Мэри пожала его руку и удивилась, почувствовав, какая она мягкая — наощупь она напоминала тесто.
— Мне уже ничего не поможет, — сказала она. — Но с вашей стороны очень любезно предлагать мне помощь, когда я не могу предложить вам даже стула.
Босвелл улыбнулся, и Мэри заметила, что его глаза огромные, как плошки, темные и блестящие. Поскольку на нем был парик, она не видела, какого цвета его волосы, но по его кустистым бровям догадалась, что они когда-то были такими же черными.
— Я не верю, что ваше положение безнадежно, — возразил Босвелл твердо. — Я хочу защищать вас. Поэтому я предлагаю вам рассказать мне свою историю. Все, что мне известно, — это необычайный рассказ, который я прочитал в «Кроникл».
Глава восемнадцатая
Джеймс Босвелл шагал из Ньюгейта весь взъерошенный, потому что Мэри не упала к его ногам и не увидела в нем своего спасителя. Ему ни разу не пришло в голову, что она может не принять его предложение о помощи.
— Будь ты проклята, — пробормотал он. — Может, ты и героиня, но мозгов у тебя явно не хватает.
Один его близкий друг много лет назад заявил, что Боззи имеет пагубное пристрастие к проигрышным делам. В тот момент он намекал на его страсть к проституткам, но было общеизвестно, что Босвелл испытывал крайнюю симпатию к любому, если считал, что с ним несправедливо обошлись. Он часто защищал бедных, не беря с них денег, и брался за такие дела, от которых отказывались другие.
По правде говоря, его ничто так не волновало, как дела, которые все считали проигрышными, и женщины, которые были одержимы самоуничтожением. В случае с Мэри присутствовало и то, и другое.
Но все его достойные друзья, подшучивавшие над ним, не оценили в Босвелле то, что он находил в себе много общего со своими клиентами. Он понимал, что значит, когда тебя вынуждают заниматься нелюбимым делом: его часто недопонимали, он делал ошибки в своих суждениях и был беспечен.
Его отец, лорд Окинлек, судья Верховного суда в Шотландии, настоял, чтобы сын стал юристом, несмотря на желание Джеймса вступить в гвардию. Однако, окончив школу, Босвелл сбежал в Лондон и перешел в католичество, что привело в ужас его непреклонную пресвитерианскую семью. На самом деле он какое-то короткое время мечтал стать монахом. Но католик не мог стать ни армейским офицером, ни барристером[15], он даже не мог наследовать имущество отца, поэтому Босвелл вскоре оставил католичество и неохотно исполнил желание отца, войдя в святая святых суда. Но в его душе ничего не изменилось. Скорее всего, он сделал это, чтобы остаться в Лондоне и, используя свое материальное положение, добиться определенного общественного признания.
Сам Босвелл признавал, что был плохим студентом. Он проводил больше времени в театре, на скачках, за бутылкой вина и с женщинами, чем за учебой. Отец ожидал также, что он заключит выгодный брак, но Босвелл и здесь разочаровал его, женившись на своей кузине Маргарет, у которой не было за душой ни гроша. Но он женился по любви и считал, что это важнее денег.
К тому же никто не верил в искренность его дружбы с Сэмюэлем Джонсоном. Люди заявляли, что Босвелл добивается расположения этого выдающегося человека, чтобы продвинуться самому. Говорили, что Босвелл сноб, карьерист, бабник, пьяница и ипохондрик.
Да, он действительно любил женщин и вино. Босвелл не мог устоять перед хорошенькой горничной или шлюшкой, но это было еще одно проявление жизнелюбия. Его критики не смогли увидеть и понять, что он проводил большую часть своей жизни, планируя, собирая и классифицируя материал для книги «Жизнь Сэмюэля Джонсона». Чтобы оценить его по достоинству, необходимо было войти в круги, в которых вращался Джонсон, наблюдать, слушать и видеть глазами самого Джонсона. Конечно, Босвелл получал от этого удовольствие и, возможно, пользовался некоторыми связями, которые заводил. Но он никогда не использовал дружбу с Джонсоном для собственного продвижения: он любил его и хотел всему миру рассказать о его мудрости, уме и чувстве юмора.
В глубине души Босвелл знал, что написал блестящую биографию своего друга, и понимал, что в будущем его имя станет в одном ряду с другими великими деятелями литературы. Даже если он не получал восторженных похвал, которые, по его мнению, ему причитались, он заработал значительную сумму денег на своей книге. У него был шикарный дом фазу за Оксфорд-стрит и красивая одежда. Он хорошо ел и пил и имел множество друзей, а его любимые дети служили ему огромным утешением. В общем и целом он предполагал, что этого должно быть достаточно для любого человека.
И все же им овладело неудержимое желание сделать что-нибудь выдающееся, прежде чем отложить перо и повесить в шкаф свой парик и мантию. Ему исполнилось пятьдесят два, он был вдовцом, и его здоровье становилось все хуже. Босвелл понимал, что его жизнь подходит к концу. Он хотел, чтобы его запомнили как величайшего биографа всех времен, но ему доставило бы огромное удовольствие сбить с толку тех, кто считал его посредственным адвокатом. Он мечтал выиграть одно большое, громкое дело, после которого его будут вспоминать как защитника слабых и обиженных.
