Рикша объехала еще одну кольцевую развязку, они миновали магазин под названием «Чудо-сладости», и рикша-вала разволновался еще больше, убеждая Ма, что ей просто необходимо заглянуть туда и купить знаменитые джаландхарские ладду. Ма рассмеялась, покачала головой и объяснила, что они торопятся, и лицо рикши-вала вытянулось так, будто эти ладду делала его мать собственными руками.
– На обратном пути, – сказала Ма, чтобы его утешить.
Ади понял, что хотя его мозг в состоянии распутать эту таинственную речь и разделить слова, язык не в состоянии таким же образом соединить их вместе. Этот ритм, нежный ритм, его губы, застывшие от бесцветного протяжного английского, никогда не смогли бы повторить. Может быть, выбор уже был сделан за него, и ему оставалось лишь полюбить язык, который выбрал его сам.
Но не рисковал ли Ади попасть в ту же ловушку, что и его отец, считая английский иностранным языком, символом рабства? Это их двадцать третий официальный язык, сказала мадам Джордж; язык законов и Конституции, благодаря которым и была создана независимая Индия. Разве он не взрослел, учась читать, писать и говорить на этом языке? Разве он не освоил английский алфавит раньше, чем индийские письмена, разве не выучил «Ты мигай, звезда ночная» прежде «Чанды-Мамы»? Разве не он ночами напролет листал «Карманный тезаурус» Роже, поражаясь волшебству его слов? Нет, он больше не собирался этого стыдиться. Английский был его родным языком, таким же, как для кого-то хинди, урду, панджаби и бходжпури, и он решил любить их все одинаково.
– Ну вот мы и приехали, – сказал рикша-вала, свернув на жилую улицу и остановившись.
Пока Ма копалась в сумочке в поисках денег, Ади выпрыгнул из рикши и обвел глазами дом. Он ожидал увидеть магазин, бутик, но это было двухэтажное бунгало, поменьше остальных, но намного больше, чем их квартира в Дели. Перед домом была небольшая ухоженная лужайка, окруженная цветочными горшками, и хотя краска на стенах выцвела и местами осыпалась, дом излучал силу и прочность, и казалось, что он просто слишком уютный, чтобы жители беспокоились о таких глупостях, как облупившаяся штукатурка.
Обернувшись, Ади увидел, что Ма по-прежнему роется в сумке, и выудил из кармана джинсов купюру в десять рупий. Рикша-вала с улыбкой принял деньги, и, помахав рукой на прощание, поехал прочь.
– Пойдем, Ма, – сказал он, но она не ответила; она стояла, не шевелясь. По мере того, как они приближались к месту назначения, Ма становилась все тише и от самых «Чудо-сладостей» не произнесла ни слова. Теперь она, казалось, боялась даже поднять глаза.
Он прошел вперед и открыл широкие металлические ворота. В доме послышался хриплый лай собаки, и Ади отпрыгнул назад.
– Кто там? – раздался голос, и за сетчатой дверью появилась женщина. Даже в угасающем вечернем свете, даже при том, что синяя сетка двери скрывала ее лицо, Ади понял, что это она. Они это сделали. У нее были такие же глаза, как у Ма.
– Каммо? – позвала Ма, имя прозвучало робко и осторожно.
Дверь распахнулась, женщина шагнула вперед и остановилась. Она выглядела моложе, чем ожидал Ади, была стройнее и выше, чем Ма, и ее лицо было суровым и непреклонным. На миг он подумал, что, может быть, все-таки ошибся.
– Кто вы? – спросила женщина. – Откуда вы знаете мое имя? Так меня звала только мама.
– Да, – ответила Ма, – наша мама. Я Таманна, дочь Тоши.
Воздух застыл, птицы перестали щебетать и замерли на месте, пока Каммо смотрела на Ма, и ее нахмуренный взгляд стал еще пронзительнее. Внезапно ее лицо сморщилось, она схватилась за стену и едва не споткнулась о две ступеньки за дверью. Прежде чем Ма успела что-нибудь сказать, Ади подбежал к Каммо и держал ее за руку, пока она вновь не пришла в себя. Она посмотрела на него и сжала его плечо, медленно повернулась к Ма, подняла на нее глаза, полные слез.
– Сестра… ты меня нашла?
Ма рванула по тропинке, перепрыгнула две ступеньки и сжала в объятиях сестру – сестру, которую она искала полжизни; единственную в мире, кто поделился с ней их общим незабытым прошлым, кто сохранил их невысказанные воспоминания.
– Сестра, – сказала она, – я никогда тебя не теряла.
Ужин показался Ади медленным и сумбурным. Сперва его привело в восторг то, что он сидит за обеденным столом и к нему наконец относятся как ко взрослому. Мааси рассказала о своем бутике: на первом этаже у нее была мастерская, где она придумывала и шила одежду. Она рассказала о друзьях, которые приезжали каждую пятницу, чтобы вместе пообедать, и настояла, чтобы они остались на неделю и со всеми познакомились. Слушая рассказ Мааси, Ади почувствовал легкое раздражение. Он ожидал увидеть беспомощную старушку, а ему предстала женщина с уверенным голосом и легким смехом, женщина, у которой были друзья и совместные пятничные ужины. Он должен был радоваться за нее, особенно зная ее судьбу. Почему же тогда ему казалось, будто это предательство?
