Флоренс воззрилась на Уинифред. Та удивленно вздернула брови, положила на стол нож и вилку и выжидательно замерла.
– Не о Флоренс и Обри, дедуль, а о Флоренс и Руперте.
– Как это не о Флоренс и Обри? – Дедушка смущенно посмотрел на жену. – Мне кажется, ты упоминала Обри, Джоан.
– Нет, Генри, я упоминала Руперта.
– Господи боже, он, конечно, несносный мальчишка, но как-никак наследник Педревана.
– К тому же красавчик, – улыбнулась Маргарет.
Теперь за Флоренс можно было не беспокоиться. Флоренс вполне могла бы влюбиться и в какого-нибудь проходимца, но она влюбилась в Руперта. А Руперт был подходящей партией.
– Подумать только, как оно все обернулось. – Дядя Реймонд озорно улыбнулся и многозначительно подмигнул племяннице.
– Ну-с, а чем он занимается помимо того, что водит тебя на танцы в «Савой»? – усмехнулся дедушка Генри.
– Работает в брокерской конторе и ненавидит ее всеми фибрами души.
– Неплохо, неплохо, – одобрительно качнул головой дедушка. – Всякий опыт полезен. Ничто не пропадает даром.
– А где Обри? В «Сандхерсте»? – спросила Джоан.
– В «Сандхерсте», – ответила Уинифред, – и, должна сказать, немного обижен на Флоренс. Надо же, какое у нее непостоянное сердце.
Уинифред кинула на сестренку пронзительный взгляд.
– Да он и понятия не имел, что нравился мне, – фыркнула Флоренс.
– Имел, имел, не обольщайся, – закатила глаза Уинифред. – Все имели.
«Все, за исключением Руперта», – подумала Флоренс.
В Рождество обитатели залива Гулливера традиционно посещали церковь. Мерцали свечи, стены украшали венки остролиста, посреди, в стеклянных шариках и мишуре, стояла елка. В воздухе пахло горячим воском, смолой и ладаном. Прихожане перебрасывались шутками, пока преподобный Миллар, властитель дум и сердец, не всходил на амвон. Он приветственно вздевал руки и начинал рождественскую проповедь.
Флоренс, пришедшая в церковь вместе с родными, елозила на скамье и не отрывала глаз от скамьи по другую сторону прохода, где в модных пальто, изысканных мехах и праздничных шляпах сидели восхитительные Даши. Селия красовалась в алой шляпе с задорным ярким пером от самой Мадам Агнес – последнем писке парижской моды. Синтия – в щегольском шерстяном берете. По традиции Дашей сопровождала толпа бабушек и дедушек, теть и дядьев, двоюродных сестер и братьев. Создавалось впечатление, что церковь заполнена исключительно семейным кланом Даш – многочисленным и оттого могущественным и влиятельным.
Слова викария не достигали слуха Флоренс: все ее внимание было сосредоточено исключительно на Руперте. А он время от времени оборачивался и кривил губы в еле заметной улыбке. На сей раз локоть Уинифред не тревожил бок Флоренс. Родные давно поняли, что чем больше они ее дисциплинируют, тем свободнее ведет себя Флоренс, и оставили ее в покое. Взметнулись в купол голоса певчих, исполнявших рождественские гимны, и напоенная любовью душа Флоренс понеслась вдогонку за ними.
Преподобный Миллар, как обычно, блистал, волнуя сердца прихожан глубоким духовным посланием, сдобренным порцией искрометного, присущего викарию юмора. Флоренс, не желая оскорбить викария пренебрежением, подняла на него глаза и вдруг почувствовала взгляд Руперта. Пять минут она честно боролась с соблазном посмотреть на любимого, но не выдержала и обернулась. И чуть не подпрыгнула на скамейке. Оказалось, ее обжигал взгляд вовсе не Руперта, а Обри! Несколько долгих минут он глядел прямо на нее, затем отвернулся. Флоренс окаменела. На лице Обри читались следы безотчетной грусти и сумеречных забот. Бедняга. Она не вспоминала о нем уже полгода, с выпускного бала в «Гранд-отеле» в Истборне. Случается же так: думаешь о ком-то днем и ночью, а потом – бах! – в одночасье выкидываешь его из головы, и больше он для тебя не существует. Флоренс повернулась к Руперту. Он ответил ей озабоченным взглядом.
Служба окончилась, и прихожане высыпали на улицу. Зима за церковными воротами встретила их морозным солнцем и хрустящим снегом. Руперт собственнически приобнял Флоренс и шепнул ей на ухо:
– Для Обри наше счастье не в радость.
– Почему? – искренне удивилась она.
– Потому что он хочет, чтобы ты принадлежала ему.
– Тебе кажется, – не поверила ему Флоренс. – Он никогда мной особо не интересовался.
– Боюсь, ты ошибаешься, дорогая моя. – Руперт нежно сжал ее руку. – Впервые в жизни мне жаль младшего брата. Он всегда получал все, что хотел, но не смог заполучить тебя.
Флоренс коварно усмехнулась.
– И это говорит человек, который прошлым летом горько плакался мне в жилетку, сетуя на брата-везунчика, вечно переходящего ему дорогу. Что-то я не узнаю тебя, Руперт. С чего вдруг ты проникся к нему состраданием?
– С того, что я изменился. Ты изменила меня, – серьезно произнес Руперт.
– Я?
– Да, ты научила меня с благодарностью принимать то, что у меня есть.
