Флоренс благодарно улыбнулась, хотя рука Обри, сжимавшая ее ладонь, начинала действовать ей на нервы.
– Верно, – сказала она. – Мне тоже хочется тепла родных и близких. Но война все исковеркала, и не так-то легко вернуться к прежнему мирному существованию.
– Мы должны научиться жить заново. Примириться с утратами и начать все сначала. Я не просто твой деверь, я твой друг. Руперт хотел бы, чтобы я о тебе заботился, но я и сам, сам, от всего сердца хочу заботиться о тебе. Наверное, мои слова звучат сумбурно, но я хочу, чтобы ты знала, Флоренс: я всегда здесь, рядом.
Флоренс не терпелось освободиться от хватки Обри, но после его признания она сочла это грубым и решила потерпеть. Пусть баюкает ее вялую ладонь, ей безразлично.
– Спасибо, Обри. Никогда не сомневалась в твоей доброте. Мне повезло стать частью вашей семьи. Знаю, что и я, и Мэри-Элис всегда найдем приют в Педреване.
Она замолчала. Перед ее мысленным взором возникла картина: она играет в крокет, а Руперт горделиво улыбается, наблюдая за ней из окна. «А я заделаюсь сварливым брюзгой, запрусь в мансарде и буду шпионить оттуда за игроками в крокет или теннис, мечтая, чтобы они убрались поскорее с лужайки и вернули мне мою очаровательную жену. И когда моя мечта осуществится, мы уединимся с ней вдвоем, выпьем по бокалу хереса и будем наслаждаться закатом». Глаза Флоренс увлажнились, и она скрипнула зубами, сдерживая слезы. Руперт никогда не заделается сварливым брюзгой, никогда не запрется в мансарде и никогда не будет наслаждаться закатом вместе с ней. Руперт умер и унес в могилу их мечты о безоблачном счастье.
По мощенным булыжниками улицам они двинулись к маленькому пансиону, где Обри заказал комнаты. Несмотря на разруху, Париж был прекрасен. Уродство войны не смогло зачернить красоту элегантных зданий, построенных по проекту барона Османа, и охладить теплый свет фонарей, золотивших покрытые листвой аллеи и площади. Они шли и вспоминали довоенную юность. Долгие, лениво тянувшиеся летние дни, беззаботные игры, пикники и теннисные турниры на корте Педревана.
– Помнится, ты был влюблен в Элиз, – усмехнулась Флоренс. В прохладе ночи она чувствовала себя раскованно и легко.
– О да, в то лето я совсем потерял голову, – расхохотался Обри. – Молодость, глупость.
– Ну почему же глупость? Элиз была хороша. Правда, ее неповторимость открывалась не с первого взгляда.
– В ней была некая притягательность. А ее французский акцент сводил меня с ума.
– Я думала, ты на ней женишься.
– Что? – Обри недоверчиво вытаращился на нее. – С какой стати?
– Ну да, ты был слишком юн.
– Я просто втюрился.
– Все мы, – многозначительно ответила Флоренс.
Обри грустно усмехнулся.
– Я был ослеплен и не заметил сокровища у себя под носом. А когда заметил, было уже поздно. Та девушка влюбилась в другого.
Внезапно Флоренс бросило в дрожь, и она обхватила себя руками.
– Замерзла? – спросил Обри.
– Немного, – солгала она.
Обри снял пиджак и набросил ей на плечи.
– А что сталось с Элиз?
– Понятия не имею, – махнул рукой Обри. – Она вернулась в Париж, и я потерял ее из виду. Надеюсь, и она, и ее семья выжили в этой войне. Наверное, стоит ее отыскать, как полагаешь?
– Не знаю. Возможно, она так и не вышла замуж…
– Угольки нашей влюбленности давным-давно потухли, – покачал головой Обри.
Он наклонился и задумчиво посмотрел Флоренс в глаза, словно намереваясь открыть ей некую тайну. Флоренс потупилась: она не желала слышать от Обри никаких признаний. Секундное молчание растянулось для Флоренс в вечность. Благоприятный момент был упущен, Обри распрямился и досадливо вздохнул.
– Нет ничего приятнее, чем разгуливать с тобой по Парижу, – сказал он. – Жаль, что обстоятельства, приведшие нас сюда, столь безрадостны.
Следующим утром они завернули в узкий переулок на Монмартре, где когда-то жило семейство Шаб, друзья Уильяма, и позвонили в дверь одного из домов. Дверь распахнулась. На пороге стояла пожилая женщина в поношенном платье и башмаках на деревянной подошве. Истинная парижанка, она и в жалком наряде выглядела утонченно. Ее седые волосы были собраны в пучок на затылке, глубоко посаженные карие глаза светились умом и любопытством. Обри объяснил, кто они такие, и лицо старушки мгновенно расцвело на диво красивой улыбкой. Она горячо обняла Обри и заключила в пылкие объятия Флоренс, видимо, приняв их за супружескую чету. Из рук вон плохой французский не позволил Флоренс указать женщине на ошибку.
Парижанка пригласила их внутрь. Ее звали Сильвией, дочь, жившую с ней, – Эстер, а внучку – Николь. У изящной, как Сильвия, Эстер были длинные черные волосы и большие колдовские глаза. Десятилетняя Николь пугливо жалась к матери и упорно молчала. У Флоренс при взгляде на нее тоскливо сжималось сердце: бедное дитя, что ей пришлось вынести во время войны!
