Но все равно хорошо было бродить на стоянке по маленькому городку — две улицы с районными учреждениями, дом отдыха, а на крутом угоре старая церковь, с одного входа аптечный склад, с другого — музей местных промыслов.
Яблоневые сады за заборами и каменные лабазы начала века, где размещался местный торг. Набережная в плакучих ивах с молоденькой, изморозно-зеленоватой листвой… Они прошли с Юрием Павловичем и Асей из конца в конец набережной и нашли в этом туристском и дачном городке еще один музей — волжских художников с тем же ивовым покоем и тихими плесами на картинах.
А назавтра такой денек!.. Каждые сутки — несколько сотен километров к югу, теплынь. В зоне затишья, наверху, укрытые от ветра штурвальной рубкой, устроились загорать дамы. В плащах, но подставив лица солнцу. А один отважный девчоныш — в купальнике…
С этой Танюшей познакомились на следующий день. Верней, познакомилась с Ходоровым она, выложив ему при этом кучу сведений о рулевых и впечатления от штурвальной рубки (разочарованно: «Там все автоматика»). Проглатывая от возбуждения слова, округляя ореховые, словно тоже конопатые, как и ее длинненький с горбинкой нос, без того круглые глаза (Таня-девчонка) и передергивая плечом — жест, который говорил о привычке к вниманию мальчишек… мужскому вниманию, и чуть выдвинув в сторону Ходорова элегантно худую ляжку (Татьяна — многоопытная женщина)…
Впрочем, это было у нее машинальным и инстинктивным. Забавное и слегка распущенное дитя века, балетного училища, спецшколы с преподаванием на английском, которое вывезли на теплоходе проветриться вследствие переутомления от всего этого… Родители у нее оркестранты в филармонии, а сестра — студентка-хладотехник. Ехала она на теплоходе с этой приземистой, в очках и оттого очень солидной сестрой Аней. В рубке сменился вахтенный, и она, нацеля в ту сторону ломкое плечико, сообщила: «Это Равиль! Ни за что не пустит посмотреть!» И поскакала синеватым на ветру эльфиком — проверить прежний результат. Скоро, округлив глаза, вдохновенно махала Ходорову рукой из штурвальной рубки…
Под вечер в приспущенное окно его каюты заглянула улыбающаяся и просительная физиономия: «Разрешите к вам заглянуть на минуту?» Все происходящее Ходоров воспринимал как проявление полноты и неожиданности жизни. «Заходите». Отчего бы нет.
Обогнувший вереницу кают по палубе и вошедший гражданин средних лет имел приятную и с поволокой сероглазую физиономию. Предложение его было сиротски-просительным по тону, но вполне деловым по существу: к Ходорову должны подселить на ночь бабушку, севшую в Юрьевце, но если тот не против, то на сутки сюда перейдет он. Не сошлись душевной организацией с соседом… И горничная разрешает «обмен».
Ходоров согласился. Ему был интересен вкрадчиво-бойкий незнакомец с элегантной полудлинной стрижкой и зачесом волнистых густых волос на лоб, над прельстительными глазами. И это его культурное и книжное «не сошлись душевной организацией» тоже интриговало: внушало предположение, что «не той» душевной организацией наверняка обладал его сосед.
Временного попутчика Ходорова звали Александром. Скоро он вернулся с небольшим саквояжем. Он, пожалуй, не походил на кого-либо из числа людей, виденных до сих пор Ходоровым. Смазливый мурлышка — так он про себя окрестил попутчика — вышел побродить по палубе и сказал, вернувшись, что погода стоит отличная, «благорастворение просто»!.. И тут же, что «набрался он вчера по-свински», голова трещит, даже свежий воздух не помогает.
— Да к чему же вы так? — спросил Ходоров.
— За краткостию нашей жизни… — ответил попутчик. — И вкушают так люди, не имеющие в повседневности такой возможности.
— Вы не космонавт ли? — спросил насмешливо Ходоров. — Если только не секрет, где работаете?
И получил ответ, что в церкви. Оформлен экономистом. Последнее звучало обыденно и убедительно. Совсем как в каком-нибудь учреждении… Аркадий Дмитриевич растерялся. И право, не знал, что бы еще спросить… (Как там что заведено и называется? Оформлен. А фактически? Батюшка, что ли, поп?..) И не продолжить разговор было неловко. Возможно, попутчик чувствует себя стесненно не в своей среде. Аркадий Дмитриевич вспомнил, как его познакомили когда-то в доме отдыха с работником, ведавшим распределением жилплощади в исполкоме, тоже было неудобно коснуться чего-нибудь в его служебных делах, чтобы это не прозвучало выведывающе…
Но попутчик отнюдь не чувствовал себя скованно. Объяснил благожелательно, что он на бюллетене, вот решил воспользоваться и развеяться.
Ходоров уточнил:
— У вас и профсоюз есть?
— А как же, — ответил тот. — Относимся к профсоюзу работников коммунальных предприятий.
Ходоров ободрился и, наблюдая вполне свойское поигрывание глазами члена упомянутого профсоюза, счел уместным задать прямой вопрос: верует ли он… Верит ли в бога? И тот ответил, что нет.
