Сколько он убил людей, мой дед, ставя подписи под списками на расстрел? Вроде бы, немного — всего тысячу или две — по сохранившимся документам. Ну, коллективизацию на Северном Кавказе провёл. Он даже считался в народе добрым, к нему приходили хлопотать за осуждённых родственников. Его любили женщины, рожали ему детей, а потом ещё и прощали, берегли его память.
После нескольких утомительных тягунков вверх и нескольких приятных спусков, когда отдыхаешь, пролетая мимо кукурузных полей и мимо кораллей с ухоженными лошадьми, я миновал церковку в Эрне, потом центральную площадь, которая также являлась единственным перекрёстком со светофором в этой маленькой деревне. Незнакомая встречная девушка кивнула мне, потом мужчина с садовой тележкой приветственно махнул мне рукой со своего крылечка.
Сразу за деревушкой открылось небольшое поле, окружённое тополями, посередине которого стоял настоящий, не виденный с глубокого детства цирк шапито. Поздно вечером, когда я проезжал мимо обратно со станции, в цирке играла музыка, и слышна была дробь барабанов. Вся обочина была занята припаркованными автомобилями.
В Эдингене я миновал железнодорожный переезд, немного отдохнул на спуске, потому что улица пошла вниз. Спросил дорогу на станцию у пожилой женщины, которая стояла на тротуаре и болтала с подругой, высунувшейся из окна на первом этаже. Они оглядели меня, потом, неторопливо перебивая друг друга, объяснили по-французски, где вокзал. Тётенька, которая была в окошке, опиралась локтями о подоконник, украшенный цветами, и каждое своё слово подтверждала кивком головы. Указания были ясными и чёткими — до перекрёстка, поворот налево, до моста, перед мостом направо.
Я даже не ожидал. Вся эта сонная, тихая, солнечная обстановка, крохотный городишко, перезвон колоколов на дальней церковке, поля с кукурузой и свёклой обещали мне сбивчивые напутствия. Там это, поедешь маленько… там быткомбинат будет, так? Ага, за быткомбинатом потом горелый дом амбарный. Да не крестовый он, Нель, амбарный. Да когда ж он крестовым-то был, всю дорогу амбарный. Нель, ну что ты? Там ещё Витька Холопов жил, когда на автокомбинате работал. Ну, на Грибоедова который, а ты про какой? Так тот на Розы Люксембург уже убрали давно, там теперь же магазин новый. Тот-то, конечно, крестовый был. Ну ладно… в общем, сынок, ты поедешь, но ты тот дом и не увидишь, он в глубине там, за школой, ты туда не сворачивай…
Мне даже не задали традиционный вопрос: а ты сам-то откуда?
Я легко добираюсь до станции, ставлю велосипед на стоянку и защёлкиваю замочек на колесе. Теперь он будет дожидаться меня до вечера, когда я сойду с электрички, словно местный житель, отомкну замок и потихоньку покачу к себе на виллу Хеллебос, кивая встречным прохожим, махнув рукой мужику с садовой тележкой. Я буду совсем почти свой.
Человек в билетной кассе, вручив мне сдачу, ткнул пальцем в окошко, показывая на стоящий поезд: через минуту отходит, поторопись. Пиво купить не успею. Проводники отругали меня, что я бежал через пути, а не по подземному переходу. Вы попадёте под поезд, и расписание поездов не будет больше вас беспокоить.
Я перепутал станции и вышел на одну раньше, на Брюссель-Миди, Южном вокзале. В запасе было два часа времени, поэтому я решил пройтись пешком. У меня была карта.
На площади Конституции я зашёл в маленький марокканский супермаркет и купил телефонную карточку, чтобы позвонить жене. Все окрестные автоматы были разбиты или с оторванными трубками. Я пошёл по Сталинград-страат в центр и через некоторое время обнаружил кабинку с работающим телефоном. Там было немного наблёвано, но уже давно. Весёлый, наверное, район.
— Ты откуда звонишь?
— Да я тут на Сталинградской, около вокзала.
Пока я болтал, мимо меня проходили люди — ребята в спортивных костюмах и огромных сникерсах, живущие под не слышную другим ритмичную чёрную музыку, идущую из наушников или просто изнутри, гордые седобородые старцы в тапочках и накидках на плечах, беременные, скрывающие лицо женщины. Я вспомнил нашего старого друга по имени Алла Ибрахим Измаил, иракца, который как раз жил, а может быть, живёт и сейчас, в городе Волгограде.
Мы его звали Аля. Раньше, лет двадцать назад, он частенько заезжал в Москву. Примерно раз в два месяца можно было слышать, как мама, подняв трубку, говорит: Алё. Аля? Здравствуйте, Аля! Всё хорошо. А у вас? У Николая Васильевича тоже всё хорошо, спасибо. Илюша прекрасно. И бабушка, спасибо. Вы… Анна Кирилловна выздоровела. У кого? У него тоже… У Олечки всё отлично. Собачка? Собачка жива-здорова. А вы где? Так заходите быстрее, конечно.
