Мы уверены были, что именно эти наши слова производят среди ворон суматоху, так как ни одна не хочет лететь задней.
Я постарше стал, меня дома читать и писать учили.
Отец рисовать был мастер и написал мне азбуку, целую книжку.
В азбуке опять корабли и пароходы, и рыбы, и птицы — все разрисовано красками и золотом. К азбуке указочка была костяная резная.
Грамоте больше учила мама. Букву А называла «аз», букву Б — «буки», В — «веди», Г — «глаголь», Д — «добро». Чтоб я скорее запомнил, шутя говорила, что начертанья А и Б похожи на жучков, буква В — будто таракан, Г — крюк…
Для памяти я и декламирую:
Аз, буки — букашки,
Веди — таракашки,
Глаголь — крючки,
Добро— ящички.
И другие стишки про буквы:
Ер (ъ), еры (ы) — упал с горы.
Ер (ъ), ять (ять) — некому поднять.
Ер, ю — сам встаю.
Азбуку мне отец подарил к Новому, 1902 году, поэтому вначале было написано стихами:
Поздравляю тебя, сын, с Новым годом!
Живи счастливо да учись.
Ученый водит,
Неученый следом ходит.
Рано, весело вставай —
Заря счастье кует.
Ходи право,
Гляди браво.
Кто помоложе,
С того ответ подороже.
Будь, сын, отца храбрее,
Матери добрее.
Живи с людьми дружно,
Дружно, не грузно,
А врозь — хоть брось!..
Отец, бывало, скажет:
— Выучишься — ума прибудет.
Я таким недовольным тоном:
— Куда с умом-то?
— А жизнь лучше будет.
Весной выученное за зиму бегали писать на гладком береговом песке.
В городе я поступил в школу, уже хорошо умея читать и писать.
Больше всего успевал я, учась, в языках, совсем не давалась математика: из-за нее не любил я школы,
бился зиму, как муха в паутине. Жизнь была сама по себе, а наша школа сама по себе. Город наш стоял у моря, а ни о Севере, ни о родном крае, ни о море никогда мы в школе не слыхали. А для меня; это всегда было самое интересное.
С ребятами сидим на пристанях, встречаем, провожаем приходящие, уходящие суда да поем:
У папы лодку попросил.
Пала пальцем погрозил:
— Вот те лодка с веслами.
Мал гулять с матросами!..
Или еще:
Пойду на берег морской.
Сяду под кусточек.
Пароход идет с треской.
Подает свисточек.
Насколько казенная наука от меня отпрядывала*, настолько в море все, что я видел и слышал, льнуло ко мне, как смола к доске.
Рождение корабля
Именитые скандинавские судостроители прошлого века Хейнц Шифмейстер и Оле Альвик, рассмотрев и сравнив кораблестроение разных морей, много дивились искусству архангельских мастеров и сказали:
— Равных негде взять и не сыскать, и по всей России нет.
Вот какую себе наши плотники доспели честь, своей северной родине славу. А строили, бывало, без чертежей,
без планов, единственно руководствуясь врожденным архитектурным чутьем и навыком.
Но и в нашем Поморье не каждая деревня рождала славных мастеров. Как солнце и месяц перед звездами, гордились у нас перед другими деревнями Подужемье и Сума, Кемь и Уна, Лодьма, Емецк и Соломбала.
Если у мастера рука легкая и он строит корабли, какие море любит, походливые и поворотливые, такого строителя заказчики боем отбивали, отымом отымали; ежели занят, то, словом заручившись, по три года ждали. Дождавшись, мастеру досадить боялись — криво ли, право ли хозяйской мошной трясет.
Суда у нас строили: шкуны*, боты*, лихтеры*, кутера*, ёлы* мурманские, шнёки*, карбаса морские и речные.
Прежде были лодьи, бригантины*, кочи*, барки всё большие корабли; на них давно мода отошла.
На шнеке, древнем беспалубном судне, еще мои отец плавал в Датску — Норвегию.
Рассказывал, как придем в Стокгольм или Копенгаген на шнеках, профессора студентов приведут обмерять и рисовать наши суда — то-де корабли древних мурманов (норманнов).
Строили из сосны. На самой дешевой еловой посудине мачта, бушприт, стеньги— непременно сосновые. Ну, остальной рангоут* из ели. Ель на воде слабее сосны.
У Белого моря берега: Зимний, Летний, Кемский, Терский. И на каждом берегу те же суда строили своим манером.
Кому это дело в примету, тот, и в морекой дали шкуну усмотрев, не только какого она берега, но и каким мастером сработана назовет.
Красен в месяцах месяц май. Славен в корабельщиках Конон Иванович Тектон[2].
Он родился у Белого моря, на Кемском берегу, в бедной рыбацкой семье. Пройдя наше поморское судостроительство, уехал в Норвегию и Данию. Здесь изучал языки: английский, немецкий, норвежский, математику, навигацкие науки, морскую астрономию, рисование. Не покидая наук, работал на верфях. Вернулся на родину уже в зрелом возрасте. Рано овдовел, рано сыновей потерял: утонули зуйками на Мурмане.
