— Напрасно, Перпетуя, напрасно. Если бы твой брат Ванделин был здесь, он наверняка посоветовал бы тебе сделать первый шаг. Слушай, моя девочка, что я говорю. Ты заработала своим трудом немало денег, но подумай и о том, что скоро опять придется платить за лицензию, а по сравнению с прошлым годом она подорожала чуть ли не втрое, бесплатно ее дают лишь активистам Баба Туры. В прошлом году мы мало что имели, во всяком случае я, хотя, может, ты работала на кундреманов…
— Я выплачу тебе твою долю! А работала я на себя, а не на кундреманов!
— Да что ты, Перпетуя, я пошутила. Ты стала ужасно обидчивой. Давай поговорим серьезно. Завтра ты устроишь маленький праздник и пригласишь своего мужа. Приготовь для него и его друзей вкусную еду, скажи ему о том, как ты рада снова встретиться с ним. Вовсе не обязательно говорить много. О том, как и что надо делать, тебе нечего беспокоиться, я научу тебя. Вот только Софи придется нам помочь.
На другой день — это была суббота — молодые женщины с усердием принялись выполнять указание Анны-Марии, они, будто сговорившись, действовали заодно, что крайне удивило мужчин, которые в этот субботний вечер решили не покидать своего квартала, а поэтому стали свидетелями заговора, хотя и не в силах были разгадать его тайный смысл. Не желая полагаться на волю случая и к тому же зная непостоянство мужчин, Анна-Мария возложила на Перпетую довольно деликатную миссию: она должна была отправиться к Эдуарду и попросить его никуда не уходить вечером, не объясняя причин своей просьбы.
— Возьми с собой сына и оставь его с отцом, — посоветовала она молодой женщине. — Попроси присмотреть за ним несколько часов, ведь Эдуарду не часто приходится это делать, я думаю, он возражать не станет.
— В каком бы состоянии он ни был? — обеспокоенно спросила Перпетуя.
— А как он сейчас? — спросила Анна-Мария у Софи.
— Нормально. Сидит, уткнувшись в книгу. Вот уже несколько недель, как он и капли в рот не берет — я хочу сказать, ни одной лишней капли. Обычно алкоголь действует на него скверно, вы же знаете, он не сильного десятка.
Вместо того чтобы взять Ванделина на руки, Перпетуя повела его. Так, черепашьим шагом они одолели несколько десятков метров, отделявших их от Эдуарда. Молодая мать то и дело наклонялась к малышу, осторожно поддерживая его, когда он спотыкался. Перпетуя находила все это скорее забавным, чем унизительным, но ей было грустно оттого, что некому рассказать всю эту историю, пусть даже не сейчас, а когда-нибудь потом, — как рассказывают обычно о кошмарном сне или смешном недоразумении. Перпетуя думала о своей собственной судьбе и о судьбе той девочки, которая мечтала совсем о другом и которую она уже больше не отождествляла с собой. Она шагала непреклонно и твердо и вновь была похожа на сомнамбулу: глядя на нее, невольно подумаешь, а есть ли в этом теле душа. Как некогда Кресченция, она казалась сегодня Анне-Марии ходячим призраком.
Эдуард сидел за столом, разложив перед собой книги и открытую тетрадь, и, как всегда, когда занимался, казался очень усталым. Очевидно, он готовился к новому конкурсу. Увидев Перпетую с сыном, он спросил ее, здоровы ли они, и вдруг, не закончив фразы, задумчиво взглянул на Перпетую, точно впервые увидел ее после возвращения.
— Послушай, — сказал он. — А как у тебя дела?
— Какие дела?
— Ну почем я знаю… Всякие. Как шитье, как заказчицы — одним словом, все?
— Да вроде хорошо, — ответила растерянная Перпетуя. — Кстати, ты не собираешься никуда уходить сегодня?
— А что?
— Это секрет. Предупреди своих друзей, чтобы и они тоже никуда не уходили.
— Но все-таки в чем дело, Перпетуя? А я догадываюсь: вы с Анной-Марией хорошо заработали и хотите разделить с нами свою радость, да? Ну что ж, это очень мило! Ты славная девушка, Перпетуя. Ты не сердишься на меня?
— За что?
— Скажи откровенно: ты ведь рассердилась, узнав о том, что, пока тебя не было, я взял другую жену? Отвечай, ты сердишься на меня?
— Да за что же мне сердиться? — ответила Перпетуя после минутного колебания. — Ты хозяин, мужчина! Поступай как знаешь. Ведь у мужчин все права. Если бы я была мужчиной, то на твоем месте, верно, тоже так поступила бы. Нет, я сержусь не на тебя, а на судьбу.
— Знаешь, Перпетуя, — улыбнувшись, продолжал Эдуард, — мне ведь совсем не нравится, что ты поселилась у Анны-Марии. Можно подумать, будто у меня нет дома и я не в состоянии содержать семью. Да, да, я знаю, об этом все шепчутся, видишь, каковы люди — всегда готовы осуждать другого. Конечно, дом у Жан-Дюпона и просторнее, и удобнее, только ты, Перпетуя, обязана разделить судьбу своего мужа, какова бы она ни была. Неужели ты не понимаешь, что в моем возрасте Жан-Дюпон тоже жил в тесном доме без всяких удобств? Надо потерпеть, Перпетуя, настанет время, и мы тоже будем жить не хуже других.
— Я в этом уверена, — с горячей убежденностью сказала Перпетуя.
