– О, у вас есть какая-то инсайдерская информация, сэр?
– Все, что я могу сказать, – ответил отец с полным ртом самосы, которую ему запретили врачи, – грядут перемены.
Новости перешли к крикету, и мужчины смолкли. Ади вернулся к учебнику. Страницы были изрисованы, потому что они с Микки на уроках играли в игру, где требовалось соединять точки линиями, чтобы получить как можно больше коробочек. Они всегда играли в учебнике Ади, поскольку Микки так и не удосужился приобрести свой собственный. В его рюкзаке лежали только потрепанные экземпляры журнала «Чип», полупустые пачки полураздавленного печенья и «Сони Волкман». Ади часто смотрел на эту блестящую серебристую коробочку, но так и не набрался смелости попросить Микки дать ему послушать.
Они понемногу сближались, но Ади не сказал бы, что сдружились. Микки почти всегда молчал, не хотел идти в библиотеку или даже на игровую площадку. Не только ребята относились к нему враждебно; большинство учителей его тоже терпеть не могли. Ади предполагал, что все дело в слухах о том, как он дважды провалился на экзаменах в государственной школе, но у них тоже были экзамены, и Микки, как ни удивительно, показал себя способным учеником. Тогда Ади начал подозревать, что дело в его внешнем виде. Большинство учителей делали вид, будто он невидимка, а учительница санскрита даже не проверяла у него домашнюю работу. Что до самого Микки, он, похоже, был вполне доволен, когда его оставляли в покое наедине с журналами.
Только об одном Микки мог говорить сколько угодно: о компьютерах. Казалось, он знает о них все: от разницы между чипами Intel и AMD до чит-кодов Need for Speed II. Ади изо всех сил старался не отставать по части жалоб на устаревшие компьютеры в школьных лабораториях, но он ни черта в этом не смыслил. Домашний компьютер по-прежнему оставался для него недоступен, он был зарезервирован для «совершенно секретной» работы отца. Может быть, подумал Ади, придется все-таки нарушить это правило, чтобы самому не стать устаревшим.
Он стукнул ладонью по книге, чтобы раздавить назойливую муху, и тут же об этом пожалел.
– Ади Сахиб? Где ты? Пришло время ужина.
– Иду. – Ади закрыл глаза и вздохнул. Тетя Рина приготовила ужин, но некому было его подать. В любой другой день отец обслужил бы себя сам, но сегодня он хотел показать дяде Ладду, какой у него послушный сын. И этот сын поднялся, взял тарелки и ложки, поставил теплые блюда на поднос и вернулся в гостиную.
– Ого! – воскликнул дядя Ладду, словно Ади с подносом был настоящим чудом. Отец гордо ухмылялся, как будто именно он так идеально расставил блюда, чтобы все уместилось на подносе, и избежал лишнего похода на кухню.
– А где же твоя тарелка? – спросил дядя Ладду, но у Ади уже был готов ответ.
– Я накормлю Амму, а потом поем сам, дядя. Начинайте без меня.
Дядя Ладду был по-настоящему впечатлен. Он посмотрел на отца и сказал:
– Какой хороший мальчик ваш сын, сэр, какой хороший.
– Да, – отец кивнул, накладывая рис на тарелку. – Из него выйдет отличная невестка.
Пока отец хохотал над собственной шуткой, а дядя Ладду подобострастно улыбался, Ади стоял рядом, царапая ногтями средних пальцев кутикулы больших.
– Где соль? А зеленый перец чили? И мисочек для творога нет. Все делает наполовину. – Отец закатил глаза, ухмыляясь дяде Ладду. Пытаясь скрыть раздражение.
– По крайней мере хоть кто-то в этом доме что-то делает, – ответил Ади.
В комнате воцарилась тишина. Дядя Ладду продолжал улыбаться, делая вид, что не услышал, а отец поставил тарелку на стол.
– Что ты сказал?
Ади посмотрел на отца, сжав руки в тугие, твердые кулаки и улыбаясь.
– Все, что тебе нужно, можешь взять на кухне. Соль на стойке, а миски в шкафу над раковиной. На случай, если ты не знаешь.
– Ты только посмотри на него, – сказал отец дяде Ладду. – Вот как он разговаривает со старшими.
– Учусь у отца, – ответил Ади.
– Представляешь, что сейчас творится с детьми? – продолжал отец, обращаясь к дяде Ладду, который наконец перестал улыбаться. – Дисциплины ноль. В школе их ничему не учат, а дома матери балуют их, как маленьких принцев. Вот почему я всегда говорил, что мальчиков следует отправлять в школу-интернат, пока они еще маленькие. Именно так мы научились всем традиционным качествам дисциплины, трудолюбия и уважения к старшим.
Ади рассмеялся. Он смеялся, пока лицо отца не покраснело, смеялся, надевая обувь, смеялся, выходя и хлопая за собой дверью.
Холодный воздух на крыше принес немного облегчения. Он ждал, спрятавшись в тени, задаваясь вопросом, правда ли этого хочет. После прошлого воспоминания он сомневался, что готов видеть следующее. Те темные ночи давних времен начали просачиваться в его дни, он видел окровавленные тела, рыдающих девочек, оцепеневшее от ужаса лицо маленькой Каммо каждый раз, когда закрывал глаза. Он ждал, что они исчезнут, но вспышки с каждой ночью будто становились ярче и ярче, и Ади боялся раскрыть еще более темные тайны. Но – он вздохнул – у него была миссия, которую он должен был выполнить. Он должен был сделать это ради Ма.
