Он посмотрел на птицу и обнаружил, что она снова глядит на него. Обернувшись, Ади почувствовал, как его тело напряглось, а ладони сжались в кулаки. Словно вся злость, копившаяся в течение дня, – ярость, медленно кипевшая с тех пор, как Ма ушла, – теперь начала подниматься, и он задрожал, как крышка горшка с готовым рисом.
– Что такое? – закричал он. – Кошка язык откусила? Говори, бехенчод!
– Эй! Следите за языком, мистер Шарма. Я не приму такое хулиганское поведение. – Стервятник покачал головой.
Что сейчас произошло?
– Кия… кия бола ту?[14]
– Нет, и этот ужасный ту-ту язык я тоже слушать не желаю.
Это было невозможно. Птица сидела слишком далеко, через улицу, и ее голос не мог быть таким громким и ясным, как будто говорил ему в самое ухо.
Кроме того, это была птица.
– Итак, – продолжал стервятник, – если у вас есть ко мне вопрос, во-первых, возьмите назад свои скверные слова. Во-вторых, говорите на правильном английском и не забывайте о манерах. Тогда и только тогда я выполню вашу просьбу. В противном случае я не скажу ни слова.
– Блин-черт-дерьмо-жопа!
Ади, спотыкаясь, вернулся в гостиную и захлопнул дверь. Лег на диван лицом вниз, крепко зажмурил глаза, но чувствовал, что стервятник выглядывает из-за тонких занавесок, ощущал шеей его обжигающий взгляд. И сделал то, чего не делал уже очень давно. Он откинул простыни по бокам дивана, опустился на пол и бочком заполз в свою пещеру.
– Ди? – позвал он, его язык едва двигался, чтобы образовать мягкое «д», нерешительное «и» – не более чем хриплый стон, вырвавшийся из груди. Ответа не последовало. – Ди? Ты тут?
Была ли она когда-нибудь там, даже много лет назад? Слышал ли он когда-нибудь ее теплый шепот, ее тайный смех или все это было фантазией маленького мальчика? Он был уже слишком взрослым, чтобы всерьез задаваться такими вопросами. Но сейчас, в этом пустом доме, под горячим взглядом птицы, он понял – у него не осталось никого, кроме нее.
– Прости, – сказал он. – Я давно собирался с тобой поговорить, но…
Что он мог сказать? Что перерос своего первого друга, помогавшего пережить самые шумные, самые одинокие ночи детства? Или что он позвал ее только сейчас, потому что почувствовал, как старая тьма снова поднимается над потрескавшимся, покрытым крапинками полом их дома, и ему снова не к кому обратиться?
Он рассказал Ди о своем лете, о прощальной ссоре с Санни-Банни и об Амме, о том, что она мочится в кровать – в его кровать! – так что теперь матрас покрыт резиновой простыней, и что в комнате всегда пахнет смертью и антисептиком. Он рассказал ей, что, с другой стороны, родители больше не ссорятся. Это была ложь, но он думал, что Ди будет лучше, если ей покажется, что все может измениться.
И только одного сказать ей он не смог. Он не знал, как это сделать. Он понимал, что должен быть храбрым и сильным; клялся ей в этом так много раз теми давними ночами. Как он мог позволить ей увидеть его таким? Маленьким мальчиком, который прячется в воображаемой крепости, испугавшись большой глупой птицы?
Он покачал головой и сделал то, чему научился, когда стал слишком взрослым, чтобы разговаривать с вымышленными друзьями. Он закрыл глаза, замедлил дыхание и притворился спящим. Он позволил пульсирующей тьме медленно заглушить голоса в голове.
3. Да что осталось терять-то?
Пустые послеобеденные часы смывались муссонными ливнями и, несмотря на воскресное землетрясение, толчки которого он все еще ощущал костями, неделя шла – не так быстро, далеко не так гладко, как прежде, но шла тем не менее.
Спустя всего несколько дней после того, как Ма ушла, об этом, казалось, знал весь мир. Знали полицейский и его приятель в штатском, зачем-то постоянно торчавший в будке (может, это был шпион?), знал сардаар-джи с первого этажа, который все время мучительно потягивался, знали тетушки в развевающихся ночнушках и их маленькие дети с бутылками на шеях, знал человек, который мыл машины, умудряясь при этом не выпускать сигарету изо рта, знала семья из четырех человек, которые разбили лагерь позади парка и работали как единое целое, с утра до ночи гладя одежду. Одежду всех в колонии – все замирали на полуслове, на полупотягивании, на середине движения большого черного утюга, раскаленного на углях, и таращились на него. Взгляды, которые они на него бросали, были полны любопытства и замешательства, но больше всего в них было обжигающей жалости. Да вы только взгляните на этого бечара бача, бедного мальчика, которого бросила мать, такой грустный, ц-ц-ц, как он будет жить, как он вообще до сих пор жив?
К концу недели Ади выработал привычку никому не смотреть в глаза. Первым условием стала скорость. В шесть утра «Касио» взрывался под подушкой двухцветной бомбой, и в постели нельзя было задерживаться ни на секунду, поэтому он тут же вскакивал и начинал одеваться. Спустя двадцать пять минут, аккурат перед тем, как у отца заканчивалась пуджа, он уже был готов – рюкзак на плечах, сэндвич с хлебом и маслом завернут в фольгу.
