– Правда? – крикнула Ма. – А что такое правда? Ну, расскажи сам правду, если ты ее знаешь. Я столько лет пыталась ее выяснить, но в том-то и дело. Мои мать и отец тоже лгали мне. Теперь они мертвы, и спросить больше не у кого. И твой ответ на все – забыть об этом, никогда не говорить, не вспоминать, похоронить прошлое, как ты похоронил мою дочь. Нет, я больше не собираюсь это терпеть, я…
– Я знаю, – сказал Ади, и в комнате воцарилась тишина.
Он закусил губу и старался дышать, это тянулось, казалось, целые годы. Он, как и Ма, тоже не мог больше терпеть. Он не мог сидеть, смотреть телевизор и ничего не делать, потому что Ма становилась все ближе к тому, чтобы уйти навсегда. Он не мог закончить так, как отец.
– Я все знаю, Ма, – повторил он. – Я знаю, что случилось с Наной и Нани. И твоей сестрой, Мааси[51]… Каммо.
Ма провела ладонью по губам, отец нахмурился, глядя на сына так, будто он нес какую-то тарабарщину.
– Как? – вот все, что смогла сказать Ма.
Как? Об этом-то он и не подумал. Если он расскажет родителям, что путешествует во времени с говорящим стервятником, это, может быть, и прекратит их ссоры, но, подумал Ади, скорее всего, приведет его в знаменитую психбольницу в Агре.
– Он подслушивал наши разговоры, как еще? – сказал отец.
– Но я никогда не говорила о Каммо, никогда! – Ма, не отрываясь, смотрела на Ади, ее глаза расширились от беспокойства и в то же время сияли от какого-то благоговения.
– Дети слушают и наблюдают за происходящим куда внимательнее, чем взрослые, – сказал Чача. – Может быть, он помнит что-то, что вы забыли? Что-то, что ты или кто-то другой, может быть, твой отец, сказали давным-давно? – Он повернулся к Ади и кивнул, побуждая его продолжать.
– Я просто… Я знаю, что Мааси Каммо была в Пенджабе. В Индии.
– Нет, Ади. Твой Нана говорил мне, что она пропала в Пакистане еще до раздела, а они перебрались туда. Как бы то ни было, я уже обыскала весь Пенджаб. Я была в Джаландхаре и Амритсаре давным-давно, когда ты был совсем маленьким. Побывала во всех ашрамах, где живут женщины, пропавшие без вести. Никаких записей о ней не сохранилось. Летом я нашла дальних родственников твоей Нани, но они тоже ничего не знали.
– Ты была и в Пакистане, да? Там ее тоже не было…
– Это правда, – сказала она, опустив глаза и понизив голос, – я поехала туда, потому что родственники Нани сказали мне, где найти ее дальних родственников в Лахоре. Я связалась с ними, но они повели себя очень грубо.
Родственники Тоши – те люди из самых первых файлов, понял Ади. Женщина, которая облила своих детей керосином. Старуха, которая гонялась за Нани с тростью. Пьяный сардаар-джи с мечом. Может быть, в ту ночь кто-то из них остался жив, может быть, были живы их дети. Вдруг он говорил по телефону с кем-то из них? Одной мысли об этом было достаточно, чтобы от ужаса волоски на шее задрожали.
– Они ничего не знают, Ма! Они хотели сжечь Нани и Мааси Каммо. И тебя тоже! Говорю же, Мааси была с Наной и Нани, когда вы все пришли в Индию. Ее похитили сикхи и индусы, у них была армия, они убили всех мусульман и заставляли девочек танцевать голыми…
– Это уж слишком! – Отец повернулся к Чаче. – Все эти годы она врала мне и гонялась за призраками, а теперь гадит в мозг и сыну. У меня нет времени слушать эту чушь. – Он поднялся и швырнул пульт на диван. – Я иду спать.
– А как же ужин? – спросила Ма. – Я хотела…
– Я не голоден, – последовал ответ, а за ним раздался стук двери.
Чача вздохнул и покачал головой, и Ма тоже. Когда отец ушел, в комнате будто сразу стало светлее, и Ади понял, что разговор окончен. А что еще он мог добавить? Не похоже, чтобы он знал, где именно находится Мааси Каммо и жива ли она вообще.
– Не волнуйся, Бхабхи, – Чача улыбнулся Ма. – Иногда выговориться бывает полезно, это может помочь улучшить отношения.
Ади взглянул на него и задался вопросом, верит ли в это сам Чача. Ма в любом случае никак не отреагировала. Лицо у нее было измученное и серое, лоб прорезали глубокие морщины, и она так смотрела на Ади, что он поежился.
– Он уже взрослый, ты знаешь об этом? – сказал Чача, как будто читая его мысли. – Он понимает больше, чем ты думаешь, ты можешь рассказать ему кое-что.
Да! Да! Я уже взрослый! – хотел закричать Ади, но сдержался. Это все равно ничему бы не помогло.
– Все эти годы, – сказала Ма, повернувшись к Чаче, – я пыталась защитить его от своего прошлого, от своей боли. Почему он должен страдать за наши грехи?
– Это и его прошлое, Бхабхи. Рано или поздно ему придется все узнать.
Ма долго смотрела на Ади и кивала – казалось, целую вечность. В конце концов она натянуто улыбнулась.
– Ты, наверное, хочешь есть, бета? Сделать тебе бутерброд?
