И даже этого, странного здесь, явившегося спозаранку человека встретил Казарин довольно благодушно. Забавными показались и его худая длинная фигура, и одежда, — то ли кучера, то ли коробейники одевались так в прежние времена. Этот долговязый старик, коснувшийся картузом потолка землянки, даже понравился ему. А тот пролез в дверь и, разогнувшись, кивнул: «Здравствуй».
— Капитан Казарин, Руслан Сергеевич, — улыбнулся хозяин землянки. — Что прикажете?
— Буренкин я, Ефимий Лукич. Не приказ у меня, вопрос.
— Спрашивайте.
— Если, скажем, военный солдат кому–то по хозяйству ущерб нанес, кто его, значит, возместить должен?
— Что–что? Какой солдат? Какой ущерб? — отрывисто спросил Казарин, но без обычного пока металла в голосе. — Объясните толком. Что вам нужно?
— С хутора я, с Чернявки… Сесть можно? — Комбат показал на длинный ящик возле двери. — Тут недалеко, четыре километра всего, Чернявка–то. С двумя внуками–сиротками проживаю. Васютке восемь, Маринке пять… Беда у нас.
Нынче ночью ваш танк сарайчик развалил. Единственную нашу козу насмерть придавило. Также две курицы. Курица, конечно, курица и есть, невелика живность. А вот с козой — подкосило. Сироты мои без пропитания остались.
Капитан Казарин спокойно выслушал старика, но сути так и не понял.
— Ты, старик, путаешь что–то…
— Не путаю. Перед самым рассветом было. Своими глазами видел.
— У нас танков нет.
— Есть. Я по его следу до самого этого оврага дошел. Колпака только с пушкой нет. А так с виду полный танк.
«Бронетранспортер…» — сказал про себя капитан. Смутная тревога уже охватила его.
— Перед самым, говоришь, рассветом?
— Перед самым… Танкист еще вышел, вокруг сарайчика походил. И за галочье гнездо, если кто разорит, должен бы отвечать. Птица тоже не зря гнездо вьет. Призови к ответу, командир. И пусть за козу ущерб возместят.
А ведь как раз посреди ночи, когда лежал капитан в полузабытьи, вроде послышался ему гул мотора, но он решил, что во сне это, и успокоился. Однако же какая–то тревога не отпускала его. Казарин нехотя все же выбрался из землянки, огляделся, прислушиваясь к глуховатым раскатам артиллерийской канонады, обошел несколько подразделений и, только убедившись, что вроде бы в батальоне все в порядке, вернулся на свою уже стылую лежанку. Перед рассветом гул мотора повторился снова. Комбат, у которого все ночи в последнее время были ни явь ни дрема, теперь и это списал на сон. Говорят же, беда, прежде чем очам явиться, разум застит. Так и вышло. За одну секунду капитан перебрал с десяток разных догадок, однако не годилась ни одна. Он, еще не поднимая голоса, в котором уже привычно зашевелился металл, спросил:
— Правда?
— Что — правда?
— Что вы тут мне нарассказали?
— А какая мне польза врать? Не верите, пойдите посмотрите. Сарай развален, коза богу душу отдала… Двух кур я уже не считаю. А след прямо от нашего куреня и досюда, до Анискиного оврага. — И Буренкин большим пальцем показал на дверь.
Капитан Казарин был человек горячий, крутой, но от скоропалительных выводов себя удержать мог. Он снова упрятал металл в голосе.
— Ладно, все понятно, — спокойно сказал он. — Разберусь до точки. За козу, за сарай и за кур — весь убыток подсчитаем.
— Мне счет–подсчет не нужен, коза нужна, дойная. Детишки голодные, есть просят.
— За козу заплатим. Ступай пока домой. — Он открыл дверь и крикнул: — Эй, есть там кто?
