– Почему я не сменила религию после того, что со мной сделали сикхи? – Мааси вздохнула. – Моя религия – не религия этих головорезов и убийц. Это не религия десяти Гуру или писаний. Моя религия – это только память о матери. Именно этому меня научила Тоши: верить в самоуважение и служение другим, относиться к каждому человеку с состраданием. Когда она ушла, что еще у меня осталось?
Какое-то время обе женщины молчали, и Ади изо всех сил старался держать глаза открытыми, впивался ногтями в ладони, чтобы не заснуть.
– В любом случае, – сказала Мааси, и ее тон выдавал улыбку, – если уж от религии не убежишь, лучше выбрать такую, которая относится к женщинам как к людям. По крайней мере на бумаге, – добавила она с озорным пронзительным смешком.
– Это правда, – сказала Ма. – Может быть, папа тоже так думал: если от религии не убежишь, даже в новой Индии, лучше выбрать индусское имя из высшей касты. Как ты думаешь, получил бы он два дома и такую высокую должность в правительстве, если бы носил такое имя, как Тарик Али? И не дай бог, если бы мы были сикхами, что бы с нами стало во время беспорядков восемьдесят четвертого года? Даже Джани Зейлу Сингху, самому президенту, индусы чуть не перерезали горло.
– Мафия Конгресса, – сказала Мааси. – Речь шла о власти, как это было в сорок седьмом, как происходит и сегодня. Если внутри человека пробуждается животное, – она помолчала, и Ади почти услышал, как она качает головой, – оно воспламеняет джунун, безумие, куда более древнее, чем все наши боги. Вот так наш народ, наши соседи и друзья превратились в бешеных собак и растерзали эту страну. Индуист, мусульманин, сикх, чей меч перерезал чье горло? И какая разница?
– Может быть, – сказала Ма. – Но папе это имя подошло, верно? Выбор правильной религии ему помог. Он заново построил жизнь из ничего.
– А тебе не помог, – сказала Мааси, и, к удивлению Ади, Ма рассмеялась. Она уже успела рассказать Мааси о проблемах с отцом и Аммой? О том, что они так и не приняли ее по-настоящему, потому что она не была индуской из высшей касты? Видимо, на какое-то время он все же заснул и прослушал это.
– Мог бы помочь. Кто знает? – ответила Ма. – Если бы он к старости не ослаб рассудком и не принялся болтать о Тарике, и Тоши, и прежде всего о тебе, о своей Каммо. Столько лет он хранил все это в себе, но в конце концов воспоминания стали термитами и съели его изнутри.
Настала очередь Мааси смеяться, хотя это был приглушенный смех, приправленный печалью, которая стала такой застарелой и неясной, что утратила болезненную остроту. Слушая Ма и Мааси, Ади вспомнил стихотворение-газель Мирзы Галиба:
Ишрат-э-катра хай дьярия мейн фанаа хо джаана,
Дард ка хадд се гуджарна хай джаана хо джаана.
Он вновь услышал это стихотворение, прочтенное голосом Нур, увидел, как она танцует по сцене, вспомнил овации отца Ребелло и крепкие объятия мадам Джордж. Он попытался вспомнить английский перевод, который читал. Прошли всего пару недель, но почему-то тот головокружительный день казался далеким воспоминанием, смутным и скользким, размытым пятном фактов и фантазий.
Быть поглощенным потоком – вот экстаз капли. Невыносимая боль сама себе станет лекарством.
Ади бесчисленное количество раз репетировал эти строки и наконец продекламировал перед всей школой, но суть все это время от него ускользала. Теперь он почувствовал, что начинает хвататься за ее края, хотя ему мешал, наваливаясь, вес тяжелого сна.
Он проснулся, когда солнечный свет уже струился в окна и окутывал комнату мягким теплом, спрыгнул с кровати и посмотрел на «Касио». Одиннадцать сорок две. Его никто не разбудил? Неужели все ушли? Протерев глаза, Ади попытался успокоить сам себя, но лишь задавался новыми вопросами. Куда они ушли? Почему оставили его здесь? Откуда вообще взялся этот страх? Навсегда ли останется с ним, будет дрожать в его костном мозгу?
Он прошел на кухню в поисках чего-нибудь, что могло бы успокоить урчащий желудок, и поразился, насколько она велика, больше, чем гостиная в его доме. Почти четверть ее занимали высокие полки, заставленные мешками с рисом и мукой, а еще бесчисленными консервными банками и банками без опознавательных знаков. Еды здесь хватало, чтобы накормить весь Джаландхар, и он не понимал, для чего столько всего нужно в доме, где живут лишь Мааси и ее собака. Найдя наконец на кухонной стойке открытую, перевязанную резинкой пачку печенья «Мари», он прихватил ее с собой и прошел в гостиную.
Опустившись на диван, Ади любовался мягкой потертой синей тканью, расшитой розовыми и зелеными цветами. Все в доме, от тяжелых штор до подушек на стульях, было искусно вышито – буйство ярких красок, сиявших, несмотря на давность лет. Даже подстаканники напоминали мраморные панели Тадж-Махала – у кажлого был уникальный, замысловатый узор. И хотя этот дом с его обшарпанной мебелью, выцветшими коврами и странными выключателями света, похожими на древние белые купола, напоминал антикварный магазин, он был полон тепла, освещавшего его даже этим серым зимним утром.
