Итак, обращения пауперов за социальной помощью интересны с нескольких точек зрения. Во-первых, это свидетельства «от первого лица», детально описывающие условия жизни трудящейся бедноты в тот исторический период, когда, во многом под влиянием промышленной революции, начали стираться границы между трудящимся человеком и нищим паупером, между «повседневной» бедностью и крайней нуждой. Сэр Фредерик Мортон Иден, автор фундаментального труда «Положение бедных» (1797), был одним из первых, кто дал дефиницию понятию «трудящаяся беднота», причислив к последней тех, «чей ежедневный труд является необходимым условием для ежедневного существования».[360] Содержание обращений за помощью косвенно подтверждает определение Идена и одновременно дает неоценимо богатую пищу для анализа мельчайших деталей быта тех, кто находился на грани выживания.
Во-вторых, письма пауперов представляют собой низший для того времени уровень письменной коммуникации и грамотности. Учитывая, что значительная часть английского общества в Новое время была неграмотна вообще, письменные обращения к приходским попечителям для низших слоев общества были, судя по всему, «окошком» в общение, коммуникацию с прослойкой грамотных людей. По мнению Соколла, «Старое законодательство о бедных» не только обеспечивало действенные механизмы социального контроля, но и служило некоей институциональной площадкой, на которой трудящаяся беднота могла выражать свои нужды, торговаться, защищая свои интересы, высказывать требования, в определенной степени – вести «переговоры о выживании».[361]
Наконец, уникальное, на наш взгляд, достоинство этой группы источников – это то, что их нельзя назвать текстами в чистом виде. В прошениях пауперов очень много синтаксических, орфографических и пунктуационных ошибок: нетипичная или вообще отсутствующая пунктуация, написание слов в «транскрипционной» манере («как слышится, так и пишется»), повторы фраз, чехарда заглавных и прописных букв и т. п. Полуграмотные люди писали как говорили, передавая на бумаге то, что не передашь текстом, но передашь голосом – эмоции, разговорные речевые обороты, – и эта особенность превращает письма пауперов в уникальную смесь текстов и «голосов», вскрывающих многообразие мыслей, эмоций, аргументов беднейших слоев. По меткому определению историка, «письма пауперов протоколируют слова бедных в их собственном письменном изложении», тогда как даже сборники судебных протоколов, в которых запротоколированы слова бедняков-фигурантов судебных заседаний, – это «литературный секонд-хенд», составлявшийся секретарями.[362] Обращения за социальной поддержкой дают редкую возможность взглянуть на беднейшие слои не только «статистически», но и «культурологически», проникнуть «внутрь» этой социальной группы, услышать те голоса бедности, которыми говорили представители низших классов в далекую от нас историческую эпоху.
Заключение
По меткому определению Гертруды Химмельфарб, в эпоху Нового времени (точнее, в XVIII – первой половине XIX вв.) Англия превратилась в своего рода «социокультурную лабораторию», в которой на разных общественных и культурных уровнях происходило активное осмысление и оживленное обсуждение феноменов бедности и богатства, а также оптимальных вариантов решения проблем, связанных с нищетой и пауперизмом.[363]
В течение полутора столетий с помощью законодательства, социальных практик, философских рассуждений и общественно-политической полемики англичане будто бы пытались ответить на очень непростой вопрос: помогать попавшим в нужду или наказывать их за лень и нерадивость, терпеть бедному человеку свое положение, или же можно просить о помощи?
Эта интересная страница британской истории была, безусловно, связана с процессом трансформации так называемой «елизаветинской» системы социальной помощи, основанной, в первую очередь, на общественных дотациях в пользу нуждающихся, в «викторианскую» систему, базирующуюся на «помощи-наказании» в работных домах. И законодательство о бедных, и социальные практики в описанный в книге исторический период сочетали в себе черты как «старой», так и «новой» системы.