В землянку тут же влетел солдат с лицом круглым как мяч. Посмотреть, так ни носа, ни глаз, ни даже рта не различишь, все кругло, шар, и только.
— Слушаю! — подскочили губы на лице и этим испортили идеальную округлость шара.
— Проводи гостя до большака, — приказал капитан. Он подошел к старику. — Ну, прощай, Евгений Кузьмич, — он протянул руку.
— Ефимий Лукич, — поправил гость, встал и пожал протянутую руку. — Ефимий Лукич Буренкин с хутора Чернявка.
— Ладно, сейчас же запишу, чтоб не забыть.
Во всем ином толковый и сметливый капитан Казарин мучался тем, что не мог удержать в памяти имен и фамилий. Даже когда познакомился с Розалиной, сначала запомнил ее как Розанну.
— За душевность спасибо, командир. Я, значит, тогда пойду, утешу сироток.
— Иди, утешь.
Когда старик вышел, капитан и впрямь сел за стол, открыл планшетку и записал крупными буквами: «Чернявка. Ефимий Лукич Буренкин. Сарай, коза, 2 курицы». Потом обеими руками подпер голову. Громко прочитал написанное:
— Чернявка. Ефимий Лукич Буренкин. Сарай. Коза. Две курицы.
Что за наваждение? Ничего непонятно! Старик, ясное дело, не врет. Какому дьяволу нужно было это ночное путешествие? Куда ездил? Зачем? Не затем же, чтобы сарай протаранить. Что это — глупость или преступление? Хотя по нынешним временам одно от другого отличить не просто. Любая глупость готова кончиться преступлением.
Руслан Сергеевич решил сначала, не поднимая шума, сам разобраться, как сказал, до точки. След, по словам старика, ведет прямо в его мехбат. Это несомненно. С чего же начать? Сходить, взглянуть на след он посчитал излишним. «Не дело боевого командира следы обнюхивать, — подумал он. — В моем ведении люди и оружие». Решил начать с людей. И вызвал старшину Хомичука с первой батареи. Этот порой больше самого комбата видит, больше других слышит и больше других примечает и соображает. Однако минувшей ночью и старшина Хомичук оказался не лучше других. «Может, знает что, да хитрит?» — подумал было Казарин. Но мысль эту отмел тут же. Преданный службе старшина и слову своему был верен. К тому же Хомичук, годами постарше комбата, любил его скрытной заботливой любовью. Казарин это чувствовал и ценил. Нет, решил он, не врет и не хитрит.
— И мотора не слышал?
— Слышал, только вроде как во сне.
— Что за черт! Уже на ходу сны видим! Кто на посту был?
— Ребята надежные. — Хомичук поименно перечислил всех из ночного дозора. — Разрешите, я разузнаю.
— Только паники не поднимать.
— Понятно.
Будь на месте Хомичука кто другой, дал бы комбат выволочку, перья бы полетели. «Ты у меня, так тебя в душу, мало что мотор, комариный писк за версту будешь слышать», — сказал бы он. Но если уж и Хомичук не слышал, значит, тут что–то не так. Только когда старшина вышел, он выругался: «Недотепы!..» В число недотеп он записал и себя.
Через полчаса все выяснилось. Ефрейтор Дусенбаев рассказал старшине, что Любомир ездил отлаживать тормоза, пробыл долго, там по пути опять сломалось что–то, намучился, пока починил, хорошо, все обошлось, товарищ вернулся цел и невредим. Хомичук ругнулся, да только про себя, а ему и слова не сказал. И с Зухом говорил спокойно. Если бы тут можно было исправить глоткой, уж он бы ее не пожалел. Сержант не отпирался и не оправдывался, рассказал, как все было.
— Ты ведь не только свою, ты и наши головы на плаху кладешь, — тихо сказал старшина и даже выругаться забыл, такая взяла горечь. — Хоть бы покаялся, дубина!..
— А что я такого сделал, чтобы каяться? За козу и сарайчик отвечу. И наказание приму.
