акрытее здесь люди.
…Она отстучала письмо на машинке. Теперь надо отвезти его на производственный комбинат экспонатов. Хорошо: она побудет одна. Ее утомляет, но и успокаивает, заставляет забыть о себе ритм городского многолюдства.
Своим чередом катилась жизнь. Муж довольно часто ездил в командировки. Инна знала его взгляд на семью: тут все должно быть надежно. Но это касалось прежде всего ее поведения, а его — в самых общих чертах. А может ли он что-то себе позволить в частностях? — это беспокоило ее.
Его всегдашний при себе в поездке коньяк — «для проведения переговоров», приятные мелочи для разного разряда секретарш… Виктор Михайлович был действительно бывалый человек. «Это себя оправдывает», — отвечал он на вопросы. В остальное ей не положено было вмешиваться.
Она вспомнила все в деталях, когда уже произошло…
Виктор получил повышение: замдиректора на своей базе комплектооборудования. Началась какая-то странная жизнь. Вызывали недоумение телефонные звонки.
«Передайте Виктору Михайловичу, что звонят из треста! Требуют немедленно оформить материальный пропуск». — «Ну вы и оформляйте…» — «Послушайте, девушка, дайте Виктора Михайловича?» — «Я вам не девушка!» — «Это супруга Виктора Михайловича? Так вы ему передайте, что они обязались те комплекты в нашу пользу списать, мы им на этих условиях и давали. А теперь пытаются с наскока, дуриком взять!» — «Виктора Михайловича нет…» — «Ну, так я не отвечаю за последствия! Вы так и передайте!» — «А им что же, не положено? Тогда не давайте…» Хлопнули трубкой…
Бархатный «артистический» голос: «Здравствуйте. У меня есть для вас лично кое-что приятное». — «Для меня?» — «Да, Французские духи… Я, в свою очередь, буду надеяться на резерв этого года. Вы так ему и передайте: не в порядке просьбы, а, в натуре, дружеского требования». — «Я? Ну что вы…» — «Знаем, знаем: вы ничего не можете…» — «Виктор Михайлович будет сегодня к девяти». — «Да, да, знаю… Мы встречаемся у вас сегодня за преферансом. Целую, так сказать, в натуре, ручки!»
Преферанс? Она знала смутно про карты: что это существует. Так же, как «пью только по делу». Но до сих пор это было за пределами дома.
Вечером действительно гости… Этот «целую ручки, в натуре» был какой-то обтертый тип — «представитель заказчика». А двое других — крупный и холеный, с полуприкрытыми искушенными глазами Выхринский и тщедушный товарищ Пак, откуда-то с Дальнего Востока. Виктор был слегка навеселе. Раскидывали глянцевую колоду под «Вишневый сад» по телевизору: по другим программам было что-то симфоническое.
— Нужен этому дому хороший звуковой комбайн! И будет! — неожиданно бойко отозвался сидевший с пришибленным видом сухонький товарищ Пак.
Но «голос с Дальнего Востока» проигнорировали. Очевидно, гораздо больше мог искушенноглазый Выхринский…
Деловых гостей было теперь много. Они всегда хотели видеть сынишку, похлопывали его по тугим щекам. Нужно приучить сына не входить без разрешения к гостям, это зрелище не для него. Никитка был теперь лобастым кудрявым мальчуганом, крупным для своих шести лет. «Наследник…» — вслух гордился Виктор.
Правда, у нее теперь был доступ в отличное ателье. А Никитка будет определен в школу с преподаванием на английском языке. Появился у нее и свой мастер в парикмахерской. Виктор сказал: «Сколько можно ходить в таким барашком?» Теперь носили крупные взбитые локоны. И еще был выговор от него насчет тяжеловесной «трактирной» утки для гостей: не то под ямайский ром… Господи, сколько она должна всего, не нужного ей, должна кому-то… всем!
Потом случилось. Она сама начала приглядываться: почувствовала неладное. А потом соседи сказали, что вот она, та — «невеста мужа»… Всегда ждет его в машине, когда он заезжает домой. Инна выскочила в подъезд, увидела издалека: вызывающе уверенная, старше Инны, но все при ней, одета с умелой небрежностью. Скучающе наглоглазое лицо.
Виктору сказала:
— Познакомь…. — И смотрела растерянно и жалобно.
Тот усмехнулся:
— Пойдем!
Она задохнулась. Да что же он, смеется, дрессировать ее решил — на «все ему дозволено»? Что сделать? Выбежать, дверцу распахнуть, сказать ей что положено?.. Она холодно и приторно удивится: «Милочка, да я по делу подъехала…» Будет торжествовать.
Через неделю она решилась, сказала ему: или — или. Он выжидающе молчал. Будто впервые, с неприязнью увидела, какой Виктор красивый и прочный, немного располневший, с иголочками седины в волосах.
Тяжелая кровь билась в виски… Страшно и невозможно понять. Виктор не выглядел очертя голову увлекшимся. Должно быть, это было что-то случайное, а сейчас оказавшееся кстати. И теперь возможна была меновая операция: ее с сыном на… — что там у этой наглоглазой дамы? — возможности продвижения и связи, отменный комфорт для него в бездетной семье?