Вот и все. Она не собиралась относиться к нему как к взрослому. Он не нуждался в ее защите, неужели она не видела? Он был достаточно взрослым, чтобы знать больше, чем она. Он был достаточно взрослым, чтобы защитить ее.
– Нет, – сказал он, хотя и умирал от голода.
– Герой, ты не спишь?
Открыв глаза, Ади увидел Чачу в длинном пальто, а рядом с ним – чемодан на колесах.
– Послушай. – Чача сел на диван. Больше всего на свете Ади хотелось отвернуться и вновь заснуть. Почему все от него уезжают?
– Я понимаю, ты волнуешься за маму и папу. Но я давно с ними знаком и могу тебе сказать, что они все равно любят друг друга. Просто у них трудный период… ты же и сам все видишь, да?
Ади видел больше, чем мог видеть Чача, но решил держать рот на замке. В голосе Чачи было столько нежности, что он не мог ей противостоять.
– Трудности начались, когда сюда перевезли Амму. А сейчас… смерть влияет на всех по-разному, порой даже если умирает дальний родственник. А тут умер очень близкий. – Чача кивнул, его брови высоко взмыли над тонкими очками. – Им понадобится время, чтобы все это пережить, и в это время им будет тяжело.
Ади пришлось закусить губу, чтобы не сказать что-нибудь лишнее. Это он целыми днями заботился об Амме, это он слушал ее бесконечный бред и тайком приносил расгулла, когда ей было грустно. Он был уверен, что в этом доме только ему одному не хватает присутствия Аммы.
– Я просто хочу сказать тебе вот что. – Чача огляделся, как будто подбирал слова, плававшие в холодном, неподвижном утреннем воздухе. – Они очень о тебе беспокоятся, и им жаль, что все это задевает тебя. Но помни, что все пройдет. Все изменится, и, может быть, даже раньше, чем ты думаешь. Сейчас может показаться, что мир рушится, но, поверь мне, все будет хорошо. В конце концов все будет хорошо. И, – он улыбнулся, – если когда-нибудь станет слишком трудно или тебе захочется с кем-нибудь поговорить, у тебя ведь есть моя визитка, да? Ты можешь просить меня о чем угодно, задавать любые вопросы.
Ади кивнул и улыбнулся. Он ценил то, что делал для него Чача – это было больше, чем делали для него собственные родители, – и ему не хватило духа признать, что та надежда, о которой говорит Чача, те перемены, которые он обещает, – вот что пугает его сильнее всего. В определенном смысле он всегда верил, что Ма и отец все уладят и найдут способ сосуществовать. Он вырос, слушая, как они ссорятся, и, как бы сильно это ни пугало, они пережили все эти годы. Но что казалось ему еще страшнее, так это ощущение, что они оба слишком устали, чтобы продолжать бороться. Перестав шептать, раскрыв секреты, они уже не могли вернуться обратно в ловушку молчания. В каком-то смысле они освободились, и в каком-то смысле виноват был Чача. Когда он спросил их, что даст им покой, Ади сразу понял, что открывается новая дверь. Обрести покой друг рядом с другом они не могли. Если они искали покоя, кто-то должен был уйти.
После того как Чача уехал, Ма и отец весь день провели в спальне – не ссорились, не кричали, не обвиняли друг друга во лжи, просто общались, как взрослые люди. Их спокойные голоса были слышны из-за двери, но Ади решил, что не хочет их слушать. Они волновали его гораздо сильнее, чем ругань и вопли.
Он включил телевизор и остаток дня смотрел прошлогодние матчи Кубка дружбы между Индией и Пакистаном, которые по какой-то причине проходили в Канаде. Было холодно и дождливо, и игроки в тяжелых свитерах изо всех сил пытались забить битами мяч. Кульминацией стал инцидент с Инзи. Крупного пакистанца оскорбил индийский фанат, по громкой связи назвав его Алу. Это было обычное прозвище Инзи, но на этот раз оно отчего-то вызвало у него приступ ярости. Инзи замахнулся битой на трибуны и едва не снес парню голову. Теперь Ади понял почему. Тот, кто называет человека картошкой, вряд ли выражает ему симпатию. Может быть, подумал он, Микки чувствует то же самое. Да, звучало прозвище довольно прилично – уж точно лучше, чем «ботаник», а бывают ведь и еще хуже! – но вместе с тем это было плохо замаскированное оскорбление, постоянное напоминание о его фамилии и о низком происхождении, которое она выдает. Микки делал вид, что ему наплевать, но что, если глубоко внутри он так же кипел от ярости, как Инзи, и ему тоже хотелось иметь при себе биту?
Дверь спальни открылась, Ади затаил дыхание. Отец вошел в гостиную и занял свое место, но выражение его лица не было, как обычно, угрюмым – больше того, он улыбался.
– Фантастические матчи, – сказал он Ади и даже не потянулся за пультом, чтобы переключить канал. – Они хорошо сделали, что послали этого Тендулкара за границу, на хорошие поля для боулинга. На наших ровных полях он ведет себя как лев, а тут вон стоит, поджав хвост.
Отец засмеялся, и в его смехе не слышались нотки сарказма. Он лился легко и тепло, как зимний солнечный свет, и Ади захотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что он не спит.
– Кто хочет есть? – Ма вошла в гостиную. Ее сари было заткнуто за пояс.
– Мы были бы не прочь отведать самосы, верно, Ади? – спросил отец. – Тем более если ее приготовит твоя мама.