Эдуард, который постоянно носил кастет на правой руке, бросился на Каракалью, бывшего ниже его ростом, и нанес ему удар. А потом исчез, прежде чем кто-либо успел опомниться.
Оба мужчины были в бешенстве и, желая во чго бы то ни стало отомстить за подбитый глаз Каракальи, до самого вечера искали Эдуарда по всему Зомботауну, затем, несколько успокоившись, согласились, как им предлагали соседи, вынести это дело на суд Жан-Дюпона. Спустя несколько минут Эдуард, до которого неведомо как дошли слухи об этом, к великому удивлению своей жены, осторожно прокрался в свою лачугу и забаррикадировался там, отказавшись явиться к Жан-Дюпону.
На другое утро он встал раньше всех и поспешил в город. В Зомботаун Эдуард вернулся лишь поздно вечером, причем на поясе у него висел кинжал в чехле — на манер людей с Севера. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы соседи если и не воспылали к нему любовью, то, во всяком случае, навсегда оставили его в покое.
Дни шли за днями, об этом случае все забыли, казалось, на том и делу конец. Но думать так могли только те, кто не учитывал необычности ситуации: ведь над человеком насмехались и даже пытались свести с ним счеты, намекая на умственное превосходство его жены.
Эдуард стал раздражителен, придирчив, подозрителен и не скрывал уже своей ненависти к Перпетуе. Все это дало основание Жан-Дюпону и его жене Анне-Марии, которые внимательно следили за развитием событий, прийти к выводу, что над молодым семейством нависла гроза. Кроме того, стало известно, что помощник чиновника по гражданским делам с некоторых пор открыто появляется с вульгарной девицей в соседних предместьях, а вскоре их стали встречать в ресторанчиках Зомботауна. Как-то утром Перпетуя отправилась в центр, чтобы купить мяса в лавке, которая не в пример другим была довольно чистой, и тут ее начали преследовать какие-то женщины, они осыпали ее насмешками и не отставали ни на шаг.
— Должно быть, они знают меня, — сказала Перпетуя Анне-Марии, жене Жан-Дюпона, — потому что не просто смеялись, а издевались надо мною, кричали: «Пепеее-тутуяяя!», коверкая мое имя.
— Успокойся, девочка, — посоветовала Анна-Мария. — Пускай их себе развлекаются. Не обращай внимания.
И чтобы Перпетуя, не дай бог, встретив вновь своих обидчиц, не вступила в драку, подобно деревенским девицам, которые способны вцепиться друг другу в волосы и кататься по земле, Анна-Мария больше не отпускала ее одну в центр города. Если же она не могла пойти с нею, то отговаривала Перпетую от этого путешествия, убеждая, что она вполне может обойтись еще день-другой теми продуктами, что продаются у них в предместье.
К тому же Перпетуя вскоре осталась без денег и теперь уже не могла позволить себе покупать дорогостоящие продукты в центре города. Дело в том, что Эдуард, который давал ей все меньше и меньше денег, решил вдруг совсем освободить себя от этой обязанности. Правда, и получал-то он, как оказалось, немного. Прошло немало времени, прежде чем Перпетуя догадалась, что жалованье ее мужа не превышало и двадцати тысяч франков. И разумеется, ни о каком возмещении его расходов государством не было и речи — Эдуард занимал более чем скромное положение, ниже его стояли лишь чернорабочие.
Однако он не страдал ни одной из тех слабостей, которые свойственны большинству мужчин его возраста, и потому в противоположность многим своим друзьям как-то ухитрялся сводить концы с концами. По натуре своей Эдуард был довольно скуп, и Перпетуя вскоре поняла это (правда, не без помощи Анны-Марии), причем из этой скупости он умел извлекать для себя пользу, пытаясь как-то самоутвердиться.
К двадцатому числу каждого месяца Эдуард был единственным в округе человеком, у кого еще водились деньги, и вот тогда-то он начинал показывать всем пачки банкнотов, чтобы вынудить людей, зачастую занимающих более высокое общественное положение, чем он, клянчить у него в долг. Просители осаждали его, не гнушаясь самой низкой лестью. Он заставлял унижаться отцов семейств, у которых дети уже не один день кричали от голода, он делал вид, будто избегает их, обещал ссудить их деньгами завтра, а назавтра просил подождать до вечера, а когда все-таки соглашался дать взаймы, деньги из него приходилось вытягивать буквально по одному су, короче говоря, ему доставляло удовольствие мучить этих несчастных.
Единственной его слабостью была любовь к нарядам, он любил тряпки, словно женщина. Эдуард накупал себе множество сорочек, галстуков и особенно ботинок, которые собственноручно чистил по утрам в воскресные или праздничные дни, а затем выставлял на маленькой терраске своей хибарки. Эта забавная выставка привлекала внимание зевак, неизменно задававших один и тот же вопрос:
— Почем продаются эти ботинки?
Привычка к экономии и порядку и трезвые советы Анны-Марии помогли Перпетуе припрятать немного денег. Благодаря этой хитрости ей удалось сорвать замысел Эдуарда: не давая жене денег, помощник чиновника по гражданским и финансовым делам рассчитывал, что голод рано или поздно заставит смириться гордую Перпетую, хотя со времени замужества она и думать забыла о какой-то гордости, во всяком случае там, где дело касалось мужа. Каждый день Эдуарда ждала одна и та же досадная картина: возвратившись в Зомботаун в полдень или вечером, он обнаруживал, что его жена не только находила средства как-то питаться самой, но ухитрялась приготовить еду и для него, она ставила перед ним скромный, но вполне достойный обед или ужин, не выказывая при этом ни малейшей обиды, ни малейшего упрека.