Босвелл улыбнулся сам себе, понимая всю степень своего эгоизма. И в самом деле, было непонятно, почему он так уцепился за дело Мэри Броуд, потому что до сегодняшнего утра он ничего не знал о затруднительном положении, в котором находилась она и ее товарищи. Правду говоря, в отличие от своего отца — ярого борца за справедливость — он никогда раньше не принимал во внимание благосостояние каторжников, осужденных на высылку.
С его точки зрения, высылка была как гуманной, так и практичной мерой, поскольку государство убирало преступников в место, где они уже не могли вредить обществу. Это намного лучше, чем повешение. В молодости он присутствовал на публичной казни разбойника с большой дороги и молодой воровки по имени Ханна Диего, и ужаса этой сцены он не мог забыть до сих пор.
И вот однажды утром он сидел и неторопливо пил кофе из чашки, читал газету и просто убивал время в ожидании встречи с издателями, чтобы узнать, как распродается книга, и наткнулся на статью о побеге из Ботанического залива.
Его интерес вызвала фраза, цитировавшая слова Мэри: «Пусть лучше меня повесят, чем вышлют обратно!»
Ботанический залив явно не был тропическим раем, как утверждали газеты, введя в заблуждение многих. Он должен прочитать дальше!
Босвелл был потрясен, узнав, что Мэри, восемь мужчин и двое детей проплыли около трех тысяч миль в открытой лодке. Еще более тревожным показался ему тот факт, что трое мужчин умерло после поимки. Но когда Босвелл прочитал, что Мэри потеряла двоих детей, у него по-настоящему сжалось сердце. Как человек, который обожал своих детей и был счастлив, что все они рядом с ним, Босвелл не мог представить ничего более трагичного, чем утрату кого-то из них. Эта несчастная женщина потеряла все: мужа, детей, и теперь, вероятнее всего, она потеряет и свою жизнь.
Босвелл снова увидел, как вырывалась Ханна Диего, когда ее тащили к петле. Он чувствовал ее страх, слышал отвратительный рев наблюдавшей за казнью толпы и вспомнил, как долго после того дня ему снились кошмары.
Босвелл почувствовал, как его охватывает волна гнева и к горлу подступает тошнота. Он не мог стоять в стороне и позволить, чтобы так же закончилась жизнь Мэри Броуд. Это было бы чудовищно: она и так уже достаточно настрадалась.
Еще эта женщина интересовала Босвелла как личность. Она наверняка обладала беспримерной храбростью и решительностью, если повела за собой этих мужчин в борьбе за свободу, и невероятной силой духа, раз смогла пережить лихорадку и голод. Он хотел узнать о ней больше, хотел увидеть ее, поговорить с ней. В тот же момент он немедленно отложил газету, велел принести ему пальто и шляпу и отправился в Ньюгейт.
В своем воображении Босвелл представлял Мэри Броуд крупной женщиной, сильной и крепкой, точно такой же, как проститутки, которых он предпочитал. Он был немного удивлен, увидев, что она маленькая, худая и с мягким голосом. Кроме того, Мэри выглядела старше своих лет, была подавлена горем, и в ее серых глазах уже читалось примирение со смертью.
Она очень просто рассказала ему свою историю, будто уже устала пересказывать ее снова и снова. Мэри не пыталась вызвать его сочувствия, не рассказывала шокирующие подробности своих мучений, лишений и жестокости. Единственный раз у нее навернулись слезы на глаза, когда она рассказывала, как хоронили Шарлотту в море. Но и эти слезы она быстро смахнула и продолжала вспоминать, что на «Горгоне» с ней обращались по-доброму.
Босвелла невероятно тронули все ужасы, о которых сообщила Мэри. Он много раз до этого был в Ньюгейте и был готов ко лжи, преувеличению и искажению правды. Как и большинство его сверстников, он верил в существование преступного класса — слоя людей, которые предназначены для того, чтобы подрывать устои приличного общества. Их легко можно было распознать по их скотским манерам, праздности и отсутствию принципов. Внизу, в тюремном дворе, он видел множество таких людей, они расхаживали с самодовольным видом, как в частном клубе для избранных.
Мэри, безусловно, не принадлежала к их числу. Она больше походила на должников, которые сидели небольшими группками с безутешным видом и испытывали горький стыд от событий, которые довели их до тюрьмы, и ни надежд, ни присутствия духа у них больше не оставалось.
И все-таки блестящая красная лента в волосах Мэри, немного не гармонировавшая с ее потрепанным и грязным платьем, наводила на мысль, что неукротимый дух, который сохранял ей жизнь во всех этих испытаниях, еще теплился в ней, хоть и был подавлен. Она храбро спросила, собирается ли он защищать и ее четверых друзей. Когда он заявил, что чувствует силы только на то, чтобы бороться за ее дело, она отвернулась от него, будто давая понять, что аудиенция окончена.
— Тогда я не могу принять вашу помощь, — сказала Мэри. — Мы все время были вместе, они мои друзья, и я их не оставлю.