Мне страшно возвращаться в свою квартиру. Телевизора нет, делать нечего. Вчера, пока не лёг спать, листал телефонную книжку, думал, кому позвонить, и не придумал. Позавчера, толком не пожрав, напился пива и позвонил брату в Америку.
Он что-то говорил, а меня тошнило, и я блевал на пол рядом с кроватью, прикрывая трубку ладонью, чтобы он не слышал.
После Нового года пошёл в один день сразу с двумя новенькими. Взяли каждый по коробке полицейских машин, они — эти машины — уходили хорошо, и, чтобы за добавкой в контору не возвращаться, я выписал сразу три коробки. Если идёшь с новенькими, то весь товар записываешь на себя.
На Ленинском проспекте у моего подопечного упёрли всю его коробку. Вернулись в офис — менеджер сказал, что такое иногда случается, переживать не надо. Парень этот, конечно, лопух, но ответственным был ты, так что с тебя спрос. Деньги за пропавший товар нужно вернуть в три дня, сумма небольшая — всего четыреста долларов. И лучше не тянуть, так как потом за каждый день просрочки будут расти проценты. В случае неуплаты разбираться придётся с теми парнями, что сидят на охране.
Четыреста баксов!
Только вчера отдал Алёнке полтинник. Нашёл, чем занять себя вечером, — поехал, встретился с ней, дал деньги, сказал, что на дочку. Хотелось выпендриться. Пришлось звонить и просить обратно.
Бронзовый лохматый Бетховен ушёл за двести пятьдесят долларов по цене лома цветного металла. Тридцатку дали за старый фотоаппарат, ещё пятьдесят были отложены для Георгий Семёныча, по десятке скинулись Рома с Вовкой.
Витька по старой дружбе помог с машиной, чтобы отвезти Бетховена в магазин. Пока спускали его к подъезду, так умаялись, что даже подташнивать стало, руки потом ещё два дня тряслись — тяжёлый собака. Но ещё тяжелей было разговаривать с матерью.
Мне-то этого композитора совсем не жалко было, а для неё, как я понимаю, он был ещё одним кусочком её прошлого, который исчезал за порогом. Его упрямый подбородок, застывшие крупные черты лица обещали какую-то надёжность и стабильность. Бетховен, старинные часы, которые когда-то каждые полчаса будили гостей своим боем, тёмная мебель с бирками ХОЗУ Кремля на задних панелях, цветы, которые жили на всех подоконниках, — они как будто уже утратили внутреннюю связь, но пока что держались вместе по привычке, создавая своим присутствием ощущение дома. Даже переехав в другую квартиру, они расположились в подобии прежнего, раз и навсегда заведённого порядка.
Если я даже в моём теперешнем состоянии всё ещё стремился добраться, доползти до своего призрачного будущего, то мама, наоборот, была обращена лицом к прошлому. Такому же недостижимому, но, может быть, чуть более реальному. Уход Бетховена усиливал разрыв с этим прошлым.
Мама не одобряла этой моей работы и не ждала от неё ничего доброго. Бетховена предложила сама, понимая, что вынуждена что-то отдать, и молча смотрела, как мы с Витькой вытаскиваем его на лестничную площадку. Может, мне бы стоило и помолчать, но я стал объяснять ей всё снова и снова. Ощущение того, что я занимаюсь чем-то не тем, чем надо, было знакомо мне давно, и я знал, что нужно просто распалить себя, хорошенько разозлиться на кого-нибудь, чтобы оно прошло.
Мама стоит в прихожей, прислонившись к стене, смотрит себе под ноги и слушает. Крашеные волосы, очки с резинкой на дужках, которые у неё всегда висели на груди, чтобы не потерять, в руках вечно старый автобусный билетик или ещё какая-нибудь бумажка, которую она мнёт в пальцах.
Она меня всегда так провожает, когда я к ней захожу. Перед моим уходом она вот так вот стоит, смотрит под ноги, а потом спрашивает: «Ты точно всё взял, ничего не забыл? Проверь. По-моему я тебе должна была что-то дать и забыла. Нет?». Каждый раз так.
— Почему ты не понимаешь, что я не мог продолжать учёбу в таком институте, одновременно подрабатывая. Мне и преподаватели об этом твердили. Я открою свой офис, будут деньги, и тогда я смогу и учиться. и лечиться, и… не знаю, и всё, что угодно. Понимаешь?
Мама кивала, а я всё равно продолжал рисовать ей картинки того, что должно наступить через некоторое время, ради чего я сейчас просыпаюсь каждое утро и ложусь в кровать каждый вечер, ради чего продаю Бетховена. И во что сам уже не очень верил. Но зато я потихоньку заводился, начинал злиться, и меня отпускало. Я стоял в прихожей и говорил ей всё это, пока Витька ждал меня в машине у подъезда.
Выгнали всё-таки Вовку. Выгнали, а недели через две-три он позвонил, и мы собрались у меня дома — я, он и Рома.
— Предлагаю работать втроём, без всяких офисов и говнюков типа того Васи. У меня есть пластырь. Толкаем по три, — себе берёте по тысяче, мне отдаёте две.
— Где ты его берёшь-то?
— В Одессе. По тысяче. За полдня легко сдаю по триста штук, без напряга абсолютно.