– Пока, – говорил он у двери чуть слышно, чтобы отец с трудом мог разобрать, и захлопывал ее за собой.
Снаружи ему приходилось полностью переключаться на скоростной режим. Вместо того чтобы брести, как раньше, к автобусной остановке, он проскальзывал в узкий переулок между многоквартирными домами, уворачиваясь от размокших окурков, пустых бутылок из-под лимонада и замшелых луж от кап-кап-капов кондиционеров, и ждал, пока не видел, как появляется автобус в начале улицы. Срезав переулок, появлялся, как ниндзя, как раз в тот момент, когда автобус подъезжал к остановке, и запрыгивал внутрь, прежде чем кто-нибудь успевал его заметить. Миссия выполнена.
Конечно, все это помогало избегать и стервятника. Ади уже несколько раз видел, как чертова птица прячется на дереве или крыше соседнего дома, но решил не обращать на это внимания. Он был уверен, что речь стервятника ему почудилась – может, он слишком устал, или проголодался, или еще что-нибудь. Очевидно, он понимал, что стервятники не могут говорить, так что слова, по всей видимости, просто прозвучали в его голове. Желания проверять эту теорию не было. Проблем и так достаточно, не хватало еще спятить. Нужно было тащиться сквозь бесконечные дни, и Ади начинал учиться: не обращать внимания, не задумываться, не видеть, не пытаться размышлять обо всем сразу.
В школе он чувствовал себя спокойнее, чем когда-либо. Он привык сидеть впереди и вскоре понял, что это неплохое место. Микки, новый сосед, не говорил ни слова, зато после того, как Ади спас его от очередного визита к директору, стал по утрам едва заметно кивать ему. Учителей по большей части интересовало то, чем занимаются на задних рядах, и тех, кто впереди, почти не заставляли отвечать на вопросы или читать вслух отрывки. В каком-то смысле Ади даже радовало, что не с кем было поговорить. Что вообще можно было сказать? Расписание накладывало свой порядок на день, и можно было отключить часть разума – надоедливую, детскую часть, которая, когда ей нечем было заняться, начинала задавать вопросы без ответов.
Большую часть времени это прокатывало, даже на переменах, хотя на него странно смотрели оттого, что он сидел за партой и читал учебник по истории. Единственное, что его беспокоило, так это Нур, которая то и дело оборачивалась и бросала на него любопытные взгляды, словно желая что-то сказать. Наконец, в пятницу, во время перерыва между занятиями, он понял, что это может быть.
– Хм, послушай. – Ади откашлялся, и она повернула голову, словно ждала его голоса. Под ее сияющими локонами он мельком увидел серьгу – крошечный диско-шар, переливающийся тысячей цветов, – но она исчезла в одно мгновение, как падающая звезда в ночи. – Твоя книга у меня. Это, хм…
– Я знаю, – сказала она, хмурясь или улыбаясь, он не разобрал.
– Я имею в виду… – Он почесал ухо. – Сейчас у меня ее нет, принесу завтра.
– Хорошо. – Она продолжала смотреть на него, будто ждала чего-то большего. Она и впрямь странная, подумал он, чувствуя, как его обжигает ее лазерный взгляд. Это произвело на него своеобразное впечатление – захотелось отвести глаза, спрятаться под письменным столом, раствориться в каплях дождя, барабанивших по окнам. И в то же время ее сияющие карие глаза вызывали у него желание сказать ей, что он перечитал каждое стихотворение трижды, что каждый раз он чувствовал, что читает их в первый раз, открывая новые смыслы, которые до этого упустил. Но голос словно застрял где-то в животе, и Ади мог лишь копаться в рюкзаке, как соседская собака в клумбе.
– Да мне не к спеху, – ответила Нур и отвернулась, когда вошел учитель математики и все встали. Впервые он почувствовал к сэру Принцу с вечно кислым выражением лица что-то вроде благодарности за то, что избавил его от неловкого разговора. И в то же время ему хотелось, чтобы разговор никогда не заканчивался.
Да, в школе стало полегче, но путь домой становился все утомительнее. Пока автобус мчался через Дели, сворачивая в пробки на кольцевой дороге, гудя сквозь хаос строительства эстакады, грохоча по новому мосту через Ямуну на далекий восток, Ади глубже вдавливал тело в сиденье, задаваясь вопросом, по-прежнему ли, когда он вернется домой, входная дверь будет заперта. Это длилось уже неделю.
Он остановился у двери и прислушался. Из кухни не доносилось ни звука, никто не спорил с Аммой, никто не разговаривал по телефону – только тишина, звеневшая в ушах. Он хотел было подняться на террасу, но было слишком жарко. После утреннего ливня солнце вернулось и с новой яростью нагоняло потерянные часы.
Он шагнул внутрь и осторожно запер за собой дверь. Всего за несколько дней без Ма дом начал разваливаться. Повсюду валялись тряпки и скомканные газеты, потерянные носки и перевернутая обувь, раскрытые упаковки от печенья и пробки от кетчупа, чашки с пятнами от чая и покрытые коркой ложки. В чем-то Ади был виноват сам, но большая часть мусора появлялась из-за отца. Оба они привыкли ходить по дому, как младенцы в ходунках, оставляя за собой след из грязи. Они не задумывались о том, что кто-то всегда был рядом, чтобы за ними убрать.