ну,… это самое,… харашо, потому что мусор прибьет к земле». Дочь обиженно замечает, называя отца на французский манер, но с ошибкой – «ля папа́», что тот просил ее не употреблять слово «мусор», когда семья отправляется на променад или «в тиатер» (безграмотные слова автор вставляет намеренно, чтобы усилить нелепое впечатление от героев карикатуры).
Итак, в визуальной культуре Британии XVII – первой половины XIX в. одновременно существовали и эмоционально-нейтральные, и эмоционально-положительные, и эмоционально-отрицательные изображения бедных и бедности. О чем это может говорить историку?
Во-первых, о том, что проблема бедности, нужды, нищеты была актуальна и действительно обсуждалась в английском обществе. Ведь, если сравнить английскую визуальную культуру с культурой Голландии, где тоже были популярны т. н. beggar-images (изображения нищих), то можно, вслед за искусствоведами, заметить, что в голландской живописи наблюдалась, скорее, «эволюция» образа бедняка от крайне негативного и, «насколько это возможно, отвратительного», к «более мягкому и человечному».[261]
Во-вторых, о том, что визуальная культура развивалась в общем русле общественных и политических дискуссий о бедности и нищете. Среди сотен доступных нам изображений бедных в визуальной культуре XVII – первой половины XIX вв. «положительно окрашенные» образы бедности обнаружить гораздо труднее. Является ли этот факт лишь «эхом» политических дебатов, или же, напротив, свидетельствует об особенностях восприятия бедности в Англии? Размышляя об этом, можно обратиться к другому источнику, вскрывающему массовые стереотипы, риторику и дискурс, – к поэзии. Роберт Бернс, например, которого считают певцом простого народа и который сам себя идентифицировал с бедными слоями (!), во многих стихах высказывается вполне в духе английского «кто у нас беден, тот недостоин лучшей доли»:
Надежды нет, просвета нет,
$$$$$$А есть нужда, забота.
Ну что ж, покуда ты живешь,
$$$$$$Без устали работай!…
Беда, нужда крадут всегда
$$$$$$Мой заработок скудный.
Мой промах этому виной
$$$$$$иль нрав мой безрассудный?[262]
Еще более показательны красочные описания Бернсом «веселых нищих» из одноименного стихотворения. Образы тех, кто оказался в придорожном трактире по сюжету стихотворения, мало отличаются от образов, нарисованных визуальной культурой, а британские карикатуры того времени вполне могут служить портретами некоторых персонажей Бернса. Это солдат, потерявший на войне руку и ногу, бедный художник, бродячий музыкант, воровка, шут, разгульная девица, лудильщик. Все они или попали в нужду по собственной вине, или же, став жертвой обстоятельств, удовлетворены своим жалким существованием и не делают ничего, чтобы из него выбраться («Одноногий и убогий, я ночую у дороги,… но при мне мой ранец, фляжка, а со мной моя милашка!»). Всем им свойственны пороки, несовместимые с «протестантской этикой» – пьянство, разгул («Не помня горя и забот, ласкал он побирушку, А та к нему тянула рот, как нищенскую кружку», «Вино из бочонка тянул я взасос, гонял за соседскою дочкой»), лень, праздность («Житье на свете скрипачу – иду-бреду куда хочу, так не живется богачу – плевать на остальное!… Мы будем корки грызть вдвоем, а спать на травке над ручьем, и на досуге мы споем – плевать на остальное!»).[263]
Таким образом, интерпретация бедности в неприглядном, негативном ключе была характерной особенностью как визуальной, и письменной культуры Англии XVIII – первой половины XIX вв. Такая интерпретация не удивительна. Она была предопределена ценностной системой, тесно связанной с развитием новых капиталистических отношений. Нормы и ценности протестантской этики – трезвость, трудолюбие, бережливость, преуспевание в делах как свидетельство богоизбранности, – перекликались с идеей личной ответственности человека за свое материальное положение.
«Перелом» в восприятии бедности англичанами начинается, пожалуй, лишь со второй половины XIX столетия, когда – в том числе, в визуальной культуре, – появляются изображения бедных как «трудящейся бедноты» (“labouring poor”), работников, производственного ресурса. Эти визуальные образы сложно идентифицировать по эмоциональной окраске, т. к. мы видим их уже не в популярных «развлекательно-назидательных» гравюрах или сатирических карикатурах, а в живописи; не в веселых песенках или юмористических стишках, а в серьезных, иногда мрачных, произведениях прозы и поэзии. Они возникают под влиянием проблем, связанных с безработицей, отсутствием трудового законодательства, плохими условиями труда на фабриках и заводах, ужасными условиями жизни в работных домах.
Дж. Роуландсон. Обездоленный матрос. 1790-е гг.