— Так, значит, ты скоро вернешься? Конечно, ты можешь по-прежнему ходить в свою мастерскую сколько захочешь, меня это не беспокоит, меня тревожит то, что моя жена живет в доме другого мужчины. Ты со мной согласна, Перпетуя? Ты вернешься?
— А почему бы и нет? Через два-три дня можно и вернуться.
— Через два-три дня? Хорошо.
Уже совсем стемнело, а Эдуард все еще продолжал гулять со своим сыном по Зомботауну. Казалось, это был примерный и счастливый отец.
Перпетуя приготовила рагу по-деревенски из четырех огромных кур с острым золотистым соусом, рис, сваренный на пару, и поставила на стол большие блюда с мясом — скромное угощение для гостей, которые вот-вот должны были пожаловать на пиршество, устроенное в честь ее примирения с мужем. Благодаря Жан-Дюпону жители квартала сохранили верность старинной традиции воздержания в еде. Как это было непохоже на те нравы, которые воцарились после провозглашения независимости, — сановники Баба Туры и их приспешники тратили бешеные деньги на мясо и овощи, закупавшиеся за границей, хотя сами их почти не ели.
Зато напитки в тот вечер были исключительно европейского происхождения: вино в запечатанных бутылках, пиво всех сортов, коньяк, виски — все, что необходимо в таких случаях. Даже женщины, обычно довольно сдержанные, в этот вечер пили не стесняясь. Перпетуя обменялась с мужем двумя-тремя примирительными фразами, подсказанными ей Анной-Марией, красноречие которой настолько растрогало всех присутствующих, что ее даже наградили аплодисментами.
В доме Эдуарда было тесно, и гости вскоре перешли к Жан-Дюпону, где и закончили так счастливо начавшийся вечер. Хорошо знакомый всем скетч старейшины доставил его друзьям истинное наслаждение. Эта сценка знаменовала собой вершину любого празднества в кругу Жан-Дюпона, ведь своим необычным прозвищем старейшина был обязан именно персонажу, которого он так умело имитировал и который служил ему одновременно образцом для подражания и мишенью для насмешек; звали этого человека, бывшего, можно сказать, его духовным вождем и бессменным начальником, — Жан-Дюпон. Старейшина настолько достоверно изображал зычный голос и парижское произношение своего шефа, что создавалась полная иллюзия сходства, во всяком случае, так уверяли его друзья и, чтобы еще раз удостовериться в этом, заставляли кого-нибудь слушать артиста-любителя, спрятавшегося за занавеской. Скетч Жан-Дюпона был карикатурой на мелкого чиновника-европейца, настроенного по отношению к африканцам вполне дружелюбно, но напичканного предрассудками, властного в силу своего служебного положения и в то же время жалкого.
Жан-Дюпон вдруг выпрямлялся, взгляд его становился мрачным и подозрительным, нижняя губа отвисала, если он не держал во рту трубку; при этом Жан-Дюпон втягивал живот так, что он становился на удивление плоским, потом артист-любитель переламывался пополам, как бы согнувшись иод бременем лет, глухо и торжественно кашлял три раза и, повернувшись вполоборота, посылал далеко в сторону смачный плевок, тогда как его рука, державшая невидимую трость, делала зигзагообразные движения. И наконец начальник конторы обращался к своим подчиненным:
— Дети мои, я должен сделать вам важное сообщение. За последнее время, после того, как вы стали независимыми, у вас появились отвратительные привычки. Независимые, независимые, да разве я против? В конечном счете каждый волен быть кем хочет. Однако независимость тут ни при чем, и я должен высказать вам все, а вы уж прислушайтесь к совету старого служаки. Ни один государственный служащий не имеет права покидать свой пост в служебное время, иначе это надо рассматривать попросту как дезертирство. Ясно? Хотите знать, как такой поступок называется на юридическом языке? Самовольная отлучка. Так-то, господа. Ясно? Все вы, здесь присутствующие, повинны хоть один раз в самовольной отлучке. Все без исключения, даже люди самого высокого звания, даже господин Мимфума, который является чиновником высшей категории. Каждое утро вы покидаете свой пост в конторе и спускаетесь в подвал, где едите пончики из маниоки или пьете пальмовое вино, которое вам тайно поставляют граждане независимой страны, а проще говоря, какие-нибудь старухи из ближайшего квартала. Так вот, я, Жан-Дюпон, заявляю вам: так продолжаться не может. Это недопустимое нарушение дисциплины, которого я больше не потерплю. Ясно?..
Затем, гневно попыхивая трубкой, он окидывал взглядом подчиненных, словно пригвождая каждого к месту, одних поощрял, других порицал.
— Очень хорошо, — обращался он к одному из подчиненных, — прекрасно, мой мальчик. Продолжайте в том же духе. А вам, господин Дибонго, я должен заявить, что мне не с чем вас поздравить, — говорил он другому.
Вместо аплодисментов зрители выкрикивали время от времени: «Жан-Дюпон!» Даже женщины, которые имели весьма смутное представление о нравах, царивших в чиновничьей среде, с восхищением шептали друг другу:
— Да, да, они такие, что правда, то правда. Эти чиновники всегда на кого-нибудь кричат. Они такие.
— В начале шестидесятого года, — продолжал рассказывать старейшина-весельчак, — сразу же после провозглашения независимости, подчиненные Жан-Дюпона заметили, как он осунулся и постарел — видимо, испугался, что потеряет свое место: но в июне он вдруг снова приободрился: после недолгого колебания Баба Тура решил оставить его в конторе и вновь передал бразды правления в его руки. Да, забавная все-таки штука жизнь!