Да, это предложение получше, чем продажа квартиры. В конторе тоже уже обрыдло всё после того случая. Расплатиться-то я расплатился, но повели они себя тогда, конечно, как нелюди — три дня сроку дали, хотя вообще скостить бы хоть половину могли. Видеть их рожи не могу. А главное, я больше не могу изображать перед новенькими свою крутость и уверенность.
А тут все свои, втроём всего, и доверие есть. Какая хрен разница, какой товар впаривать, зато сам себе рабочий день устанавливаешь, ни в какой офис сдаваться не ездишь. Тут и думать нечего, надо соглашаться.
Ходили по Москве втроём, так безопаснее, да и веселее. Вовка не обманул, три сотни пластырей уходили влёгкую, а если старались, то продавали и по пять сотен каждый. А пять сотен — это пятьсот тысяч в день. Это просто немыслимый заработок, если работаешь на офис. Просто дело в том, что товар-то дешёвый и всем нужен, это тебе не паровозики или ролики для чистки одежды. И менеджеров кормить не надо — сам себе менеджер.
Но по пятьсот штук это, конечно, не всегда, потому что Вовка, побегав немного по улицам, тащил нас скорее в кафе. Потом уже труднее, потому что клиент запах чует и доверяет меньше. А в конце дня вообще оседали где-нибудь в кабаке и строили новые планы, как будем расширяться, набирать себе людей, а сами сидеть в своём офисе. Обсуждали, какую заведём секретаршу, какую крышу. Наутро выходили на работу поздно.
Потом пластырь закончился, и Вовка с Ромкой поехали в Одессу за новой партией, а я остался делать ремонт. Вдруг это у неё пройдёт, вдруг это всё-таки временное. Вернётся, увидит не просто квартиру, а конфетку. Деньги на ремонт теперь были, только надо было с Витькой договориться насчёт машины, чтобы он помог плинтуса, вагонку и линолеум довезти.
А Витька вместо этого привёз мне компьютер. Так получилось как-то случайно. Я ему позвонил, он спрашивает:
— Компьютер нужен? Тут сборный ребята по дешёвке предлагают.
— А зачем он мне?
— Ну, в игрушки играть, да мало ли. Триста баксов всего.
— Привози, посмотрим. — После того, как со своим товаром работать стали, такие деньги, как триста или четыреста долларов перестали быть для меня запредельными суммами.
Он привёз. А через неделю я отдал ему бабки, и если бы он попросил дороже, то всё равно бы заплатил. Я стал играть.
В первый момент, пока я ещё не въехал, и пока мышка ещё не слушалась в руке, я нервничал. Мне очень не хотелось проигрывать, мне не хотелось, чтобы эти монстры убили меня. Я ещё не сообразил, что можно сохраняться время от времени и не начинать каждый раз с самого начала. Я нервничал.
Но потом понял, что, наконец, нашёл занятие, которое мне нравилось. Я получал удовольствие от самого процесса, я жил настоящим моментом. Убили тебя, ну и что — перезагрузился и дальше как огурчик. «Вульф» — это ещё фигня, а вот в «Думе» мне нравилось всё. Иногда, перебив всех врагов на каком-нибудь уровне, я просто ходил по всем этим бесчисленным переходам, улицам, крышам домов, и надо мною было красноватое небо, которое отдалённо напоминало чудовищные закаты рериховских картин. Колонок у меня не было, игра шла в полной тишине, и мне это тоже нравилось.
Там не было прошлого и будущего, из игры можно было выйти в любой момент и потом снова оказаться в ней. После того, как меня первый раз убили, я расслабился и научился ловить кайф от игрушки. После того, как умер, уже ничего не страшно. Нажал кнопку Escape — и свободен.
Мы ходили по-прежнему втроём, толкая свой пластырь, но с Вовкой мне всё меньше и меньше нравилось работать. Меня тянуло домой, а его — выпить. Один раз к середине дня он уже не мог идти, и нам пришлось уложить его в подъезде под лестницей, выпросив у жильцов ближайшей квартиры картонку и старое одеяло. Не тащить же его бесчувственного с Шоссе Энтузиастов через полгорода. Деньги, часы и документы забрали себе, чтобы его не ограбили.
Ромка задумчиво покрутил в руках Вовкины часы, положил в карман, а потом спросил:
— Слушай, может, будем вдвоём с Одессы товар заказывать? Я же с Вовкой был там, мужика этого адрес есть, телефон есть. Мы же у него жили тогда, я даже жену его на кухне отымел, пока они пьяные были.
— А Вовка?
— А он сам себе привозить будет. Так справедливее получится — по одной цене покупаем, по одной продаём. Нам тогда по две тысячи с каждой штуки выходить будет.
— Давай, мне всё равно.
— Я уже, Серёга, продумал всё. Мы лучше не ездить будем, а заказывать, — и деньги в Одессу, и пластырь обратно через проводницу на поезде будем переправлять. Мотаться не придётся. Давай для начала по сто пятьдесят долларов отправим.
Раньше я бы с огромным удовольствием сгонял бы в другой город, тем более в Одессу, где никогда не был, посмотрел бы, какое там море, да вообще так. А сейчас не хотелось.
Через неделю мы встретили с Ромой поезд, на котором приехал пластырь. Взяли у проводницы коробки, проверили, вроде, всё нормально, и потащили потихоньку. Навстречу Вовка, видно, тоже ездить надоело, так же получает. Кого не хотелось бы сейчас видеть, так это его.
— Так, да? Украли, суки, идею мою, да?