— Коза! Если бы дело в козе было…
— А в чем же? За мной другой вины нет.
— Ладно, не мне твою вину мерять. А вот беду чую. Большую беду, Любомир.
Говорили они возле бронетранспортера, сидя на траве.
— О чем ты, Паша! Ты что говоришь?
— Байку рассказываю. Анекдот. Эх, парень…
* * *
Поначалу сержант Зух держался перед капитаном не то что спокойно, но и беспечно, словно даже придуривался. Казарин, видя это, вспылил про себя, но гнева своего ничем не выдал.
— Ну, Зуд, расскажи, какие геройства совершил? — «Геройства» он сказал с особенным нажимом.
— Не Зуд, товарищ капитан, Зух. А геройства мои еще впереди. Не подкачаю. Дай только с фрицем встретиться.
Серые холодные глаза капитана столкнулись со взглядом голубых, смотрящих из–под густых бровей глаз Любомира.
— Ты не придуривайся. Где ночью ходил?
— В Подлипки к невесте, вернее сказать — к жене ездил. Пешком хотел, да очень долго получилось бы.
— Какая еще жена?
— Законная жена, Мария Тереза. Вы ее знаете. Когда в Подлипках стояли, я к вам приходил насчет нее. Вы меня тогда выгнали. Если бы вместе служили…
— Здесь мехбат, сержант, механизированный батальон, а не бардак. И всех баб собирать, с которыми шьетесь…
— Она жена моя. Законная. Единственная. Не унижайте ее, прошу вас.
— Под кустом обвенчались — и весь «закон»!
— Товарищ капитан, — тихо сказал Зух, — вас бог накажет.
Капитан Казарин еле заметно вздрогнул. Он спрятал руку за спину и отпустил зажатую между большим и указательным пальцами щепотку волос.
— Уже наказал. А господь бог, которого ты вспомнил, в одно темя дважды не бьет.
Оттого, что разговор пошел как–то вкось, мысли капитана тоже сбились. Он постоял молча, обежал глазами землянку. Взгляд остановился на мохнатой черной бурке, висевшей на гвозде. Уже сколько лет Казарин возил ее с собой, но на людях не надевал ни разу. «Когда меня хоронить будете, в нее завернете», — шутя говорил он товарищам. Черная бурка вызвала мрачные мысли. Мысли эти были о сержанте Зухе.
— Ты — дезертир. Вот ты кто. А мы в действующей армии, значит, на фронте. Не сегодня–завтра — в бой! Ты это понимаешь?
— Понимать–то понимаю… Так ведь ничего не случилось. А за козу…
— Тебя что, никогда уставу не учили?
— Учили. Драться учили. И я буду драться, крепко буду драться, без пощады. У меня там, на той стороне, мать осталась. И вся родня… Надо их спасать.
— Можете идти.
— А какой мне выговор будет?
— За это выговор не дают. За это, сержант, расстреливают.
Последние слова Зух всерьез не принял. Из землянки он вышел с чувством облегчения. Вроде обошлось. И старшина тоже на него не кричал. Будь вина и впрямь стоящая, так бы обложил — весь лес бы дрожал.
Перед капитаном Казариным было два пути.
Первый путь — так как о Зуховом ночном похождении еще никто не знает и слухов никаких пока не разошлось, то вызвать сейчас старшину Хомичука и приказать: по поводу Зуха больше не распространяться, а живо забросить в кузов мешок пшена и хоть как, хоть где, но обменять его на дойную козу; козу же (он достал планшетку) отвезти к живущему на хуторе Чернявка Ефимию Лукичу Буренкину, стоимость двух кур возместить деньгами (деньги он даст старшине из своего кармана). А сарайчик Буренкин может починить и сам В общем, хозяин козы должен остаться доволен, снова ходить и поднимать шума не будет. И шито–крыто. Вот такой путь.