Еще ниже располагались бродяги, нищие, престарелые, больные и безработные – эти, по словам Р. Портера, «плавающие обломки общества, груз, выброшенный за борт». Эти люди брались за любую работу даже за ничтожное вознаграждение. В большинстве других стран бедные того времени были крепостными; в Англии же они были по преимуществу наемными рабочими, хотя по-прежнему назывались «слугами» своих хозяев. К тем, кто не контролировал свой труд, а зависел от других, относились наемные батраки, подмастерья в промышленности и строительстве, прядильщики, чесальщики, ткачи, вязальщики чулок.[49]
Некоторые современники называли Англию «чистилищем для слуг», а современники писали, что осознание тружеником того, что он всю жизнь будет не более чем батраком, существенно подрывало мотивацию к трезвости, трудолюбию и бережливости. Более того, в некоторых источниках есть информация и об ужасном обращении хозяев со своими слугами: так, известен факт, что в 1764 г. фермер из Мальмсберри был осужден за то, что искалечил и кастрировал двух своих подмастерий. Рабочий день трудящегося длился «от рассвета до заката», а условия работы моги быть просто бесчеловечными. Легочные и бронхиальные инфекции были «верными спутниками» жизни английской трудящейся бедноты.
В то же время иностранцы отмечали, что «бедные не выглядят в этой стране настолько бедными, как в других странах». Даже посетивший Англию в конце 1789 г. Николай Карамзин писал: «Какая розница с Парижем! Там огромность и гадость, здесь – простота с удивительною чистотою; там роскошь и бедность в вечной противуположности, здесь – единообразие общего достатка; там палаты, из которых ползут бледные люди в разодранных рубищах; здесь из маленьких кирпичных домиков выходят Здоровье и Довольствие – лорд и ремесленник с одинаково благородным и спокойным видом».[50]
Как же обстояло дело с разницей в доходах на различных ступенях этой причудливой социальной лестницы на самом деле? Ответ на этот вопрос можно почерпнуть, к пример, из доступных нам данных статистики.
Около 1688 г. Грегори Кинг (ему приписывают первое статистическое описание состояния английского общества) писал, что самое малое, на что английская семья (скажем, мужчина, его жена и трое детей) могла прожить без попадания в долги, обращения за помощью прихода или же за частной благотворительностью, – это 40 фунтов в год. Он полагал, что доходы пэров составляли около 2 800 фунтов (некоторые исследователи сегодня утверждают, что эта цифра была занижена как минимум вдвое). С другой стороны, 364 тысячи «работников и слуг» имели доход на семью всего 15 фунтов в год; 400 тысяч «безземельных крестьян и пауперов» жили на 6 фунтов 10 шиллингов в год; 50 моряков существовали на 20 фунтов; 35 тысяч солдат – на 14. Вместе вышеперечисленные группы составляли более половины семей в стране. Вычисления Кинга, таким образом, предполагали, что верхние 1,2 % населения владели 14,1 % национального дохода; а нижние 67,1 % – около 29,9 %.
Историки, изучавшие XVIII столетие, оговариваются, что в 1780 году еще меньший процент (1 %) владел еще большим количеством национального достояния (25 %).
Вот, например, как выглядела, по данным Р. Портера, таблица годовых расходов сельского работника «средней руки» из графства Оксфордшир в конце XVIII века:
4, 5 буханки хлеба в неделю по 1 шиллингу 2 пенса каждая – 13 фунтов 13 шиллингов,
чай, сахар (для большинства тружеников эта статья расходов была роскошью – Ю.Б.) – 2 фунта 10 шиллингов,
масло, маргарин – 1 фунт 10 шиллингов,
пиво, молоко – 1 фунт,
бекон, мясо – 1 фунт 10 шиллингов,
мыло, свечи – около 15 фунтов,
аренда жилья – 3 фунта,
одежда – 2 фунта 10 шиллингов,
обувь, бельё – 3 фунта,
иное – 2 фунта.
Таким образом, совокупные расходы составляли 31 фунт 8 шиллингов.