Растроганная, Флоренс вытянула руку и погладила Руперта по щеке.
– Ох, Ру, ничего прекраснее я никогда ни от кого не слышала.
Руперт робко улыбнулся.
– Но это правда. Не проходит и дня, чтобы я не благодарил Господа, подарившего мне тебя. – Руперт взял ее ладонь и поцеловал. – Господа, внушившего тебе любовь ко мне.
В январе Флоренс возобновила занятия в Школе танцевального мастерства и драматического искусства, а Руперт – работу в конторе на Сент-Джеймс. Слухи о войне наводнили Лондон, и горожане, стараясь развеять гнетущий страх, веселились не переставая. Флоренс пригласили на свадьбу, и она вместе с Рупертом очутилась в Сити, в царственной, обитой деревянными панелями резиденции «Почтенной компании драпировщиков», где официанты в ливреях и белых перчатках подавали блюда на тарелках из чистого золота и серебра. Музыка и танцы отвлекли их на время от заголовков газет, кричавших о нарастающей агрессии Германии и усилении национал-социалистической партии Гитлера, и они провальсировали всю ночь.
31 марта Невилл Чемберлен пообещал оказать польскому правительству необходимую поддержку, если Германия вздумает угрожать независимости Польши. Весна в том году выдалась на удивление теплой, и Руперт с Флоренс решили провести выходные в честь Дня святой Троицы в заливе Гулливера. Всю дорогу от Лондона до Корнуолла они ехали в «астон мартине» Руперта с открытым верхом. Волосы влюбленных развевались по ветру, а они самозабвенно орали любимые песни. В груди их росли напряжение и тревога, словно где-то глубоко-глубоко в душе они знали, что это их последнее путешествие и вот-вот разразится война. И они драли глотки, не стесняясь, делились друг с другом самым сокровенным и целовались, как целуются люди перед неотвратимой разлукой.
Флоренс оказалась единственной гостьей Дашей. Педреван-парк, обычно полный кузенов и родственников, встретил ее зловещей тишиной и пустотой огромных комнат, по которым потерянно бродили Уильям и Селия, похожие на сдувшиеся после вечеринки воздушные шарики. Дом, некогда сотрясавшийся от людского гомона, музыки и хохота, теперь напоминал безмолвный склеп: даже каменные стены, казалось, чувствовали неминуемые изменения и холодели, ощущая в порывах весеннего ветерка стылое дыхание надвигающейся стужи. Но солнце палило нещадно, цветы на деревьях и изгородях распускались пышным цветом, и Руперт и Флоренс купались в море, гуляли взад-вперед по пляжу, сидели под вишней на садовой скамеечке и говорили. И чем больше они говорили, тем сильнее поражались тому, насколько они, двое, похожи. Одурманенные весенним воздухом и нежностью влюбленных сердец, они открывали такие глубины друг в друге, о которых не подозревали.
Наступил ранний вечер. На бледно-голубом небе горел огненно-рыжий закат. Волны мягко набегали на берег, и легкий ветерок, дувший с моря, приносил запах сероводорода. Куря одну сигарету на двоих, Флоренс и Руперт сидели на верхушке дюны и завороженно следили за водной феерией теней и света. Руперт снял пальто и накинул его на плечи Флоренс.
– Смотри, первая звездочка! – воскликнула Флоренс, вытягивая руку.
– Это не звездочка, – усмехнулся Руперт. – Это Венера.
– Ты уверен? Вот это поворот! Я ведь всегда загадывала желания, глядя на нее.
– И что ты загадывала? – весело блеснул глазами Руперт.
Флоренс мечтательно вздохнула и улыбнулась.
– Встречу с тобой. Нет, тогда я и не представляла, что это будешь именно ты. Я просто хотела любви. Ведь все мы, в принципе, хотим одного, верно? Любить и быть любимыми.
– Думаю, да. Хотя большинство людей, по-моему, не осознают глубинного смысла любви. Любовь – это стремление души к воссоединению с ее создателем. И когда мы любуемся величественным закатом, прекрасным цветком или наслаждаемся сладкозвучной трелью птиц на заре, в глубине нашей души пробуждается тоска по неведомому, и нас захлестывает шквал чувств. Бог есть любовь, и природа вокруг нас – выражение этой божественной любви. Красота окружающего мира вызывает у нас слезы, потому что наши души по своей природе тоже прекрасны и тянутся к божественной гармонии.
– Ты так красиво это сказал, Ру! Почему религии разделяют людей, когда все люди ищут только одного – любви? Глупо, правда? Если бы люди поняли это, на земле не осталось бы места для предрассудков и религиозных войн. Все мы – цветы на полях Господа, и на всех нас, без разбора, Он изливает божественный свет. По крайней мере, так утверждает дядя Реймонд.
– Твоему дяде Реймонду мудрости не занимать, – сказал Руперт. – Религия играет важную роль в духовной жизни людей. Но если люди ищут Бога вовне, они не смогут его отыскать, ибо Бог – внутри каждого из нас. Во всяком случае, я в это верю. – Руперт смущенно улыбнулся. – Звучит безумно?
– Нисколечко, мой любимый, – тряхнула головой Флоренс. – Ты говоришь очень разумно. В школе я ненавидела церковные службы, и преподобный Минчин вгонял меня в сон. Но твои рассуждения о религии я слушала бы вечно.
Руперт глубоко затянулся и передал сигарету Флоренс.