— Опробовал на вас кое-что из недавно «разведанного»… Буду читать студентам архитектурного. Жаль, что вам неинтересно. Видимо, не сумел подать. Очень устал сегодня… — Лавров просто и обыденно объяснил ей. Под конец голос у Сергея Платоновича стал… напряженно ровным. И лицо слегка посерело. Сердце…
Это было так неожиданно, что она вызвалась довезти его до дому на такси. Жил он совсем не в Замоскворечье.
Дальше сама удивлялась себе: что это она делает в чужой квартире? Здесь все заурядное, ширпотребовское, только книг много… Подождала, пока Лавров высыпал в ладонь что-то из узенькой стеклянной трубочки. Он еще не привык к своему положению сердечника: вот уехал из дому без нитроглицерина. А потом ничего, даже закурили.
— И сесть можно? — спросила она, уже усевшись в красивой небрежной позе возле письменного стола и с удовольствием затягиваясь сигаретой.
Снова огляделась вокруг. Стол, огромный, тоже какой-нибудь «мемориальный», довольно уродливый, на взгляд Инны Кузьминичны, был главным предметом в этой «книжной» и запыленной комнате. В другой комнате через открытую дверь виднелись, кажется, какие-то подростковые вещи. Значит, этот Лавров семейный.
Она переменила позу. И засобиралась. Ушла, оставив телефон.
Озабоченно приближалась к своему дому на углу Сущевской: задержалась против обычного с этим приключением.
Вот ее дом, массивный и многоэтажный, на пересечении магистралей. В их распахнутом по-летнему окне на четвертом этаже выбивалась на улицу от сквозняка нейлоновая занавеска. Значит, настежь открыта и балконная дверь. Наверху вскрикивала музыка. Все ясно: компания у проигрывателя…
Вдруг мужчина впереди нее задержался на ходу, удивленно отряхнулся и посмотрел наверх. Солидный, в годах гражданин потрясал свернутыми в трубку газетами. С балкона четвертого этажа кидались соленой капустой…
Грохнула балконная дверь. Кидались не в прохожего, а ответно друг в друга сын с приятелем. И улизнули, услышав угрозу прохожего подняться наверх или обратиться в ЖЭК.
Ее колотило… Это был, конечно, не хлеб, бросаться которым грешно и отвратительно, — прошлогоднее соление: забавно расшуровать и кинуть горсть в Андрюху… Но все равно: во что он ставит семью и всю заботу о себе? Все, все, что для него делается!
— Как ты мог такое устроить? — закричала она с порога.
Ее ожидала атмосфера светскости. Приятные и ухоженные молодые существа полулежали на тахте, старательно полурасслабленные после недавней потасовки и твист-пластинки, смененной на нечто более мелодичное: для нее. Французская певица настойчиво спрашивала у кого-то: «Пурква?» — «Почему?» И капусту успели подмести…
— Ну, махен, ну что ты действительно? — Никита спортивной, упругой походкой двинулся навстречу, загораживая от нее засобиравшихся приятелей. Красивый и рослый парень — сын, в беловато выношенных, как модно сейчас, джинсах. (Сам достал.) Показывая всем своим видом, что если она что, — он сейчас же уйдет с приятелями…
Она привычно дрогнула. Может быть, действительно, что это она и зачем? Лишь бы был дома, только не улица.
Разогревала на кухне ужин на всю компанию. В комнате совещались, как «добить» каникулы. Она предлагала сыну путевку. Нужно хорошо отдохнуть перед десятым классом… Не поехал. Она знала, что привязывает Никиту к Москве, — соседская Катя из их подъезда. Стройненький и голенастый олененок. Диковатая непроглядная челка над смущенно-бойкими глазами… Она все лето в городе, собирается сдавать в августе в музыкальное училище. Никита еще в шестом классе поджидал ее каждый вечер после музыки. И смел только шугануть ее на лестнице. А она горделиво летела через несколько ступенек. И вот теперь как привязанный…
В комнате как раз обсуждали Никитину «суперлюбовь». И еще обрывками слышалось: «Деньги не проблема». Но именно Никита мешает всем махнуть куда-то. Три дня ему на выяснение отношений…
Она испуганно замерла. Куда это махнуть? Потребовать объяснений или слушать Дальше: в конце концов, они не стесняются, громко говорят. Ничего ведь не скажет, ничего! — если она будет спрашивать, это ясно.
Планировалось добираться «автостопом» в Прибалтику, поэтому денег почти не нужно. Какая наивность, подумала она. (Имелось в виду: любой подвезет таких парней.) С Катериной объясниться: едет она или нет? (Имелось в виду: пусть выбирает — сдает она в училище или едет с «таким парнем».) Решительно выяснить отношения. (Имелось в виду: и получше можно найти.)
Опытные парни обсуждали: дикий какой-то «ничьяк», Прохарчину не стоит и связываться. Никитка вяло соглашался. Потом запустил в адрес девчонки нечто… такое!
Инна Кузьминична разогнала их всех.
— Как ты мог такое устроить?! — повторяла она растерянно.
Вопрос, видимо, бессмысленный… Ничего ведь пока не произошло. И она не позволит, он никуда не поедет! Вкладывала в этот вопрос другое: то, как он относится ко всему. Кажется, она давно уже слегка боялась сына… И у нее получалось задавать ему только этот невнятный вопрос.
Долгоиграющая француженка все спрашивала настойчиво свое «пурква?».
