ы отдать приказы. Он сидит на диване, поставив ноги на пол и высоко подняв голову. Рядом с ним лежит трость с серебряной ручкой, блестящей в бледном свете. Это единственная вещь в комнате, которая не потеряла блеска.
Голос Ма выводит Ади из транса, и он в отчаянии оглядывается по сторонам. Это ее голос, сомнений нет. Кажется, она стонет от боли, но он нигде ее не видит. Ади наклоняется, чтобы снова окинуть взглядом дом, но стервятник шепчет на ухо:
– Терпение, мистер Шарма.
Снаружи смотреть не на что. Дом неподвижно стоит в тихой ночи, все двери и окна закрыты. Ади снова заглядывает в комнату. Дада что-то говорит, и отец встает, проходит через комнату, прибавляет громкость телевизора.
– Премьер-министр Индира Ганди сегодня подала президенту заявление об отставке. Ожидается, что новое правительство принесет присягу…
Дада медленно качает головой, его челюсти плотно сжаты, и Ади наконец замечает его сходство со своим отцом.
– У нас в стране был один сильный лидер, но все эти неграмотные… – Не договорив, Дада замолкает. Отец сидит неподвижно, кусая губу. Крики Ма где-то в доме становятся громче и болезненнее.
– …с отменой чрезвычайного положения были восстановлены основные права граждан, включая право на свободу слова и выражения мнений, право мирно собираться без оружия, право свободно передвигаться по территории Индии…
Крик Ма раздается снова, перекрывая звук телевизора. Ади уже где-то слышал такой – протяжный и усталый, – и теперь он понимает где. Так кричала Нани, когда на свет рождалась Ма.
– Она что, рожает?
– Да, мистер Шарма. Пожалуйста, обратите внимание…
– Так это мое рождение?
– Как вы можете видеть из очень захватывающих новостей по телевизору, ваше время еще не пришло.
– Не пришло? Но как же тогда… как может Ма…
Двойная дверь в конце комнаты распахивается, и входит женщина с младенцем на руках. Он плачет так, как всегда плачут младенцы – будто наступил конец света.
Эта женщина – Амма, потрясенно осознает Ади. На ней ярко-желтое сари, она вся в золоте, ее уши, нос, шея и запястья сверкают, когда она идет через комнату. Отец встает, но она жестом приказывает ему не шевелиться и поворачивается к окну. Ади вздыхает при виде этой женщины. Ее глаза светятся яростью, не имеющей ничего общего с привычной хрупкой и маленькой Аммой. Неужели возраст в самом деле такое творит с людьми – высасывает жизнь из их глаз, превращает слепящие солнца в бледные, мутные шарики?
Амма смотрит на кого-то, сидящего на корточках прямо под окном, понимает Ади. Невысокий смуглый мужчина с подстриженными седыми волосами поднимается на ноги. На нем бледно-голубая рубашка поверх выцветшего белого дхоти. Наверное, это слуга, думает Ади, видя, как он стоит перед Аммой: грудь ввалилась, а спина сгорбилась, как будто он всю жизнь склонялся перед ней. Амма говорит что-то, чего Ади не может расслышать, и передает ребенка мужчине. Слуга, что-то жуя почерневшими губами, смотрит на плачущего младенца налитыми кровью глазами, но ничего не говорит.
– Подожди! – выпаливает отец, глядя на Даду, но Амма выставляет палец вперед, требуя молчать. – Как? – кричит он скорее растерянно, чем рассерженно. – Мы делали тест, УЗИ…
– Она лгала! – шипит Амма, ее глаза горят красным. – Ложь, все ложь! Вся деревня знала, что мы ждем внука. Но твоя женщина нас одурачила, обвела вокруг пальца. Честь всего дома она измарала грязью. Мы не можем жить с этим позором! – Амма кричит на ребенка, который теперь плачет еще громче, как будто соревнуясь с ней, и Ади понимает, что она говорит «мы», имея в виду только себя, как и теперь. – Нет! – Амма поворачивается к отцу, ее голова медленно трясется, а сомкнутые губы выдавливают слова. – Либо ты дашь нам позаботиться об этом прямо сейчас, либо, клянемся Шивой Махадевой, мы прямо сейчас выпьем яд и покончим с жизнью.
Отец стоит в оцепенении, ошарашенный и обмякший. Глаза Дады по-прежнему смотрят в телевизор, как будто ничего не происходит, но его пальцы крепко сжимают серебряную ручку трости, гася единственную искру в комнате.
– Подвинься, Кусесар! – Амма подталкивает слугу к двери и следует за ним, покидая огромную комнату, оглашаемую пронзительным, настойчивым криком ребенка.
Крики Ма теперь прекратились, и Ади напрягается, чтобы прислушаться. Где-то в доме хлопают двери, и он слышит женские голоса, шепчущие слова, которых он не может разобрать. Он снова осматривает бунгало. Все окна по-прежнему закрыты, тонкие щели между деревянными планками блестят тайнами, и он наклоняется, чтобы увидеть их все, надеясь найти достаточно широкую, чтобы заглянуть в нее.
Звук шагов привлекает внимание к стороне дома. Металлическая дверь с лязгом открывается, и слуга выходит. Ади видит, что ребенок у него на руках, но не плачет. Запеленутый в несколько слоев ткани, он уже даже не шевелится.
