Здесь, кажется, играют все, и дети, и взрослые. Газетчики выкрикивают новости. На противоположной крыше кто-то гоняет голубей длинным шестом. Клара никогда не видела, чтобы погода так стремительно менялась. Только что небо было свинцово-серым, и вот оно уже ярко-голубое.
— Ну, Фелюша, как тебе Америка?
— Мамочка, чудесно!
— Луиза, а ты что скажешь?
— Очень красивый город, мадам!
Фелюша проголодалась, и Клара отпустила ее с Луизой в ресторан напротив, а сама принялась осматривать номер. Ощупала матрацы, заглянула в выдвижные ящики. Туалет находился в коридоре, там же была ванная комната с такой длинной и глубокой ванной, что можно утонуть. Клара открыла краны. Вот так чудо! Из одного пошла холодная, а из другого горячая вода. Позвав служанку, Клара на ломаном немецком с помощью жестов объяснила, что хочет помыться. Девушка улыбнулась, ответила по-английски и принесла кусочек мыла в пестрой бумажке. Клара заперла дверь и разделась. Происходящее до сих пор казалось ей сном. Когда же она привыкнет, что она в Америке? Она плескается в нью-йоркской ванне, в регистрационной книге стоит ее имя: Клара Якоби. Где-то здесь, на одной из этих праздничных улиц, живет Александр. Она намылила живот, грудь, бедра. Клара снова почувствовала вкус к жизни. Возле ванны стояла табуретка, на ней валялся обрывок газеты. По рисункам Клара догадалась, что это реклама косметики, корсетов, отравы для тараканов и средств по уничтожению волос на теле. Вот рядом две картинки: слева — женщина, старая, растрепанная, лицо в морщинах, а справа — она же, но помолодевшая, элегантная, бодрая, улыбающаяся. Под картинками слова «before» и «after». Клара сообразила, что это значит «до» и «после». Она улыбнулась, вспомнив, как евреи называют Америку: Золотая Страна.
4
Все получилось гораздо проще, чем Клара ожидала. Мосье Дижак пригласил Луизу в гости, и она взяла с собой Фелюшу. Опять похолодало, а у Клары было мало теплой одежды, и она пошла в магазин готового платья. Там же ей сделали массаж и прическу, подкрасили волосы, чтобы не видно было седины, и заверили, что краска очень стойкая. Клара нашла в магазине все, что хотела, и одежду, и парфюмерию. Еще в Варшаве она купила английский разговорник и заучила несколько фраз. Теперь она быстро начала понимать многие слова и даже целые предложения. Не так уж, оказывается, трудно жить в Америке. За деньги здесь можно получить все. Нью-Йорк — город как город, он тоже на земле, а не на небесах. Перед отелем стояли извозчичьи пролетки, Клара просто села в одну из них и назвала адрес: Ист-Бродвей, дом такой-то. И надо же, извозчик оказался евреем! Клара аж рассмеялась, услышав его сочный варшавский идиш. Да, он из Варшавы, там тоже извозчиком был. Обернувшись назад, он говорил с Кларой и правил лошадью, не глядя на дорогу. Знает ли он Варшаву? А то! Как свои пять пальцев! Горная улица? Еще бы! Там же вся аристократия живет, сливки общества, фу-ты, ну-ты, ножки гнуты. Почему уехал оттуда? Дельце на него завели, вот и уехал. А что, сидеть и ждать, пока эти антисемиты в Павяк отволокут? Не дождутся, фоньки[150], черта с два! В гробу он их видал, пускай лежат там тихо и гниют!.. Извозчик все время наклонялся к Кларе, будто хотел получше ее рассмотреть, казалось, вот-вот кого-нибудь собьет. Нет, это дураком надо быть, чтобы остаться там, с этими болванами, холеру им в кишки! Америка — страна неплохая, у кого денежки водятся, для тех тут рай. Английский? Невелика хитрость, простой язык. Многие слова на еврейские похожи. У нас «ант», у них «хэнд», у нас «фис», у них «фут», у нас «фингер» и у них «фингер», «ман» и «мэн», «кац» и «кэт»[151]. А к кому пани приехала, кто у нее тут? Муж? Фэмили?[152] Как это обратно поедет? Да ну, что за чушь! Здесь хорошо, даже бедняки белый хлеб едят. Он и на себя зарабатывает, и матери иногда пару долларов посылает. Н-н-о-о-о!.. Тпру, стой!.. Эй, дядя, куда прешь? Ослеп, что ли? Эти лоточники прямо под лошадь кидаются, того и гляди, переедешь кого. Да, они все евреи, в Варшаве торговали и здесь торгуют. Устраиваются в жизни. Тут проще, это не Россия. Работать много надо, но, если пара центов в кармане завелась, свободен как птица. Да, антисемиты здесь тоже есть, евреев называют «шини»[153], что ли. Только за это слово тут сразу в морду бьют. Тут если двое дерутся, третий не полезет. Американцы говорят: майнд ёр оун бизнис![154] Но-о-о!..