Потом разговор пошел обо всякой чепухе, совершенно его не интересовавшей, – о погоде, пробках в Дели, растущих ценах на лук. Больше всего они говорили о еде. Ма, судя по всему, привели в восторг блюда пенджабской кухни, оставшиеся после вчерашней вечеринки, и они принялись во всех подробностях обсуждать рецепты: какой перец чили жарить в каком масле, сколько замачивать какой даал.
Ади сидел тихо, пытаясь как можно медленнее есть все, что ему совершенно не понравилось: странную шпинатную колбасу, водянистый даал с кусочками лука и помидоров и толстые лепешки-роти, смазанные вонючим топленым маслом. Он не понимал, как они могли тратить время на такие глупости. Неужели сестры, встретившиеся после разлуки длиной в целую жизнь, могут вести себя как недавние соседи, как незнакомцы, изучающие друг друга в поисках подвохов?
Когда обед наконец закончился, Мааси показала им гостевую спальню. Привыкнув ночевать в гостиной на диване, Ади и теперь предпочел бы спать в комнате один, но тут, по крайней мере, были две отдельные кровати. Ма велела ему раздеваться и ложиться, а сама пошла в душ. Уставший после долгого дня, Ади лежал и удивлялся, до чего жесткий тут матрас, а еще старался не уснуть, вспоминая, сколько всего они совершили за сегодня, какое преодолели расстояние.
Он не сразу понял, что Ма нет намного дольше, чем ей обычно требовалось, чтобы вымыться. Повернувшись на спину, он напряг слух и, к своей радости, обнаружил, что не утратил суперспособность.
– Не вини нашу маму, Манно, – сказала Мааси. – Она с детства любила Тарика.
Вот как, возмутился Ади. Уложив его в кровать, они наконец-то начали обсуждать серьезные вопросы? Что ж, хорошо. Значит, он всю ночь не будет спать и станет подслушивать их разговор. Ему не привыкать.
– Но это был сороковой или сорок первый год, – продолжала Мааси, – и уже шли разговоры о том, что Пакистан может отделиться. Невозможно было и представить, что девушка из семьи сикхов выйдет замуж за мусульманина, если такое в принципе когда-то было возможно. Ее родители боялись скандала, так что поторопились выдать ее замуж за какого-то военного, который был задействован в серьезной операции. Но она не могла так просто отпустить Тарика. Это было безумие, у нее в любом случае ничего бы не вышло. Как такое можно скрыть? Но влюбленный человек теряет рассудок, разве нет?
– Значит, мы обе… – Ма не смогла договорить.
– Дочери Тарика? – закончила за нее Мааси. – Об этом известно разве что Вахе Гуру, но я в это верю. Или, по крайней мере, на это надеюсь. Увидев тебя сейчас, я думаю, что это может быть правдой. У нас обеих широкие лбы! А эти наши большие носы, они нам точно не от Тоши достались!
– Все это не имеет значения, – сказала Ма. – Но я могу сказать тебе вот что: он любил тебя, как свою дочь, до последнего вздоха.
– Да, – тихо сказала Мааси. – Он всегда был добр ко мне. И к нашей матери. Не то что ее муж. Я была счастлива, когда Тарик вытащил нас из этой тюрьмы. Счастье длилось недолго, но я рада, что они хотя бы попытались.
– Расскажи мне, – попросила Ма, – что с тобой случилось после… когда они тебя забрали…
Мааси, наверное, уже рассказала Ма, что ее похитили. Ади тоже отчаянно хотелось узнать ответ, но повисло долгое молчание.
– Случилось, – наконец сказала Мааси, – то, что всегда случается с женщинами, с девочками, когда они попадают в руки мужчин.
Ади услышал, как Ма ахнула, и тишина стала плотной. Хотя он не вполне понял, что именно имела в виду Мааси, это поняло его тело и напряглось, ошарашенное болью в ее голосе.
– Так странно сейчас об этом говорить, – продолжала Мааси. – Как будто это чья-то чужая история, которую я прочитала в книге. Сколько мне было – года четыре? По правде сказать, я почти ничего не помню. Как будто Вахе Гуру сжалился надо мной и стер эти воспоминания.
– Да, и это к лучшему.
– Я помню добрую старушку, которая спрятала меня в своем доме и кормила халвой. В ней почти не было сахара, не говорю уж о топленом масле. Просто вареная манная крупа и немного неочищенного пальмового сахара. Не знаю, где она в те времена нашла даже это, но только вкуснее той халвы я в жизни ничего не пробовала.
– Эта женщина тебя спасла?
– Да, наверное, можно сказать и так. Хотя я помню, что долго ее ненавидела. Ненавидела за то, что она оставила меня в ашраме. Как устроен ребенок? Он хватается за все, что может, и старается не отпускать. Я слишком сильно любила Тоши, чтобы ненавидеть ее за то, что она меня оставила, так что излила весь гнев на эту бедную старуху.
– Но, – удивилась Ма, – я ведь искала тебя в ашраме! Я два раза туда звонила, даже приезжала, и они сказали мне…
– Моего имени не было в их записях. Та женщина дала мне новое. Я помню, она спрашивала, как меня зовут, и я не ответила. Она дала мне новое имя, которым хотела назвать дочь, но дочери у нее не было. Когда мне исполнилось восемнадцать, я сменила его на прежнее.
– А почему ты… – начала Ма и снова осеклась, но Мааси догадалась, о чем она собирается спросить.