Медленно идя по темной, непримечательной земле, слуга подходит к небольшому сараю и зажигает фонарь. По мере того, как пламя мерцает и разрастается, он копается в инструментах и сельскохозяйственном оборудовании. Достает большой глиняный сосуд наподобие тех, в которых летом охлаждают воду. Осторожно опускает черный сверток в сосуд и завязывает тканью зияющее отверстие. Потом с сосудом в руках обходит сарай, а фонарь разливает бледно-желтые лужи по ровным полям. Он находит то, что искал, ставит фонарь, опускает сосуд в темноту. Взяв лопату, засыпает черной землей уже вырытую яму.
В доме кричит Ма, кричит с такой леденящей кровь яростью, что Ади и сам не может сдержать крик. Слуга останавливается и поворачивается. Ма воет за закрытыми окнами дома с призраками, от ее звериного крика замолкают сверчки и жабы, а тьма вокруг обращается в густой черный суп, из которого невозможно выбраться. Слуга выплевывает струйку сока паана, мерцающего темно-красным в свете фонаря. Больше ничего не разглядеть. Он поворачивается и продолжает копать.
15. Горка серого пепла, облако зловонного дыма
– Нигамбодх Гхат – старейшее место захоронения в Дели, – сказал пандит. – Тысячи лет назад Господь Брахма оказался в тупике. Он был проклят Святой Ямуной и потерял мудрость и память. Как мы знаем, Брахма – создатель Вед и владыка всех знаний, поэтому проклятие означало, что и Веды были утеряны. Но когда Ямуна-джи простила Брахму, он окунулся в воду прямо здесь, да, – он указал на ступени, ведущие к реке, – и так мудрость Вед в этом мире была восстановлена.
Когда пандит улыбнулся, все люди, собравшиеся вокруг него, торжественно закивали, видимо, задаваясь вопросом, можно ли аплодировать. Ади, не сдержавшись, покачал головой. Эта история была нелепой не только в такой ситуации, но и сама по себе. Почему Брахма был проклят рекой? Почему он был прощен? Почему не записал Веды, если был таким умным?
– Теперь мы приступим к последним обрядам, – пандит взглянул на лист бумаги, – Шримати Шакунтала Шарма. Ее сыновья Мохан и Махеш Шарма сегодня с нами, чтобы отправить душу своей матери Высшей Душе. Мы молимся, чтобы она освободилась от бесконечного цикла рождений и смертей, да, и обрела мокшу[49], став единой с Творцом. Мужчины могут последовать за мной к костру, женщины могут остаться здесь.
– Пандит-джи? – Чача поднял руку. – Мы бы хотели, чтобы женщины нашей семьи присутствовали на последних обрядах.
– Ох. – Пандит кивнул или покачал головой, трудно было сказать. – Как считаете нужным. Я сказал это только потому, что большинство людей до сих пор следуют старым традициям. Но, – он устало улыбнулся, – времена меняются, мы должны приспосабливаться к современности, да?
Чача ничего не ответил, а отец молча ушел. Утром они поссорились из-за способа кремации Аммы.
– Что ты думаешь об электрическом крематории, Бхайя? – вот все, что сказал Чача. Отец сделал два глотка чая и взорвался.
– Мы что, даже мать кремировать не можем как положено индусам? Тысячи лет мы следовали традициям, а теперь они слишком грязны? Знаешь, что делают мусульмане в праздник Ид? Режут коз на улицах! И никто никогда не называет их грязными. Почему только индусам всегда должно быть стыдно за ритуалы?
– Я сказал только, – пробормотал Чача, глядя в чашку, – что так будет чуть меньше загрязнения, но…
– А-ха-ха! – засмеялся отец леденящим кровь смехом. – Тысячелетиями мы кремировали людей, и воздух был превосходным. А теперь мы виноваты?
– Никто не говорит…
– Знаешь, какое загрязнение вызвал твой полет из Америки? Если тебя так волнует воздух, оставался бы там.
Чача решил ничего не отвечать, а отец с ухмылкой вышел из-за стола и покачал головой. С тех пор они не сказали друг другу ни слова.
Костер был установлен на бетонной платформе с видом на безжизненные воды Ямуны. Он был отмечен номером двадцать один в длинной серии таких же платформ, многие из которых находились на разных стадиях процесса кремации: мужчины раскладывали деревянные бревна или тыкали в груды тлеющего пепла длинными палками. Внизу, на берегу реки, горело еще несколько костров, похожих на грубые копии тех, что наверху, некоторые из них были окружены толпами людей в мятой белой одежде. Время от времени ветерок поднимал дым в сторону бетонных костров, отчего люди наверху прикрывали рты и носы накрахмаленными платками. Не очень-то это помогает, подумал Ади. Резкий, кислый запах черной реки заглушал все, окутывал всех, кто был наверху и внизу.
Амма лежала на пирамиде из деревянных бревен, одетая в белое сари с золотой каймой и украшенная гирляндой из желтых цветов. Он не видел ее с той ночи в больнице – отец и Чача организовали похороны, и рано утром ее привезли в фургоне прямо из больницы. Ма вместе с несколькими дальними тетушками вымыла Амму и одела в новое сари. Теперь она выглядела лучше, чем дома, хотя у нее даже не было зубов. Впервые с тех пор, как она приехала к ним, ее лицо не искажала гримаса боли. Оно блестело, почти сияло, а губы, хотя и туго сжатые, казалось, застыли в нежной улыбке.