— Сядь сюда, Никита. Я прошу… я прошу, объясни мне наконец, как ты живешь!
Сын отмахивался. Лобастая и румяная его физиономия с бывалым и уверенным блеском в глазах была нетерпеливой. Хотел бежать вслед за приятелями. Все же необычный разговор слегка удивил его:
— Ну что объяснять-то, ма? Просто я вырос. Подрос я, махен, метр восемьдесят все-таки. И вполне тебя во всем понимаю! Это ты меня все почему-то не узнаешь. Моложавым матерям вообще трудно в этом вопросе… — Это звучало у него по-всегдашнему свойски и снисходительно.
Но что-то все-таки тревожило сына. И кажется, Никита собрался объясниться. У него вырвалось лихорадочно:
— Ну вот слушай. Вот я знаю, ма, ты спросишь про Катьку. Ты не трогай эту тему… — Карие глаза Никиты стали умоляющими. — Это я могу говорить о ней как угодно! Как у меня язык поворачивается, да? Как ужасно?.. Я за это Андрюхе так наподдал — он чуть не летел. (Теперь было ясно, что происходило на балконе.) А сам повторяю, да? А потому что они правы! Нужна определенность. Вот погоди, что бы сказал о ней мой отец? Есть ли у ее родителей дача? А ты? Только бы я не женился! Так? (Инна Кузьминична похолодела. Это ей пока не приходило в голову.) А мне нужна определенность! Твоя девчонка должна быть твоей. А у нее и да и нет… зайдите через десять лет!
В мыслях у нее мелькнуло: самолюбие, наигрыш? Ревнует он к кому-нибудь Катю? Не знает сын, что ему делать с этой своей привязанностью. Считает, что нужно что-то «делать». Но ведь действительно, кроме того, считает, что все пора и можно. Считает, что уже можно ему доверить живую Катеринку с диковатой челкой… Такая вот смесь мальчишества и практицизма. Это лучше или хуже, чем просто мальчишество или один практицизм? Да это же страшно перед родителями девочки!..
А ведь сын и в самом деле паниковал, открылся ей… Что же она должна теперь объяснить ему о жизни?
Вслед за растерянностью пришло привычное раздражение: как он мог мне такое устроить! (Хотя ничего ведь не «устроил»…) И что будет дальше?!
Она попробовала накричать:
— Тоже… жених! Чтобы из дому ни ногой! — И вообще, она поговорит с родителями Катерины!
Но этот разговор, несмотря на открывшиеся неразрешимые проблемы, был все-таки каким-то потеплением. Никогда раньше она не осмелилась бы кричать, что он не выйдет из дома: сейчас же хлопнет дверью…
Физиономия у Никитки снова была прожженной и бывалой:
— Ну, махен… Ты у меня такая женщина! Хотя и пробивается иной раз что-то просторечное…
Но все-таки-де с нею можно иметь дело. Она растерялась от такого признания…
— А ясность нужна, — заключил он.
Все это было нахально, развязно. И звучало продуманно… Не вчера родившимся заключением. Вот и поговори с ним, почти выпускником «английской» школы… Хоть учится хорошо, привычно успокоила она себя. Инна Кузьминична с годами все больше робела перед «фирменной» спецшколой сына. А если бы он не тянул? Разве бы она смогла помогать ему и натаскивать…
Теперь уже слушала его молча, поеживаясь плечами.
Жизнь вообще очень определенная вещь!.. Требует четкости и минимума чувствительности. И «морали» не больше, чтобы быть всегда в норме! Вот она сама — если разобраться — в общем, здо́рово все это улавливает! И он во всем ее понимает. Просто у нее своя жизненная ситуация, а у него своя!
Какая у нее ситуация, о чем он? И понимала: обо всем.
— Ну, в общем, ма, все у нас в порядке, мы ведь понимаем друг друга! Ты у меня будь здоров какая мать, только ты слишком вмешиваешься, мне ведь уже не семь лет…
Никита, конечно, развязен. Но в общем… полная солидарность. Что там пишут о непонимании отцов и детей?..
Ох и смутно же было у нее на душе.
Кажется, больше всего она удивилась, когда тот странный и милый Сергей Платонович почти через месяц позвонил ей…
Затем постаралась вернуть себе деловитое и уверенное сцепление мыслей: с какой стати она делает из этого Лаврова какого-то святого? Потянуло и его на разнообразие. Чего от всего этого можно ожидать? Роман немолодых и несвободных людей. Обыденный и с привкусом горечи. Ей-то все это зачем? И вдруг поняла, что почему-то помнятся его терпеливые и умные глаза на оживленном, потом усталом лице.
И началось что-то такое… Господи! Что это было и зачем? Какие-то облупившиеся особняки и стены, прогулки по вечерней Москве, простывающей после июльского пекла. Их бесприютность. Двое людей, ему далеко за сорок, ей поменьше, допоздна говорили на набережной.
О Кремле он рассказывал. Всего сотня с небольшим лет, как пало татарское иго, в это время строится Кремль-крепость; и нашествие еще не забыто — оборонительные башни вдоль берега реки на расстоянии полета стрелы, и выстроены без хода вниз для осажденных, с одними приставными лестницами, которые убирались потом. На Руси не доверяли полностью, но много требовали с человека. Ее тянуло пересказывать Никитке. Сынище вот-вот сообразительно и свойски спросит нечто…