Пришлось остановиться, чтобы пропустить пожарную команду. Пожарные, не в медных касках, как варшавские, а в черных шапках с двумя козырьками, показались Кларе похожими на палачей. Звенели колокола, громыхали по мостовой колеса, лошади рвались из упряжи. Извозчик наклонился к Кларе: «Опять что-то подожгли, сволочи, чтоб они сдохли! Застрахуют, а потом поджигают. Если поймают, мало не покажется, будет трабл[155], но чего не сделаешь ради пары тысяч долларов? Когда я сюда приехал, иншуренс[156] всего ничего был, сейчас куда больше. Я бы за это сам им ноги переломал. Все им денег мало, на человеческих жизнях наживаются. Тут как-то целая семья сгорела, босс свою контору поджег. Но попался, голубчик, посадили в призон[157]. Пусть Бога благодарит, если живым оттуда выйдет. Но-о-о!»
Все смешалось на улице: почтовые кареты, извозчичьи пролетки, трамваи, ломовые телеги и даже несколько велосипедов. Из окон высовывались головы. На тротуаре детишки играли и орали пострашнее лесных разбойников: запускали мяч и ловили его широкой кожаной перчаткой. Мальчишка в кепке, маленький и толстый, как бочонок, размахивал деревянной битой, похожей на покрашенную скалку. Такого столпотворения Клара не видела даже в Париже. Здесь не было ворот, не было дворов, фасады домов выходили прямо на улицу. На крышах висело белье. У дверей стояли баки, полные мусора и печной золы. Толстуха с нарумяненными щеками и подведенными глазами, в красных чулках и туфлях с помпонами, проклинала кого-то на английском и идише. Извозчик доверительно наклонился к Кларе: «Шлюха чертова! Работать не хотят, суки, еще и французскую болезнь разносят. У них черви в крови, попал к такой парень — и готово. Нос отгнивает, потом мясо начинает от костей отваливаться… У меня жена, детишки, дай им Бог здоровья. Старшая в хай-скул ходит. Это как у нас гимназия. Мог бы я в Варшаве дочь в гимназию отдать? А тут дядя Сэм платит. Здесь все равны, каждый — ситизен![158] Но-о!.. Приехали, вот он, Ист-Бродвей. Какой намбер[159], вы сказали? А это синагога. Здесь верующих евреев полно. Мой сын тоже в талмуд-торе отучился. Бар-мицву справили, все честь по чести. Влетело в копеечку, доложу я вам…»
Дома здесь были пошикарнее, чем в соседних кварталах, мужчины носили цилиндры, а женщины роскошные платья. На углу разговаривали двое, один, седой, высокий, в пелерине и белых перчатках, размахивал тростью с серебряным набалдашником. Наверно, музыкант или актер. Клара уже видела на улицах афиши еврейского театра: в Нью-Йорке есть театр, где играют на жаргоне. Прошла женщина с детской коляской. Пролетка остановилась у двухэтажного неоштукатуренного дома, на каждом этаже по три окна. Да, это здесь. На застекленной двери золотыми цифрами написан номер. Рядом табличка: «Доктор Александр Ципкин». У Клары все поплыло перед глазами. Она протянула извозчику горсть мелочи, он сам отсчитал сколько надо. Клара добавила еще монету на чай. Извозчик взмахнул кнутом и укатил. У Клары подгибались колени. Вот его дом! А она представляла себе мраморные хоромы. Сердце колотилось, в горле застрял комок. Господи, не умереть бы! Хоть бы успеть его увидеть!.. Она сделала глубокий вдох, заставила себя успокоиться. Как светская дама, чуть приподняла подол широкого платья с тесьмой и поднялась на крыльцо. «Чего я так боюсь? — сказала она себе. — Не съест же он меня…» Она нажала кнопку звонка. Открыла девушка, похоже, служанка. Что-то сказала по-английски. Клара ответила по-русски. Девушка жестом пригласила ее войти.
В передней сидели две женщины. Одна похожа на рыночную торговку, другая, в чепце и очках на горбатом носу, могла быть женой раввина. Аквариум с золотыми рыбками, пейзаж на стене. Окно выходит в крошечный садик: два дерева, на мощеной дорожке желтеют палые листья. Пахнет капустой, как будто на кухне варят щи. Дрожащей рукой Клара взяла со столика журнал, но читать не смогла. Мало того что она не знала английского, буквы прыгали перед глазами, переливались золотым и зеленым, строчки скручивались, как пружины… Жена раввина покашливала, торговка вздыхала. Клара закрыла журналом лицо. Из-за двери слышался голос Александра, ниже, чем раньше, хрипловатый, но это его голос. Клара закрыла глаза и снова стала молиться, чтобы не помереть на месте, прежде чем увидит его лицо.