Устроившись на своем месте на выступе, он огляделся. Вдали можно было видеть очертания Раштрапати Бхавана, президентского дворца, мерцавшего огнями Дивали. Только что въехал новый президент, Нараянан, первый далитский президент Индии. Ади не вполне понимал, что имелось в виду, но отец, когда смотрел новости, фыркал и бормотал что-то насчет оговорок. Это была одна из его любимых тем для разглагольствований: как резервации для представителей низших каст разрушили Индию, как эти люди отобрали рабочие места и возможность продвижения по службе у тех, кто действительно этого заслуживал. Сам он уже много лет ждал повышения, отказываясь покупать что-либо для дома, потому что вскоре они собирались переехать в мифическое бунгало с садом, подъездной дорожкой и всем остальным.
Отец разглагольствовал и о Раштрапати Бхаване, проезжая мимо него. Ангрез шале гайе, инко чход гайе, – говорил он. Британцы ушли, но оставили правителей вместо себя. Он имел в виду партию Конгресса. Семья Ганди – как ни странно, они были детьми не Махатмы Ганди, а Неру – взяли на себя все и стали новыми махараджами. Больше всего отец ненавидел Неру за то, что он в своей жажде власти разделил Индию, за то, что навязал свободной Индии английский язык, чтобы произвести впечатление на свою подругу-фиранги, и за то, что отобрал у их семьи земли и отдал их представителям низших каст. Теперь, по его словам, он отдал и Раштрапати Бхаван далитам, которых отец тоже ненавидел, потому что это был символ британского правления. По мнению отца, дворец следовало разобрать, а из его кирпичей построить школы и больницы. Как будто в стране было лишь ограниченное количество кирпичей и построить что-то новое можно было только в том случае, если снесли что-то старое.
Ади осточертела бессмысленная болтовня отца, все это бесконечное нытье. Он не собирался больше терпеть, и сегодня вечером доказал это. Он противостоял огромному ревущему зверю и рассмеялся прямо ему в лицо. Сегодня вечером он был непобедим.
– Вы здесь? – спросил Ади, повернувшись к зданию напротив.
– Ах, мистер Шарма, – сказал стервятник. Его длинная шея изогнулась вверх, черные глаза мерцали в тусклом желтом свете. – Наконец-то вы нашли время.
ДИК/ХА/ТШ/1947(3)
Небо раскалено добела, затянуто пылью, и Ади не сразу понимает, что к чему. Он видит целую реку людей, уходящую вдаль, – кажется, так много людей он не видел вообще никогда. Плоская, бесплодная земля похожа на израненное поле битвы: ее поля и фермы вытоптаны усталой, оборванной армией, ковыляющей вперед, как орда зомби. Здесь много повозок, запряженных быками, доверху нагруженных багажом, на некоторых сидят старики, но мужчины, женщины и дети идут пешком, на многих нет даже обуви. Они тащат на головах и спинах тяжелые корзины. Несмотря на такую многолюдность, в караване пугающе тихо, неподвижный воздух лишь время от времени разрывают крики и причитания.
Взгляд Ади останавливается на кое-как собранной палатке на обочине грунтовой дороги. Он понимает, что это матерчатый навес конной повозки, очень похожей на рикшу без колес, только больше. Полог, местами потертый и надорванный, дает хоть какую-то возможность уединиться, хотя, в общем-то, никто из проходящих мимо и не интересуется тем, что там происходит. Перед палаткой расхаживает взад-вперед мужчина, настороженный и нервный, словно ребенок, охраняющий ценное сокровище, и Ади понимает, что это Нана. Теперь он выглядит совершенно по-другому: чисто выбрит, одет не в облегающую рубашку и брюки, а в выцветшую, запачканную белую курту; его пышные волосы коротко подстрижены, как у армейца. Без усов его кривой нос выделяется еще резче, возвышаясь, как одинокий памятник на разрушенной земле.
За навесом Ади видит сгорбленную старуху, разговаривающую с кем-то на хинди. Сквозь разрывы ткани он с трудом различает чьи-то босые ноги.
– Бусс-бусс, тихо-тихо, вот так, вот так, – говорит старуха, – не надо напрягаться, все само получится.
Человек внутри подается телом вперед, воя от боли, и Ади мельком замечает зеленую курту с розовыми цветами, окровавленную и выцветшую, но безошибочно узнаваемую. Это Нани.
– Бусс-бусс, почти готово, – говорит старуха, массируя огромный блестящий живот.
Нани вновь подается вперед, старуха наклоняется, чтобы что-то рассмотреть. Панические, запыхавшиеся крики новорожденного разрывают пелену тишины, висящей вокруг, и на миг лица проходящих мимо озаряются слабыми, теплыми улыбками.
– Готово? С ней все в порядке? – кричит Нана, но не заходит за навес.
Старуха шепчет Нани ласковые слова, указывая на что-то скользкое и пульсирующее, что, кажется, выходит из тела Нани. Нани лезет под курту, чтобы вытащить из ножен кирпаан. Наклонившись вперед, она перерезает шнур изогнутым ножом, вытирает лезвие о курту и вновь падает под покров навеса. Наклонившись, чтобы заглянуть в щель, Ади замечает новорожденного. Он выглядит так же, как любой другой младенец – сморщенное старческое личико, зажмуренные глаза. Он лежит на тряпке на полу и плачет во весь голос.