В дни моего детства слава Тектона еще трубила на берегах Белого моря.
Конону Ивановичу было уже полсотни годов. Он обходил берега Ледовитого океана, строя шкуны, боты, бриги, гальоты и ёлы сшивая. Норвежане и датчане не раз пожалели, что отпустили из рук строителя, и не однажды докупались до Конона, манили деньгами, но он не покорыстовался и не поехал. А ведь сам во всю жизнь не имел ни кола ни двора. Что заработает, всё раздаст в долг — без отдачи.
Кому Конон дело делает, тот в его воле ходит.
Строил однажды Конон океанское судно богатому купцу. Была весна, и дело приходило к концу.
И у купца гостил брат, важный петербургский чиновник. Этот господин повадился кутить на постройке со своими приятелями. И мастер того не залюбил.
Однажды срядился Конон с подмастерьями, с Олафом да с Василем, в город. В городе они разошлись. Вечером мастер первый воротился на карбас и сел дожидаться ребят. Тут — не ждан, не зван — подкатил к карбасу на трех извозчиках хозяйский брат с веселой компанией; все пьяны и с песнями. Да начали нахально приказывать:
— Вези к новопостроенному судну! Нам угодно, там гулять будем.
И Конон отказал:
— А нам не угодно. И гулять там не будете.
Они не послушались, только пуще закуражились и полезли в карбас самосильно. А один, толстый, прискочил и сбил с Конона шапку, не зная его плотной силы.
Тогда Конон Иванович, губу закусив, поднял толстого за шиворот и огрузил в воду, чтобы его благородие прохладилось. И, опять тряхнув, бросил в карбас, так что и поддон* заговорил.
Гуляки — на Конона с кулаками:
— Утром мы тебя, хама, в тюрьму бросим, а теперь вези, куда приказываем!
И который с ружьем, учал палить и одному приятелю обжег ухо.
И Конон, бояся головщины*, открыл парус и сел за румпель. До судна бы ходу четверть часа, а уж карбас бежит и все три четверти. А те поют да играют — не понимают, что кормщик правит к дальнему пустому острову. Да и тот накрыло туманом.
Как на широком месте качнуло, хозяйский брат забранился:
— Ты пьян, мужик! Куда ты правишь? Почему долго едем?
И Конон ответ держит:
— К ночи вода кротка — мелка, а карбас от народа грузен. У постройки на мель сядем. Обойдем подальше, где берег глубже… — И тут, рулем покосив, Конон причалил к берегу: — Приехали!
Те выкарабкались на незнакомое место и опять взялись грозить и лаять, зачем стройки не видно. И охотник опять палит, как дикий! А Конон выкинул им корзины с вином и закусками, веслом отпихнулся — да и был таков…
Целую ночь бродили господа-те по песку в тумане. Судна наискались, перевозу накричались, куда попали, не понимают.
Ну, коньяков с собою было на залишке — небось не озябли.
А утром туман снялся, и они увидели себя на голой песчаной кошке. И судно новопостроенное видать не так далеко: стоит на другом острову за рекою.
Ах да руками мах, а на том не переедешь…
Вскоре подобрали их устьянские бабы-молочницы: плыли в город с молоком.
А кто прав остался?
А Конон.
Хозяин, бояся, как бы мастер на гневе работы не покинул, тот же день прибежал на стройку, по палубе за Кононом ходит. Брата с компанией всех приругал:
— Сами себе они, страдники*, страм доспели. Как ты их, дорогой мастер, выучил… Хы, хы!.. А у нас с тобой нету обиды. Нету!
Однако по жалобе петербургского чиновника губернатор хотел было выкинуть Конона Ивановича из города, да раздумал: кончилась Японская война, начались забастовки 1905 года.
В те дни и годы отобралось маленькое стадышко низовских моряков в артель, чтоб не кланяться хозяевам, не глядеть из чужих рук, а самим осилить постройку большого судна для океанского плавания. Моего отца выбрали артельным старостой и казначеем.
И отец загодя припас лес, и приплавил к городу на остров, и распилил, и кокоры обтесал.
Товарищи матерьял осмотрели, благодарили и спросили:
— Каким думаешь мастером строить?
А отец и говорит:
— У меня один свет в очах — Конон Второушин, да он сейгод в Кеми завяз…
Было, подумали на Пигина, кронштадтского мастера, он давно насватывался, но помянули, что Пигин человек зависимый, ему Немецкая слобода* только палец покажет — он артельное дело бросит… Нет уж, без Конона Ивановича нам не сняться.
И, надеясь на прежнюю дружбу, что он прежде к нам хаживал, хлеба едал, квасу пивал, послался отец к Конону Ивановичу с письмецом:
«Любезный мастер и друг! Охота видеть твоего честного лица и сладких речей слушать. А мы тебе в Архангельском городе делов наприпасали. Воля ваша, а большина наша!»