Дж. Морланд. Последствия расточительности в юности. Начало XIX в.
У. Хогарт. Переулок Джина. 1757 г.
П. Сэндби. Уличная торговка, 1760-е гг.
Л.Ф. Буатар. Мальчик-«связной». 1760-е гг.
Дж. Маркс. Марш ИнтИлекта, или Мусорщик с семьёй. 1820
Тема «трудящегося бедняка», с одной стороны, символизировала переход английской культуры от романтизма и т. н. «наивного реализма» (когда сельская беднота, бродяги, цыгане, уличные торговцы и т. п. рисовались без надлома и драмы, с налетом легкой грусти и пасторальности) к эпохе критического реализма. С другой стороны, стоящие особняком изображения трудящейся бедноты иллюстрируют изменения в общественном сознании в связи с индустриализацией. Как указывал в своих наблюдениях уже знакомый нам по предыдущей главе книги исследователь бедности сэр Фредерик Мортон Иден, «старая боязнь бродяг и попрошаек, отступивших от ценностей протестантизма, равно как и стремление к «милосердию по-христиански», постепенно отмирали по мере того, как ускоряющаяся индустриализация ставила задачи обеспечения работой тех, кто в ней нуждался, и создания для них сколь-либо приемлемых условий жизни».[264]
Что такое хорошо и что такое плохо: нравоучительные сочинения для бедных
«Хоть бедные мы – мы послушны, честны.
За пищу трудом отплатить мы должны.
Работать готов я усердно и страстно.
Не пью я, и денег не трачу напрасно».[265]
Подобные четверостишия, предназначенные для заучивания наизусть, получили широкое распространение в Англии конца XVIII в. в рамках кампании по «морализации» бедноты и привития бедным и низшим социальным слоям «правильных» идей и ценностей. Эта кампания была, во многом, следствием развернувшихся в это время общественно-политических дебатов о природе бедности и борьбе с ней. В основном дискуссии проходили, естественно, без вовлечения в них самой бедноты. Философы, мыслители, научные мужи и дамы полемизировали друг с другом, спорили о бедных и их судьбе с высоты своего положения. Однако в конце XVIII столетия появляется масса сочинений, обращенных непосредственно к низшим слоям с целью «общего улучшения» их морали, дисциплины и – посредством этого – исправления их плачевного положения.
Такие сочинения носили поучительный характер, в них основные идеи участников дискуссий о бедности были «адаптированы» для восприятия народом, облечены в простую, удобоваримую форму.
Почему интеллектуалы решили расширить аудиторию дебатов и обратиться непосредственно к беднякам? Возможно, на это повлияло обострение проблем бедности и нищеты в 80–90-х гг. XVIII столетия, проявившееся, в том числе, в росте преступности, в социальной нестабильности и беспорядках. С другой стороны, в это же время наблюдается рост грамотности средних и низших слоев, появляются благотворительные и воскресные школы для бедных, где основной акцент делался именно на том, чтобы научить бедняка читать Библию, религиозные и просто поучительные тексты. В дополнение к чтению, ключевым подходом к образованию низших слоев в XVIII в. становится система механического запоминания Эндрю Белла – «rote learning», или «запоминание-зубрежка», которую британцы с гордостью называли «паровой энергией морального мира».[266]
Таким образом, тексты «непосредственно для бедных» к концу столетия имели шанс быть воспринятыми гораздо более широкой читательской аудиторией, нежели, скажем, столетием раньше.
Распространялись такие сочинения различными путями. В воскресных и благотворительных школах они раздавались бесплатно. В обязательном порядке – усилиями командиров и офицеров – морализаторские книжки распространялись среди солдат и матросов в армии и на флоте. В их пропаганде участвовало духовенство, раздававшее тексты прихожанам. Наконец, поучительный рассказ можно было купить за символическую цену – пенни, полпенни или полтора пенса. Торговля дешевыми дидактическими книгами «разрослась до невообразимости»: так, например, после первого выхода дидактического сборника «Недорогие охранительные трактаты» в течение года в Англии было продано 2 миллиона его экземпляров.[267]
Распространению наставительных текстов помогал и такой интересный прием, как «внутренняя реклама» – когда в тексте одних рассказов рекламировались другие. Например, в рассказе «История лакея, рассказанная им самим», герой солгал хозяину, но по дороге, по его же словам, купил «дешевую книжку за один пенни, где прочел, что одну женщину за ложь хозяину хватил удар, и она упала замертво». «Если эту женщину сразило, – подумал герой рассказа, – то вдруг и со мной то же случится?» – и решил признаться во лжи. И действительно, среди «охранительных трактатов» можно обнаружить рассказ о женщине-служанке, которая сначала ограбила своего хозяина, а затем солгала ему, но вскоре ее хватил удар и она упала замертво.