Что-то такое она кричала… все подряд, пока не почувствовала его уязвимую точку. Да, да, не свою, а его! Пришло злое вдохновение.
— Бери сына! Завтра же ты переходишь туда и возьмешь… ты возьмешь с собой Никиту!
Прохарчин смотрел на нее насмешливо. Повисла пауза. В соседней комнате сынишка проснулся от шума. И Прохарчин сказал:
— Поменьше крика.
Он не поверил и на десятую часть…
С мстительным удовольствием, наплакавшись перед тем до колотья внутри в пустой в обед комнате машинистки, она позвонила Виктору на работу. Хорошо, что его не было, — передала какому-то старшему экспедитору Суханову, чтобы муж взял ребенка из детсада, как хочет, будет некому его забрать!
Вечером она, нелепо прячась за телефонную будку около детсада, смотрела и ждала. (Много спустя, потом, что бы ни случалось с Никиткой, особенно если сын заболевал, она повторяла про себя: это ей за тогдашнее!) Увидела, как Прохарчин, неумело зажимая его руку и крупно шагая, вел мальчугана в другую сторону от дома, к остановке. Никита как-то оробело оглядывался.
Ей казалось сейчас главным не выпустить и удержать. Как же, нужны будут той пустоглазой осложнения в виде чужого ребенка!
Через неделю Прохарчин вернулся… Нужно было настороженно и старательно начинать все сначала.
Снова потянулся этот налаженный порядок в семье и длился года три. Но каким тягостным он оказался…
Она говорила себе, что главное тут Никита, которому нужен отец. Но была еще и ее собственная тяга и привычка к ограждающей мужской защите и пожизненному подчинению. Должно быть, тут было российское и деревенское. Прав был когда-то Прохарчин, углядевший ее покладистость в домашних делах. А теперь выходило, что именно он решил, что им не по пути в его дальнейшей влиятельной и удачливой жизни.
А суть была в том, что что-то ей мешало не просто пользоваться, а радоваться (это и было главное) мужниной практичности.
Она его почти не судила: считала, что все это в конце концов для семьи. И все же: какие неприятные эти «доброхоты», достающие им все. Иногда она догадывалась, что для них махинации и доставательство совсем не удовлетворение их житейских потребностей, а вопрос почти необъятного — как они сами сознавали это — могущества. С какой издевкой они обсуждали глупейший вид такого-то, который хотел — вы подумайте-ка! — взять по разнарядке что-то, не намереваясь что-либо в знак признательности. Она едва могла скрывать неприязнь к его знакомым.
Так вот в ней всколыхнулось мамино, давнишнее, из детства, когда иной раз, замученная докучливыми просьбами, Любовь Кузьминична укоряла и кричала, но делала все для других бескорыстно и даже в ущерб себе.
Может быть, она и приняла бы внутренне правила их игры… Но по этим правилам как раз и была возможна коммерческая операция обмена ее с сыном на ту женщину. И в свою очередь, возможно это было потому, что Инна не вписывалась полностью в его жизнь. Все это было не нужно и страшно додумывать до конца…
В то же время она не могла полностью отказаться от его «доставательства». Почему те и эти услуги и блага удается получить по большей части только методами Прохарчина? Боже мой, чего же она хотела? Хотела, чтобы все было и чтобы не было около них этих скользких людей. Или хотя бы, чтоб ей не знать…
Жизнь мужа теперь в основном проходила вне дома. А их разговоры за завтраками походили на снабженческую планерку, где распоряжения отдавала она. Он уточнял или поправлял: все-таки практический опыт Виктора был бесспорным.
Она переменилась. Пригляделась к женщинам вокруг… Сейчас, в двадцать восемь, она была зрелой и знающей свою привлекательность женщиной. И оказалось: так все просто. Она ловила на себе оценивающие взгляды мужчин. Ей нужно было выглядеть не хуже той дамы из машины. Инна с удовольствием проверяла впечатление на окружающих. И Виктор присматривался к ней с настороженным любопытством. Она еще не поняла, хорошие ли это перемены для нее.
Однажды он сказал, как бы размышляя вслух: что с женщиной все прочно, пока она раз не решится уйти, а потом это отрезанный ломоть. Он махнул рукой. Во всем у Виктора были свои правила и весомые резоны.
Она слегка испугалась: так вот как он все понял, когда она «прогоняла» — держала насмерть… Поняла, что так он, должно быть, оправдался перед собой. В теперешних их отношениях незнакомым и приятным было то, что на нее обращалось какое-то персональное внимание, никогда раньше Виктор не стал бы говорить ей что-нибудь о ней самой и об их отношениях. Привычно благодарная мужу за многое, а главное за то, что не осталась одна в приморском городе (сейчас список «благодеяний» в ее обиженных глазах заметно поубавился), она казалась себе раньше и была для него скорее частью домашней обстановки. Странно, что на этом и держалось подобие теплоты между ними.
…На работе, в соседнем отделе, продавали шапку. Шапка была превосходная, из сероватого меха с черными и желтыми кисточками на концах ворса.
— Немного басмаческого вида, — заметила критично Мила Петровская. Но это была заинтересованная сторона. Инна ответила мягко ограждающе:
— Все дело в том, как сидит!
И та согласилась. Из-под диковатой тенистой шапки большие глаза Инны блестели слегка таинственно.