Кроме того, можно утверждать, что в XVIII – первой половине XIX вв. происходило медленное и постепенное вытеснение старых институтов и установлений новыми в ходе непростой модификации пресловутого «треугольника» взаимоотношений между государством, обществом и беднейшими слоями. Многие черты «старой системы» социальной помощи продолжали существовать и эффективно «работать» в Великобритании еще долгое время, а некоторые из них существуют и сегодня, в XXI веке. Так, даже после реформы 1834 года, сакцентированной на «закрытом» призрении в работных домах, огромную роль продолжали играть дружественные общества, внутриприходские механизмы взаимопомощи («механизмы деревенской солидарности»), временное трудоустройство нуждающихся, помощь неимущим со стороны благотворительных общественных организаций, частных лиц и церковных деноминаций. Такой «сложный» путь трансформации – еще одно свидетельство в пользу тезиса о «консервативности радикализма» в Англии, согласно которому, любые реформы в истории этого государства всегда стимулировались традициями и проверялись практикой…
В рассматриваемую нами эпоху категорию тех, кому надо помогать, – то есть нуждающихся в социальной помощи, конструировали не с экономической точки зрения, а, скорее, с административной. Более того, пауперов противопоставляли «честным бедным» – ограниченным в средствах, но не обращавшимся за социальной дотацией. Стоит согласиться с исследователем П. Слэком в том, что статус нищего, паупера «был в прямом смысле сконструирован властью с помощью выплат, учреждений и законов».[364] Возможно, именно поэтому и в дебатах о бедности, развернувшихся в Англии во второй половине XVIII – начале XIX вв., нуждаемость человека определялась именно в «административном» ключе – как «заявленная» нуждаемость паупера, и лишь немногие мыслители включали в это понятие нуждаемость «скромных» и «честных» бедных, «невидимых» (по описанию Адама Смита) и не просивших о помощи.
Эта «сконструированность» во многом играла на руку укреплению в общественном сознании связи бедности с социальным стыдом и страхом того, что, обратившись за помощью, ты будешь наказан, – хотя связь эта и без того гармонировала с ценностной системой протестантизма, трактовавшей богатство и преуспевание в делах как свидетельство «богоизбранности». Те слои английского общества, которые в XVIII столетии можно было классифицировать как бедные, стремились избежать «стыда бедности» или «стигмы заключенного», связанной с отторгающей перспективой попадания в работный дом. По словам историка Д. Нэша, «именно стыд должен был функционировать как рупор в процессе обращения человека за социальной помощью, делая последнее более противоречивым и, возможно, более эмоциональным». Нэш, кстати, не без основания полагает, что в Англии этот «стыд бедности» стимулировался не только законодательством о бедных, но и иными законами – например, «Актом об анатомировании» 1832 г., разрешившим анатомировать трупы умерших пауперов для проведения медицинских экспериментов. «В эпоху, верившую буквально в воскрешение тела, это угрожающим образом приближало стыд к сердцу бедняка», – пишет историк.[365]
Если суммировать содержание дискуссий о бедности в элитарных кругах – среди политиков, мыслителей, общественных деятелей, – то, несомненно, основной «водораздел» в них располагался именно вокруг «вопроса вины» – то есть вопроса о том, виновен ли бедняк в своей плачевной участи. Большинство «ученых мужей» сходились на том, что, проводя жесткие и даже антисоциальные меры в отношении нуждающихся, можно не только блокировать, но и устранять социальные проблемы. Более узкий пласт сочинений о бедности рассматривал проблему с «общечеловеческих», гуманистических позиций. Были и те, чей подход не вписывался строго ни в один из «полюсов» дискуссий. Это и Адам Смит, пытавшийся, с целью решения проблем бедности, «увязать» свою знаменитую теорию свободного рынка с менее известной концепцией эмпатии и человеческого сочувствия. Это Джонас Хэнуэй, убеждавший современников не сокращать численность бедняков (к чему, напротив, призывали Тауншенд, Мальтус и Риккардо), а вместо этого бороться за сохранение их жизней – но, в первую очередь, с целью увеличения «человеческого ресурса» («пушечного мяса») в массивных военных и колониальных кампаниях Британской Империи. Наконец, это сэр Фредерик Иден, скрупулезно исследовавший условия жизни беднейших слоев для выработки практических мер и «бытовых советов» по недопущению попадания малообеспеченных групп населения за черту бедности.
Можно ли выделить в идеологическом и культурном пространстве того времени идею, которая объединяла бы два кажущихся противоположными дискуссионных полюса? Думается, что таковой можно считать идею самопомощи как выхода из крайней бедности. Мальтузианцы рассматривали ее как обязательную часть кампании по «морализации» бедноты, «гуманисты» – как альтернативу унизительной стигматизации бедняка.
Идею самопомощи можно разделить на два вектора. Первый – это взаимопомощь в среде людей, находящихся в сходном экономическом положении (уже упоминавшиеся дружественные общества и кассы взаимопомощи). Второй – это индивидуальная экономия и рациональный быт. Оба вектора «красной нитью» проходили в массовой и популярной культуре того времени – будь то нравоучительные сочинения для бедных (стихи, короткие рассказы, морализаторские трактаты или правила поведения) или рецепты набиравшей популярность «экономной кулинарии» – правильной диеты как фундамента повседневной экономии, лежащей в основе «правильного», рационального образа жизни, способного уберечь от нищеты. Любопытно, что и сегодня, особенно в периоды ухудшения экономической ситуации, с экранов телевизоров и страниц журналов населению предлагаются похожие совет