— Как это тебе удается, Перпетуя? — говорил он медоточивым голосом. — Ведь я давно уже не давал тебе денег, потому что у меня самого их нет.
— Мать оставила мне немного, — отвечала молодая женщина. — Велела приберечь на черный день.
С горячностью, которая никак не вязалась с ролью мудреца племени, прижившегося в городе, Жан-Дюпон объяснил Эссоле, что Эдуард, характер которого, по его мнению, уже тогда вполне соответствовал его амплуа полицейского, не поверил Перпетуе и поручил следить за ней одному из молодых бездельников, которых голод вынуждал соглашаться на любое дело (в Зомботауне их было полным-полно). Анна-Мария, заметив, что какой-то шалопай постоянно крутится возле их дома, зазвала как-то голодного парнишку к себе и накормила до отвала. Доносчик тут же во всем сознался.
— Ничего не говори мужу, — предупредила Перпетую Анна-Мария. — Не забывай, что теперь ты полностью принадлежишь божьему существу, которое носишь во чреве.
Но Эдуард, еще больше озлобившись, стал вдруг травить Перпетую. Он не ночевал дома по субботам, потом стал пропадать и по воскресеньям, а то исчезал на несколько дней среди недели, правда, дальше этого дело не шло. Он нарочно появлялся в центре города вместе со своей любовницей — обычно в те дни, когда не приходил ночевать домой.
— Зачем этому скупому и мелочному человеку понадобилась другая женщина? — вздыхал Жан-Дюпон, оставшись наедине с Анной-Марией.
— Бедная девочка! — вторила ему Анна-Мария. — Бедная Перпетуя! Сидит одна в этой гнусной лачуге, куда в любую минуту может вломиться какой-нибудь проходимец.
— Или просто заползет какая-нибудь тварь.
— Сколько сил мы тратим, рожая детей, воспитывая их. А поглядите-ка, что делает с ними жизнь.
Анна-Мария взяла за правило стучаться к Перпетуе около полуночи и, если ее мужа не оказывалось дома, приходила к ней и оставалась до утра. Как-то вечером Эдуард вернулся поздно, но до того, как Анна-Мария постучалась к Перпетуе. Комендантский час соблюдался теперь не так строго, и, если верить пропаганде Баба Туры, это свидетельствовало о том, что НПП будто бы окончательно разгромлена. Эдуард так шумел, что о его возвращении узнала вся округа, и Анна-Мария не стала выходить из дому.
Перпетуя поднялась, чтобы встретить мужа, вывернула фитиль лампы и тут только заметила, что он явился не один — вместе с ним была одна из тех девиц, чьи колкости и насмешки так обидели ее, когда она ходила за покупками в европейскую часть города. Сначала она не поверила своим глазам, потом вспомнила наставления Анны-Марии, вспомнила о том, что она запретила ей драться и наказывала не думать ни о чем, кроме ребенка, которого она носит под сердцем. Но Перпетуя была окончательно сражена, когда увидела, что Эдуард разложил на полу в спальне тростниковую циновку и, бросив на нее одеяло, предложил ей лечь там.
Сам же он с величественной медлительностью разделся и, оставшись в одних трусах, улегся на простыни, которые Перпетуя как раз в этот день поменяла, а девица тем временем уселась на краю кровати, уставившись на Перпетую с вызывающей улыбкой. Эдуард поднялся, взял лампу и, придвинув ее к себе, хотел уже погасить, но в тот момент, когда он приготовился задуть пламя, Перпетуя выхватила у него лампу и, пригвоздив девицу к месту уничтожающим взглядом, подобрала с полу циновку и одеяло. Она вышла из комнаты, хлопнув дверью, и улеглась под столом в крохотной гостиной. Заснуть ей так и не удалось: из-за закрытой двери доносились звуки, ставшие для нее настоящей пыткой. И вдруг она беззвучно разрыдалась, нет, не от ревности и даже не от возмущения, а от стыда. Она была уверена, что никогда у нее не достанет силы рассказать кому-нибудь о подобном унижении.
Наконец в темноте послышалось похрапывание Эдуарда. Перпетуя потеряла власть над собой. Вскочив в одной рубашке, она, еще не представляя себе хорошенько, что собирается делать, распахнула низкую дверь, с грохотом ударившуюся о глинобитную стену, и бросилась в темноте на девицу. Впоследствии она с трудом припоминала, что было дальше, помнила лишь, как ее руки судорожно сжимали горло соперницы и она кричала ей в лицо: «Потаскуха! Шлюха! Сифилитичка!..»
Обе женщины долго катались по кровати, потом по земляному полу, ударяясь о стены узкой комнаты и по очереди одерживая верх. Но если говорить правду, то даже, по свидетельству Эдуарда, человека заведомо пристрастного, который поначалу стоял в сторонке, держа лампу над головой, несмотря на переменный успех этого сражения, Перпетуя явно была сильнее и, раз вцепившись в горло соперницы, так и не отпускала ее