Поговорили еще о чем-то. Ходоров не нападал на чужую «фирму», так, слушал. Неплохое ведь это качество — человеческая терпимость, думал он. Начать сейчас взывать к его нравственному чувству по поводу того, что «мурлышка» занимается тем, во что не верит? Глупо. С очевидностью бесполезно…
Между тем попутчик страдальчески взмолился: нет ли у него заварки? Ходоров заварил крепкий багровый чай. Хотя уже поздно, ему будет потом трудно уснуть. «Ага, я сразу понял, вы интеллигентный человек», — одарил его комплиментом смазливенький. Он часто говорил «ага». «Ну, если понимать под этим — покладистый…» — подумал Ходоров в русле нередких для себя мыслей.
Перемолвились о дамах. Загоравшим наверху сестрам Александр представился вчера «идеологическим работником». И, кажется, сказал он, возникло нечто, «божья искра» с кубышкой-студенткой. Но куда девать младшую, Татьяну?.. Смазливенький был, конечно, шкодлив и рыльце в пушку, но отчего-то сейчас любопытен какому-то отпускному, раскованному уголку души Аркадия Дмитриевича. И все хотелось «угадать» в нем что-то, ну, что ли, по принципу прежней молодежной прозы, где если персонаж изъясняется вначале бойко и развязно, то читай — каким незаурядным и значительным он окажется в итоге. И возможно, дело еще было в том, что тот был забавен и привлекателен внешне. Куда труднее нам даются симпатии к кому-то неказистому и неудобному для нас. Все хотелось что-то угадать в «мурлышке»… Хотя это, видимо, было все.
На следующий день временный сосед ушел. И дальше Ходоров ехал в своей двенадцатой каюте с чувством собственной и законной отдельной площади.
Была продолжительная «зеленая стоянка». Капитан выиграл время против графика, чтобы размяться на берегу, перед заходом в Каму, — там уже степные места и не будет такого нарядного берега. Бродили и аукались в молодых, в человеческий рост еловых зарослях над высоченным меловым откосом. Ельник только что выбросил светлые, с неотделившимися иголочками отростки хвойных лап, но был упругим, тесным и хлестким наотмашь… От свежего, чуть скипидарного духа слегка кружилась голова. Было азартно и непредсказуемо пробиваться через ельник куда-то дальше, вглубь, и выбраться под конец к низине с лютиками и клочком неба в малой заводи. А дальше — новые неистово зеленые заросли лиственного мелколесья и — зна́ком совершенно неведомого существования — силосная башня на горизонте…
У трапа его дожидалась старшая горничная Раиса, мать боцманского дитяти Никиши на велосипеде:
— Вот же давно вас жду с ключами…
Нужно было пристроить на время севших часа три назад пожилую женщину с дочерью. Сели с одним местом на двоих, упросили кассира на пристани посадить их. А теперь вот ломай голову, куда их устроить… Разве что в каюту к Ходорову. А он, может, перейдет на ночь в каюту молодоженов? С ними договорились ненадолго.
Было понятно насчет его каюты. Но вот как же все-таки он перейдет к «молодым»? Ах вот что. У них две каюты. И ребятки уступают на ночь одну. Ну да, отметил про себя Ходоров, просто констатируя, раз я соглашаюсь принять их двоих, то соглашаюсь и переселиться…
У двери его двенадцатой стояла грузная женщина с усталым и принужденным лицом. Аркадий Дмитриевич избавил ее от необходимости разъяснять все сначала и вызвался довести дочь и доставить вещи. Дочь, крупная и полная девушка лет двадцати, передвигалась с не сразу различимой странностью, опираясь на мать и с напряженным выражением на лице.
Что-то случилось с ней минувшей осенью… Ходоров выслушал всю историю семьи из двух человек. Отец уехал из Нижнекамска, когда девочке было пять лет, на Север по оргнабору и завел там новую. Возвратился было к ним, когда дочери было десять, но они его не приняли. А вот этой осенью дочь, техник «Зеленстроя» и вечерница местного вуза, вдруг почти потеряла подвижность. («Не чувствую при ходьбе ног», — пояснила девушка.) И врачи не говорят ничего определенного… Рассказывала мать привычно: видимо, не раз говорено. И очень обстоятельно уточняла дочь… Ходоров подумал, что, должно быть, это простые душой и очень слитные между собой люди. Сколько он ни видел больных — они всегда раздражались, когда при них рассказывали об их болезни. Он слушал всю историю вроде бы как их благодетель, а они считали своим долгом все ему объяснить… Однако до вечера Аркадию Дмитриевичу уйти было некуда. С лица матери не сходило слегка зависимое выражение, а младшая поясняла обстоятельно: как они благодарны…
Мать звали Людмила Прокофьевна, или тетка Людмила, а дочь — Елена, и это почему-то не шло к ее одутловатому лицу.
Молодоженский «люкс» был так себе номер, только что одноместный и отдельный. Что-то дребезжало под раковиной умывальника, капало из крана. Ходоров не сразу уснул. И снилось ему что-то беспокоящее: рыхлая Елена, «не чувствующая ног», плыла среди облаков… Его Аленка прыгала на одной ножке и вдруг запнулась в их предотъездной, забитой мебелью квартире о разобранные доски полированных шкафов…
Днем он бродил бесприютный. Теплоход вошел в Каму и теперь двигался против течения. И берега были скупее красками. Под вечер Ходоров подумал: похоже, старшая горничная избегает его. Наконец встретился с ней в коридоре. Она сказала, что все еще некуда перевести «его женщин». Есть одно место в четырехкоечной каюте, но их ведь двое. Пообещала, что завтра он в любом случае вернется в свою двенадцатую.