Оглядев как следует просторную гостиную, на одной стороне которой расположился длинный стол, а на другой – куча диванов и кресел, Ади понял, чего ему здесь недостает: телевизора. Стулья были расставлены вокруг большого журнального столика, лицом друг к другу, а не к экрану. Всю стену позади них занимали книжные полки от пола до потолка, и книг на них стояло столько, сколько Ади видел разве что в библиотеке. Вытянув шею, он смотрел на них и думал, как Мааси удается добираться до высоких полок, заставленных тяжелыми книгами в твердом переплете.
Большинство из них было на панджаби или урду, и Ади взял одну с нижней полки. Это был толстый том с потертыми, пожелтевшими страницами, по корешку скрепленный скотчем. Он назывался «Тедхи Лейкер», «Кривая линия». Имя автора, Исмет Чугтай[54], показалось Ади потрясающе красивым, как Нур Фаруки. Вот бы его тоже звали как-нибудь в этом роде! Если бы не Нана, Ма, наверное, выросла бы мусульманкой и дала бы ему гладкое, изящное имя – Мир, Фирак или Фаиз, а не это раздутое, полное распухших «ш». Если бы только Нана и Нани в ту ночь, освещенную огнем, не пересекли невидимую линию, он мог бы вырасти в Пакистане и изучать урду вместо санскрита, декламировать стихи вместо того, чтобы зубрить никому не нужные таблицы. И из-за одного маленького поворота судьбы полвека назад он не мог теперь читать страницы, порхающие перед глазами.
Ади услышал топот шагов еще до того, как увидел собаку, и его охватила паника. Как ей удалось освободиться от цепей? Успеет ли он отбежать к двери? Заберется ли на книжную полку? Прошло три года, но он до сих пор живо помнил тот случай с собакой в парке. В кустах он нашел щенка, крошечного, как игрушка, который прятался там и тоненько поскуливал. Стоило Ади взять его на руки, как к ним бросилась собака-мать, оскалив клыки. Собаки чувствуют страх, говорил ему отец. Никогда не поворачивайся к ним спиной. Никогда, никогда не убегай.
Так что Ади остался стоять на месте. Наградой ему стали семь уколов, большое спасибо за совет. Семь уколов в задницу.
Собака медленно подошла к дивану, тяжело дыша и виляя хвостом, и села перед ним, как послушный ребенок, глядя вверх жадными глазами. Ади понял, что она хочет печенья, осторожно достал одно и бросил на пол. Собака подняла голову и проглотила его, как таблетку, и ее физиономия стала по-детски обиженной, так что Ади не мог не улыбнуться. Потом встряхнулась, будто пытаясь избавиться от вкуса, от самого воспоминания о его пресной сухости, повернулась и легла прямо у ног Ади.
В каком-то смысле отец был прав, понял он. Бежать от страхов не нужно, но это не значит, что нужно замереть на месте и не шевелиться.
Стоял конец февраля, но пенджабский воздух был не густым и пыльным, нагревшимся за долгое лето, как в Дели, а свежим и холодным. Ма сидела на плетеном стуле, пила чай и ждала Мааси, а Ади лежал на траве и читал книгу.
– У меня для тебя кое-что есть, – сказала Мааси и осторожно достала из синего бархатного мешочка какое-то маленькое украшение. Ади не мог разглядеть какое, но, судя по выражению глаз Ма, это было что-то драгоценное. – Его дала мне наша мама. – Мааси смотрела на ладонь так, будто вглядывалась в болезненное воспоминание. – Это было единственное, что она взяла с собой, когда мы убегали. Единственное, что было настолько маленьким, чтобы она могла вшить это в пояс моего сальваара. Но и единственная ее драгоценность. Эта пара сережек досталась ей от матери, нашей Нани, которая умерла давным-давно, во время бомбейской лихорадки. Из всего приданого от мужа-пьяницы Тоши удалось спасти только их. Она отдала их мне, чтобы я сохранила. Я так и сделала. – Она с улыбкой посмотрела на Ма. – Но я не могу вернуть их ей. Так что отдам тебе. – Она протянула Ма сережки.
– Нет-нет, бехенджи[55], я не могу это взять, – сказала Ма с таким видом, словно ее пугали сверкающие драгоценные камни. – Это все, что у тебя осталось от нашей матери, как я могу забрать их у тебя?
– Ох, глупая девчонка, – Мааси рассмеялась, – теперь-то у меня есть ты.
Наконец Ма взяла серьги. Медленно повернула голову в одну сторону, в другую, вставляя их в уши. Откинув волосы назад, показала серьги Мааси, та захлопала в ладоши, как маленькая девочка. Ади тоже их увидел. Серебряные, в форме павлиньих перьев, усыпанные маленькими драгоценными камнями разных цветов, которые веером расходились вокруг большого белого шара, жемчужины, переливавшейся на зимнем солнце.
– Что случилось, бехенджи? – спросила Ма, внезапно забеспокоившись. Ади взглянул на Мааси и увидел, что ее лицо осунулось. Она попыталась улыбнуться, но вид у нее был такой, будто ей больно.
– Ох уж эти воспоминания. – Мааси покачала головой. – Они никогда нас не отпускают, да?