— Да, нет проблем. Завтра в четыре, да?
— Завтра в четыре после полудня у нас в Каса Лингва они будут тебя ждать. После съёмки с тобой также хотел встретиться фотограф. У тебя есть мой номер, если возникнут сложности, то обязательно звони.
— Хорошо.
— Тогда до скорого.
— Пока.
Я обрадовался, что на завтрашний день есть занятие. Это можно рассматривать даже как маленькое приключение — проехать на велосипеде по чужой стране девять километров до станции, найти дорогу, купить билет, сесть в поезд. Потом интервью — тоже некоторая порция адреналина, это не сидеть за огромным конторским столом в сумеречном кабинете два дня подряд, сознавая свою импотенцию.
На станции, наверное, можно будет купить пивка, чтобы, сидя в вагоне, смотреть на проплывающие пейзажи так, как я всегда это делаю в наших электричках.
В кухню пришла Маргерит, моя соседка. Мы познакомились вчера. Лет сорок пять-пятьдесят, у европейцев мне трудно определять возраст, они сохраняются лучше, чем наши. Хотя в случае с поэтами, может быть, это правило и в Европе не действует?
— Привет! Как дела? У меня есть немного виски, ты хочешь?
Вот это женщина, поэтесса! Пример взаимопонимания без границ.
— Разве что немного. Спасибо. Я вообще-то не очень люблю крепкие напитки, — соврал я. Если бы она знала, как я посматривал на эту бутылку.
— А я люблю после удачной работы. Здесь так хорошо работать. Тишина, кролики, фазаны, такая природа. Я хочу закончить цикл стихов, и мне кажется, что тут как раз отличное место для этого. Абсолютно не могу работать в городе.
Я испытываю вполне понятное раздражение — человек спокойно сидит весь день за компьютером, зная, что у него в холодильнике стоит початая бутылка. Но раздражение быстро уходит, когда я чувствую в руке бокал.
— Мне тоже в Москве трудно писать. Маленький сынишка, маленькая квартирка. Иногда приходится по ночам сидеть, чтобы никто не беспокоил. — Не дай бог, сейчас спросит, о чём я пишу. Так уже всё это надоело.
— У тебя есть что-нибудь переведённое на голландский, английский или французский?
— На французском роман издали. Если хотите, принесу сейчас.
Мы с Маргерит обменялись — я ей дал свою книжку на французском, она мне несколько листов с английскими переводами её стихов. На одном из них я записал её электронный адрес и положил в записную книжку.
— Ещё немного?
— Давайте. Вкусный виски.
Мы болтали в кухне, потом пошли в столовую, потому что наступило семь часов, время обеда — салфетки в серебряных кольцах, бутылка вина в серебряной подставке, свечи, вилка в левой руке, нож в правой. Мы уселись за стол.
— Ты хочешь воды? — Маргерит открыла минералку.
— Я лучше буду вино, спасибо.
— О чём ты сейчас пишешь, если это не секрет?
Теперь я могу отвечать на любые вопросы. Я уже почти верю, что пишу, работаю.
И я рассказываю ей, как в моей комнате в детстве висел портрет дедушки. Как бабушка часто стояла у окна и, забыв про меня, про всё на свете, глухо повторяла: «Андрей, Андрей…». А подойдёшь — так взглянет на тебя мокрыми, ясными, но далёкими из откуда-то непонятного, глазами, и не увидит. Повторит только: «Андрей». Как будто так меня зовут.
Про то, как она выросла на даче у Ворошилова, потому что её отец завербовался плотником на строительство этой дачи, а потом его оставили там работать.
Как потом бабка подросла и устроилась работать на другую, тоже правительственную, дачу. Это была дача моего дедушки. Я рассказал, что дедушка подписывал расстрельные списки на тысячи человек, что дедушка был женат на другой женщине, что бабке пришлось растить двух дочек от него и работать гладильщицей на фабрике. Рассказываю о том, как дед за год или два до смерти всё-таки женился на бабке.
— Руководитель литературного семинара подсказал мне взять эту тему, и я вдруг понял, что совсем мало знаю о дедушке. Стал собирать материал о нём. Считаю, что это достойная, хотя и трудная задача. Ведь у многих в современной России есть или были такие бабушки, дедушки или родители, которые отправляли людей в ГУЛАГ, подписывали доносы или расстрельные списки. Эти предки живут в нас, а мы так мало знаем о них, а может, и не хотим знать.
— Да, это так интересно! Я думаю, я уверена, что у тебя получится прекрасный роман.
Я сам чувствую, что это может быть интересно для иностранцев, поэтому я и повторяю уже третий год одно и то же.
— Понимаете, в Германии после Гитлера был Нюрнбергский процесс. А в России после Сталина такого не было. Сейчас по социологическим опросам более пятидесяти процентов людей оценивают роль Сталина как положительную. То есть не произошло осознания того, что было. Что было сделано нашими дедушками, родителями, нашими родными или любимыми людьми.