Зарабатывал такой труженик, как правило, 8–9 шиллингов в неделю. Его расходы, таким образом, превышали его доход больше, чем на 5 фунтов в год. Частично разница возмещалась приходом (подробнее об этом – в следующем разделе главы), но на 5 фунтов он все равно оставался в долгу.[51]
Итак, различия в условиях жизни бедных тружеников, чей доход не превышал 10 фунтов в год, и пэров, ежегодно пополнявших свой бюджет приблизительно на 10 000 фунтов, были, действительно, огромны. В то же время различия в доходе и статусе соседних звеньев «социальной цепи» (например, маркиза и герцога, кухарки и горничной, врача и фармацевта) были порой едва различимы. Последнее обстоятельство часто приводится историками консервативной ориентации как доказательство того, что в целом установившаяся к XVIII в. система социальной иерархии «принималась» почти всеми социальными группами и, продолжая достаточно успешно регулироваться при помощи традиционных механизмов семейных связей, устоявшихся критериев добродетели и морали, верований и религиозных табу, обладала достаточной прочностью и гибкостью. Так, в начале XIX столетия английский парламентарий писал: «У нас расстояние между пахателем и пэром состоит из множества шестеренок, смыкающихся друг с другом самым удобным образом, что делает весь механизм совершенным в своей последовательности, силе и красоте».[52]
Впрочем, в эту «красоту» не вполне вписывались те, кто находился на самом дне общества: «люди подземелья», этот сокрытый от посторонних глаз мир нищих, мелких воришек, цыган, бездомных и безработных, бродяг, мошенников, которые существовали «непонятно на что» и которых немецкий путешественник Лихтенберг описал как «рожденных где-то у печей для обжига кирпича на лондонских окраинах,… не умеющих читать и писать,… и обычно заканчивающих жизнь на виселице в возрасте 18–26 лет». В основном эти люди обитали в Лондоне. Там к концу XVIII столетия сформировался целый слой обнищавших пролетариев, оставшихся без работы и лишившихся какого-либо дохода (часто в силу старости, болезни, увечья), или же перебивавшихся случайными работами, которых также не хватало для содержания семьи.[53] Пауперизм к началу XIX в. превратился в серьезную проблему, а численность потерявших работу или получавших низкое жалованье рабочих постоянно росла.
Было ли английское общество XVIII в. классовым? Марксистские историки, отвечающие на этот вопрос положительно, указывают, в первую очередь, на многочисленные и частые массовые волнения и мятежи, потрясавшие страну и зачастую принимавшие формы социального протеста. Последние, как правило, связываются исследователями данного направления с борьбой за политические реформы и рассматриваются, в силу этого, как проявления классовой борьбы.[54]
Известный историк-неомарксист Дж. Рюде в своей работе «Народные низы в истории» дает немало примеров повышенного уровня преступности, жестокостей толпы, кровавых бунтов, потрясавших в XVIII веке «галантную Англию».[55] О неспокойности социальной и политической обстановки отчасти свидетельствует и жестокость уголовного законодательства того времени, предусматривавшего публичную смертную казнь (последняя из таких казней датируется 1868 годом!) за достаточно большое количество преступлений. «Это было время, – пишет английский историк Дж. Рул, – когда люди могли пострадать от толпы, охотящейся на ведьм, когда женщин еще сжигали за убийство мужей, хотя уже отменили практику их предварительного удушения».[56]
Заметим, однако, что отнюдь не следует связывать нестабильность в обществе с классовой борьбой в традиционном марксистском понимании. Современники, как указывалось выше, действительно делили общество на «высшие слои», «срединные слои» и «трудящихся людей», однако самые острые столкновения чаще всего происходили не между классами, а между представителями различных религий (католиками и протестантами, англиканцами и протестантскими диссентерами) или между соперничавшими экономическими интересами; волнения могли быть в равной степени вызваны как борьбой за повышение жалованья и протестом против механизации производства, так и ненавистью к евреям, ирландцам, шотландцам и другим национальным меньшинствам.
Итак, расположив структуру английского общества конца XVII – первой половины XIX вв. на условной шкале «преемственность – трансформация», мы можем прийти к следующим выводам. С одной стороны, об изменениях в социальной структуре свидетельствует появление прообраза среднего класса и включение его в экономическую жизнь, а также то, что роль в общественно-политической жизни таких социальных групп, как «люди денежного интереса» и «пролетаризировавшаяся» беднота, возросла. С другой стороны, владение землей по-прежнему оставалось одним их наиболее доходных и престижных способов существования в обществе, и «табель о рангах», возглавляемый крупными землевладельцами, в 1800 г. выглядел почти так же, как столетием раньше. Несмотря на изменения в экономике, традиционные механизмы, регулировавшие общественные отношения, мало изменились по сравнению с XVII в., и статус в обществе по-прежнему определялся комплексом факторов, включавшим семейные связи, происхождение, национальность, религиозные убеждения.
Английская система социальной помощи в XVIII – первой половине XIX вв.: законодательство, практики и нарративы
Примерно в одно и то же время, в конце XVIII – начале XIX в., «туманный Альбион» посетили два известных иностранца, оба историки, – граф Алексис де Токвиль и Николай Михайлович Карамзин. Оба были поражены отношением в Англии к бедным и бедности и оставили об этом заметки. Однако в этих заметках были высказаны прямо противоположные мнения.
Так, Токвиль удивлялся, насколько велик в Британии «процент населения, зависящий от организованного милосердия». «В странах, где большинство населения плохо одето, живет в плохих условиях, плохо питается, – продолжал он, – разве кто задумается о чистых одеждах, о здоровой пище, о комфортном жилье для бедных?… Большинство же англичан, имея все это сами, считают отсутствие этого пугающим бедствием. Это общество… лечит беды, которые в других местах не замечают», – заключал Токвилль, обосновывая свой вывод тем, что в Англии средний уровень жизни, на который может рассчитывать человек, выше, чем в любой другой стране мира.