С Петровской они теперь сошлись ближе, и та подсказывала Инне кое-что в одежде. Слегка конкурировали в масштабах отдела… Шапка замечательно подходила к синтетической шубке с длинным мехом. С помощью Прохарчина у нее была эта новинка.
— К такой шапке еще бы спутника на уровне… — улыбнулась Мила, теперь вполне искренне любуясь ею.
Ей как-то не думалось об этом. Кто бы знал — теперь, когда Никитка пошел в английскую школу с продленным днем, а отгородившийся Прохарчин редко приводил гостей, она, возвратись домой королевой, устраивалась с ногами на тахте на весь вечер и читала. Особенно своего любимого Есенина: «Я хожу в цилиндре не для женщин…» Она тоже ходила в показном, чтобы доказать что-то неизвестно кому и себе. Как-то ослабел и упал в ней напор жизни.
Радовало только Никиткино восхищение «новой» мамой. Вот тот с гордостью шел рядом с ней по улице.
Под Новый год она ходила с сыном в Детский музыкальный театр. Там нестрашная лохматая Баба Яга соскакивала прямо в зрительный зал и грозила. Мелюзге вокруг все это до предела нравилось. Азартно кричали и предупреждали добрых зверюшек: «Злая она!» Сын сидел молча и больше смотрел по сторонам. Ответил на ее слегка раздосадованный вопрос: «Никитка, ты куда смотришь?»
«Ну мам, ну это ж все неправда!»
А нравились ему в спектакле разные «отверженные» персонажи. Конечно, они были не страшными, а шутовскими и одинокими рядом с дружным напором положительных зверюшек. И потому вызывали отклик у Никитин. Но все же, кажется, редко еще у кого-то вокруг… Вот и води на кощеев-берендеев маленьких спецшкольников.
И во дворе он водится с одним малышом по имени Ика. Дедушка у него из Грузии, и полное имя — Ираклий. Он невысокий, слабенький, и его дразнят на улице за то, что он еще в пять лет сам выучился читать по энциклопедии. Никита постарше и защищает его от тычков во дворе. Это хорошо… А другой его приятель — это у семилетнего Никиты — лет двенадцати, ободранный и шпанистый Сявый, уже, кажется, и покуривает. И не поссорить их, не запретить… Ну а лучший его друг, тот всегда толчется у них в квартире — красивый, как девочка, и все сносящий, вплоть до Никиткиных кулаков увалень Андрюха. Столько всего в сыне…
Никитка теперь скреплял настороженные семейные отношения. Прекрасно это чувствовал и умел пользоваться. Стоило ей запретить что-то, он выжидающе смотрел на отца. Или — это действовало безотказно — заранее выпаливал ей с Виктором: «Сэнкъю!» — с образцовым произношением. Сын уверенно разделял и властвовал. Теперь они негласно соревновались в заботах о нем. И если она покупала сыну самокат, то Прохарчин сейчас же доставал экспериментальный подростковый велосипед! Никитка ликовал.
Ей было тошно и страшно от этой заботы-отчуждения. Они давно уже не говорили ни о чем, кроме организовать и достать. Последнее, что было организовано Прохарчиным в их совместной жизни, — поездка за щенком для Никиты.
Летом, после третьего класса, сын горячо, до слез просил собаку. Прекрасного, может, даже с медалями молодого пса, потерянного хозяевами, можно выбрать в одном месте; только позвонить Лукину, объяснил Виктор. Помещался этот ветприемник для собак на улице Юннатов. Она не знала, как там и что. Поехала с Никиткой.
— А, вы вон кто. Да можно будет посмотреть кое-что, — сказал лениво опухший служитель и постарался содрать с нее «сколько не жалко», прежде чем вести. Повел в длинный барак, и в нем зарешеченные боксы. Запах и затравленный вой за загородками… «Да что это такое, зачем?» — подумала она. И вспомнила разговор во дворе старика с женщиной: он нашел здесь «своего». Отловили, говорят, на улице. Но отдадут только через десять дней. Это значит — положен карантин на болезни, такой срок.
«Ясно. Все понятно… И убирать тут можно не в каждом боксе. Они в таком состоянии… Что же это не предупредили? Как выйти отсюда?»
У Никитки квадратные от испуга глаза… Пока она осматривалась вокруг, он приник к клетке с рыженьким бульдожкой с перебитой лапой. Рядом дико и безголосо взлаивал матерый красавец с черной спиной, овчарочьей породы. Она оторвала Никитку от клетки и потащила обратно, где, кажется, был выход и мелькнула спина служителя.
— Не нравится, дамочка, ну как нравится. Стойте, покажу еще там.
…Какая-то старушка с кожаной кошелкой сидела возле выхода с кудрявенькой исхудавшей малявкой и умиленно кормила ее колбасой. Прорвалась через все запоры.
«Вот тебе все звонки! Вот тебе Лукины!» — исступленно ругала она себя, выбравшись с сыном из барака. Позади хрипло выл карантин.
— Да ладно, ма, это что, — сказал пришедший в себя во дворе Никита. — Вот Пал Антоныч рассказывает… Ты не помнишь, он давно у нас был. За городом такой сдаточный пункт есть, он заведует: по рубль шестьдесят кошек там принимают. Иногда чужих продают, он говорил. А чего — и бутылки сдают, — сын ободрял ее степенно и снисходительно.