Полезно иногда потренироваться по-английски в произнесении таких речей. После чтений, например, подходят с вопросами. Или вот завтра перед камерой выступать придётся. По-русски-то на такие темы и говорить не с кем — опоздал. Если только со старой гвардией, с шестидесятниками какими-нибудь, не потерявшими боевого задора. А для пожилой Европы, может, ещё и потянет, особенно, если побольше личного напихать. Пит этот пугает, правда, что у них система сгнила. Не дай Бог, не дай Бог. Лет бы десять ещё хотя бы…
Моя внуковость — это мой маленький лейбл. Что-то типа хрюканья этого дирижёра, я уже забыл его фамилию. Пит ещё, наверное, помнит.
Это маленький удачный лейбл для рекламы самого себя в Европе — национальная душа вполне проступает в этой ситуации. Сначала русские загоняют миллионы людей в лагеря, затем совестливые внуки мучаются грехами дедов, пишут книги, без стеснения распахивают дверцы семейных шкафов и демонстрируют хранящиеся там скелеты. Таких внуков можно приглашать на фестивали и в писательские резиденции, таким можно простить небольшую национальную привязанность к алкоголю. Только как будто не хватает чего-то, что запоминалось бы с такой же силой, как у дирижёра.
Маргерит тоже налила себе вина, она даже отложила вилку, она слушает меня. Да, это, наверное, правильно — в чём-то соответствовать клише, в чём-то выделяться. Страдающая, мятущаяся душа присутствует, желание искупления и выворачивание наизнанку тоже имеется, остаётся только найти что-то достаточно свежее, что отличало бы, что-то при том достаточно интеллектуальное. Или наоборот — человечное. Остальные узнаваемые черты налицо. Есть даже добровольная ссылка в Сибирь.
— Хотите посмотреть сибирские фото?
— Ты был в Сибири?
— Я работал там несколько лет лесником в заповеднике.
Маргерит смотрит на меня и чуть-чуть улыбается. Не просто улыбается, а как-то изучающе, выжидательно. Очень не люблю этого.
У меня был один такой случай с канадцем — лысоватым, очкастым филологом. Он тоже как-то похоже улыбался, когда я рассказывал о медведях. Я же не знал, что он подростком один прожил месяц в лесу с тремя спичками. Что у него отец из какой-то глухой деревни.
— Просто, знаете, у меня был жизненный кризис, я не мог найти себя, начал пить. Сбежал от этого на природу, в заповедник, начал жизнь заново. Жил в крохотном посёлке — ни электричества, ни дороги. Всё на лошадях, на дровах.
— Да, конечно, я очень хочу посмотреть твои фотографии. Так любопытно…
— Это был неудачный побег от самого себя.
— Да, да, я понимаю. Я принесу ещё вина.
Я иду за фотографиями, и Маргерит долго разглядывает их.
После обеда я некоторое время сижу перед компьютером. Иногда выхожу на улицу покурить. Звёзд не видно, листья платанов шумят в темноте, иногда кричит сова. Мне кажется, что эта сова должна обитать в какой-нибудь старой колокольне. Неужели завтра будет дождь? Мне ведь ехать на велосипеде девять километров, я не очень представляю себе дорогу, придётся ориентироваться по карте.
Ещё я пытаюсь писать. Я опять перечитываю записи, которые делал во время бесед с бабушкой. Я вспоминаю её, теперь совсем почти ослепшую, терпеливо сидящую на кровати и только слушающую телевизор. Как она радовалась, когда я приезжал к ней, садился рядом и спрашивал о её жизни. Я ещё верил тогда, что напишу об этом. Я привозил с собой диктофон, блокнот, немного фруктов или какое-нибудь пирожное.
Мы пили чай, она щурилась над столом, почти на ощупь брала чашку и шутливо материлась на себя, старую и не годную ни на что. А я подбадривал её, шутя вспоминал, как мы с ней лазили через забор на территорию закрытого военного санатория, как устраивали запруды в весенних ручьях, как вместе читали книжки, усевшись на поваленных осинах. Мы жили на самой окраине Москвы, бабушка приезжала каждый день и, пока родители были на работе, проводила со мной полдня в окрестных лесах, разыскивая кротовые норки, в которых прятались лесовики, дупла с загадочными перемётными, находя птичьи гнёзда и исследуя новые тропы.
Летом в деревне она мне показывала чагу на берёзах и разные травы, называя их так уважительно и ласково, как научила её моя прапрабабка — деревенская ведунья и повитуха. Мы возвращались домой с огромными пучками растений, связанных стеблями, иногда мокрыми от росы или дождя.
Мне хотелось кого-нибудь вылечить, мне хотелось так же колдовать над сборами и настоями, как делала моя бабушка. Мама не признавала народную медицину, и я, раскрыв травник, пытал отца, нет ли у него запоров, почечуя или маточных кровотечений. Я заваривал ему тысячелистник для желудка и пижму для ванночек от геморроя. Один раз я застал его за тем, что он аккуратно отливал перед обедом треть стакана моего целебного взвара в раковину.
Я помню бабушку ещё сильную, гибкую и азартную, иногда злую и страстную в любой работе. Мне казалось, что она моложе нас всех, сильнее. Она всегда находила время читать, она любила слушать классическую музыку, как эти европейцы (меня Андрей в своё время научил понимать в музыке), она летом бегала трусцой по утрам и купалась в речке в любую погоду.
И вместе с тем я всегда думал, что она родилась давным-давно — раньше всех на свете, потому что только она знала, что поёт жаворонок в начале июня, как по-разному кукует кукушка, зачем домовые плетут кос