Семья, влачившая нищенское существование, закатила гостям настоящий пир, выставив на стол тарелки с маленькими рачками, политыми вкуснейшим соусом, и достав из погреба старинную, обросшую паутиной бутылку вина. «Такую радостную встречу необходимо отметить», – заявила Сильвия. Она рассказала, что всю войну их семья пряталась на чердаке в Нормандии. Мужчины погибли, а они втроем: Сильвия, Эстер и Николь – спаслись и теперь каждый день благодарят Небеса, сохранившие им жизни. Их веселость и оптимизм поразили Флоренс. Пройдя через ад, потеряв близких, эти женщины не утратили способности радоваться и смеяться. Неужели, размышляла Флоренс, даже в кромешной тьме страданий можно отыскать лучик надежды и отдаться ничем не замутненной радости? Неужели для этого достаточно одного – захотеть радоваться? Сильвия и Эстер, ярчайшие примеры силы духа и неистребимой тяги человечества к жизни, представлялись ей нежными зелеными ростками, неумолимо пробивающими себе путь сквозь выжженную землю. Их воля к жизни казалась неискоренимой. Бурлившие в них жизненные соки смело и безоглядно рвались ввысь, к солнцу. Они не замуровывали себя в прошлом, а жили настоящим и в настоящем находили излучающий надежду свет.
Провожая гостей, Сильвия стиснула руки Флоренс и, с трудом подбирая английские слова, проговорила:
– Я очень счастлива познакомиться с вами. Вам повезло сохранить мужа. Берегите его.
И такая нежность лилась из ее глаз, что у Флоренс не повернулся язык сказать ей правду. Она поблагодарила хозяйку за гостеприимство и ушла. Зачем Сильвии знать, что она никогда не выходила замуж за Обри и сейчас едет на могилу мужа?
На поезде через Брюссель Обри и Флоренс добрались до Арнема и взяли такси до Остербека. В Остербеке, маленькой деревушке в паре миль от Арнема, проходили самые ожесточенные сражения. В бакалейном магазинчике Флоренс купила скромный букет ландышей. Ей не хотелось идти на кладбище с пустыми руками.
В такси они молча смотрели в окно: пятнавшие местность следы кровавых баталий, унесших полтора года назад столько молодых жизней, к разговорам не располагали. Флоренс тоскливо созерцала лежавшие в руинах дома, землю, изрытую, словно оспинами, воронками от снарядов, суровые кресты, отмечавшие могилы павших бойцов. Глядеть на этот ужас из уютного чрева такси было невыносимо. Флоренс мысленно перенеслась в 1944 год. Она попыталась нарисовать в воображении парашютистов, заполонивших небо, горящие самолеты, леса и равнины, содрогавшиеся от взрывов, но у нее ничего не вышло. Она видела только Руперта, бегущего сквозь дымную завесу.
Выбравшись из такси, они пошли к кладбищу, и только тут Флоренс полностью и бесповоротно осознала, что Руперт мертв. Дыхание ее оборвалось, и она застыла, парализованная горем, озирая необъятное поле с небольшими металлическими крестами. «Вот она, смерть, – подумала Флоренс. – Мемориал павших, где в мертвенной и ледяной тишине, под охраной задумчивых деревьев-стражей, упокоились тела двух тысяч солдат, отдавших жизни в беспощадной и ненужной бойне. Вот она, цена войны, ненасытно поглощающей людские жизни». Чудовищная бессмысленность войны еще больше поразила Флоренс, когда она вместе с Обри бродила по рядам, отыскивая могилу Руперта. Под одними крестами лежали цветы, под другими – сложенные курганом камни. На нескольких крестах висели фотографии погибших, и при взгляде на юные, совсем мальчишеские лица к горлу Флоренс подкатывал комок. Сколько любящих сердец разбила война. Сколько любящих сердец разлучила она безвозвратно. Сколько невыносимых мук и трагедий принесла человечеству.
Но самую невыносимую и самую страшную трагедию она уготовила Флоренс.
Могила Руперта ничем не отличалась от остальных: холмик и металлический крест с именем, номером полка и датой смерти. Обри взял Флоренс за руку.
– Господи, почему все закончилось именно так? – прохрипел он, и голос его сорвался.
Опустошенная страданиями Флоренс онемела. Слова не шли ей на язык. В голове ее роился туман, кирпичные стены одиночества давили на нее, заслоняя солнце, заставляя оглядываться назад и лить слезы о том, кого она потеряла. Мелькнувший на горизонте крошечный островок надежды вспыхнул последний раз в лучах заходящего солнца и погрузился в морскую пучину. «Его жизнь закончилась, не успев толком начаться, – подумала она. – Одна жизнь из многих…» Почему счастье, которым наградил их Господь, оборвалось столь внезапно? Почему радость была столь мимолетна? Какой в этом смысл? Руперт ответил бы на эти вопросы. Он прекрасно разбирался в метафизике. И если бы он мог говорить, то наверняка сказал бы ей, что полностью завершил предначертанный ему путь и упокоился с миром, чтобы Флоренс и любящие его родственники и друзья поднялись на новую ступень духовного развития. Но Флоренс не желала развиваться духовно. По крайней мере, не таким способом. Слишком много боли принес ей этот духовный опыт, слишком дорого ей пришлось заплатить за него. Неоправданно дорого. Она вскинула глаза к небу. Нет, Руперт лежал не в земле у нее под ногами в этой забытой Богом стране. Он находился где-то там, в обители любви и лучезарного света. Она зажмурилась и попросила Руперта снизойти до нее: «Если ты Дух, милый Руперт, подай мне знак. Любой, какой сможешь. Убеди меня в том, что ты жив. В сей миг тревог и сомнений успокой меня обещанием, что мы обязательно встретимся снова».