…Это было лето, отпуск. Она специально не поехала никуда, чтобы побыть с Никиткой, но у сына постоянно какие-то свои дела и игры с товарищами. Виктор уехал в командировку. Она одна возвращалась с Рублевского водохранилища.
На пустыре рядом с остановкой вертелись собаки. Деловитой и опасливой рысцой стая малорослых дворняжьих псов обследовала заросшую пыльной травой строительную свалку. Один, серый, с костистой грудью и невзрачной длинной мордой бежал чуть поодаль. У пса было туго, до хребта перетянуто захлестнувшейся петлей брюхо, и над ним на бегу упруго качался конец изогнутой проволоки… Недоотловленный серый слегка отставал. Стая поджидала его.
Она пошла за ним, как на привязи этой проволоки…
И подзывала серого. Останавливалась. Снова звала. Ее то подпускали ближе, то снова трусовато отбегали. Казалось, стая понимала ее намерения. Но так и не подпускала ближе и обидно обрехивала в пять жалких морд. Обвиняла.
Она ушла с пустыря с ноющим, словно болели зубы, чувством тоски и усталости. И дома зло и обиженно на кого-то, на себя, на всех плакала.
Очень спокойно и почти с облегчением разъехались с Прохарчиным. Подыскали вариант размена. Именно это неожиданно оказалось болезненным: менять стены, в которых вырастал сынишка, на какие-то другие.
Дальнейшая жизнь помнилась больше по институту и отделу. Все домашнее проходило мимо души.
Тем более что Никитка воспринял все вполне обыденно.
— Ну мам, у нас, в общем, у всех в классе по два дома! — Это он ее утешал… И кажется, вообще у них в классе считалось, что два дома — это лучше одного.
Новая их квартира была вибрирующей от уличного движения. И долго оставалась почти пустой. Это соответствовало ее тогдашнему настроению. Виктор не мелочился и оставил мебель, но она продала ее, чтобы уж ничего от старого. И долго не могла собраться завести новую.
А в институте… «Инна Кузьминична», — неожиданно обратилась к ней новенькая секретарша директора. Вспомнилось, что ей за тридцать. Неловко быть, по сути дела, на подхвате и без специальности. Среди привычного панибратства и сутолоки в отделе заниматься чем-то — ничем…
Что она делала повседневно в отделе выставок и почему именно это? — она не могла бы отчетливо сказать. Как и почему? Как все… И даже доросла за эти годы от инженера по штатному расписанию до старшего инженера. Все-таки у нее почти законченное среднее специальное. И могла проверить смету и исправно отстучать на машинке перечни характеристик оборудования, по которому их НИИ запрашивал отчетность с мест и макеты для отраслевых и прочих выставок.
Дальше нужно было обзванивать, напоминать и требовать ответов на запросы… Всем этим мог бы заниматься каждый, имея под рукой толковую инструкцию, которая, будь она принята к четкому исполнению на местах, срабатывала бы и без усилий их отдела. В сущности, они «утрясали» и «выколачивали» то, что должно было приходить само, по логике дела.
Подлинным вдохновением тут обладала та же Мила. Она знала лично почти всех, от кого что-то зависело там, в местных управлениях, и как много меняло ее приятное и свойское: «Сергей Евсеевич, милый, здравствуйте! Ваша триста одиннадцатая мне буквально не нужна! Дайте по новой форме. Ну, поручите Ниночке Михайловне… И все же я надеюсь — от вас к семнадцатому!» За этим стояло: при случае содействие тому же Сергею Евсеевичу в институте или в главке. Словом, люди приятные и легкие всегда способны договориться… Не то была плаксивая Лида Черемная или Петр Федорович Хорошков со своим тяжеловесным: «Вы мне ответите за это!»
Работали в отделе в основном люди случайные. Всех их в обычном для него снисходительном тоне завотделом звал на планерку: «Товарищи девочки!» — и величал в телефонных разговорах «моя канцелярия». Все это были люди нередкие в разнообразных сопутствующих отделах НИИ: так и не почувствовавшие тягу к своему и единственному делу, удобные как раз исполнительностью от сих до сих. Несчастливые? Они, пожалуй, согласились бы, хотя и не думают о себе так определенно. Неудачники? Большинство ухватилось бы за это внутренне как за самооправдание, но и ополчилось бы на произнесшего это. Одно дело — сегодняшнее состояние, и другое — результат и итог, вероятный прогноз… Каждый имел свои житейские основания держаться за отдел, а также считать себя здесь нужным. Что поделаешь, современная наука плодит немало рутинной работы и сопутствующих отраслей, и этим должен кто-то заниматься. Впрочем, в отделе была почти домашняя, без мелочного надзора обстановка.
Вот Мила Петровская работала здесь потому… потому что так сложилось. Она объяснила Инне: нужно было пристроиться куда-то после диплома и замужества. Потом появились дети, и небольшая нагрузка в отделе стала удобной. С четким математическим умом и практической сметкой, она была слишком женщиной по строю чувств. А ведь окончила сложнейший физико-технический. Были и другие пути. Жалко, что пришлось осесть в отделе. Кстати, там же, в физтехе, преподает ее муж. Он рассказывал: там одного очень перспективного дипломника, Говорова, оставляли в свое время на кафедре — так, на подхвате. Тот сбежал в Новосибирск по распределению. Все даже возмутились…