Потом Аля сидел в кресле, пошевеливал пальцами ног в носках и рассказывал, как он ненавидит Саддама. Аля закончил Волгоградский политехнический и остался в России. Он предал родину. А как не предать, если там Саддам? Вы знаете, у моего старшего брата была самая счастливая минута в жизни, когда он потерял руку на войне, на иранской войне. Просто его любит Бог. Он мне позвонил, потом написал письмо. Он плакал — такой счастливый был. Его не могут теперь больше увести в армию, и он очень хорошо живёт. Отца тоже не могут, он старый. Но я как туда поеду? Я не хочу на войну. Ведь Бог не может любить двух родных братьев одинаково. Если меня на этой войне не убьют, Саддам на другую пошлёт.
Аля правильно, наверное, сделал, что удрал из Ирака. Рассчитывать слишком сильно на любовь Бога в этих делах опасно. Иногда Он может подарить тебе счастливую возможность пострадать за веру. И Аля после окончания института принялся искать себе (и своей молодой русской жене) новую родину. Он съездил в Англию и Канаду, где его дядьки имели бизнес, где они обещали ему помочь начать свой. В Лондоне боевики из ИРА устроили взрыв в магазине, из которого он вышел десять минут назад. Это было знаком. Запад и заодно с ним Новый Свет не устроили осторожного иракца. Он выбрал Волгоград. Здесь спокойно, сказал Аля.
Я уже давно ничего про него не слышал, только знаю, что жена его, вроде бы, бросила через пятнадцать лет совместной жизни. Но зато я недавно прочитал в газете, что ИРА сложила оружие.
После разговора с женой я отправился дальше и попал на центральную площадь Гран пляс. Оттуда я уже знал дорогу к Каса Лингва. Мне ещё оставался час до назначенных четырёх, поэтому я зашёл в кафе «Гринвич». Я вспомнил это название, меня хотели отвести туда Пит с Петрой, но оно в тот вечер было уже закрыто. Они сказали, что это чудесное молодёжное, даже студенческое заведение.
Я уселся у окна на красный диванчик и попросил два красных вина у пожилой, строгой официантки. Она не хотела говорить и понимать по-английски. Пришлось подбирать слова на французском. Брюссель, говорят, такой город — мульти-культи, толерантный, и тут — на тебе. Уж рядом с центром, в молодёжном кафе, как не понять рэд вайн? Не захотела просто, строгая очень.
Она принесла мне бокал и, как только он опустел, молча повторила. Потом встала у бара — локоть на стойке, другой упёрт в бок. Волосы как будто и некрашеные, черты лица резкие и внимательные глаза. Лет тридцать назад она, наверное, была очень красивая. Но, по-моему, такая же строгая.
Посередине тихого зала, украшенного старомодными круглыми лампами, три старика склонились над шахматами — два играли, один советовал.
Вино перед съёмками необходимо для драйва. Запах смогут почувствовать только сами телевизионщики, а зрители ничего не заметят. Зато я смогу говорить быстро и убедительно. Я смогу отвечать на любые вопросы и забыть о том, что уже два с лишним года ничего не пишу. И, конечно, после съёмок можно будет успокоиться пивком.
После съёмок меня успокоил пивком Бенуа, фотограф из брюссельской газеты. Мы прошли обратно к центральной площади, к Гран пляс.
— Её, видишь, реставрируют по кругу. Когда заканчивают приводить в порядок последнее здание, первое уже успевает почернеть от выхлопных газов, и всё начинается по-новой.
Я вспомнил Кёльнский собор, который постоянно линяет, как живой. Декоративные гриффоны, каменные украшения осыпаются, и на их место прилепляют новые. Одна башенка ещё чёрная, другая уже белая, третья — в лесах. Иллюзия вечной молодости. Бодрый старый европеец с отличными новыми зубами.
Бенуа выбирает столик в кафе на маленькой улице, напротив дома, где жил шансонье Жак Брель. Он рассказывает о Бреле и разных сортах пива.
— Я специалист во всём кроме виски, — говорит он. — Вот этот «Троппист», например, дозревает, дображивает в бутылках. Знающие люди отличают пиво этого года от пива прошлого или позапрошлого по вкусу. Но я предпочитаю обычное «Леффе». Потому что я просто люблю сидеть, потихоньку пить и болтать с друзьями. Пиво не ради пива, а ради разговора.
Он хочет приехать ко мне в Хеллебос и сфотографировать меня для своей газеты. Я говорю, что это можно сделать в любое время. Потом вдруг вспоминаю, что обычно писатели — занятые люди и имеют свои привычки и свой распорядок.
— Только, если это возможно, не раньше одиннадцати утра. Я работаю допоздна и потом отсыпаюсь.
Меня опять захватывает тоска, я даже боюсь прощаться с Бенуа. Мне страшновато оказаться опять в тёмном кабинете с видом на сад и с негритянкой — статуэткой красного дерева у стены рядом со шкафом, напротив экрана ноутбука. Это ведь действительно может быть пугающим занятием — каждый день в течение нескольких часов ощущать импотенцию.
— Бенуа, тебе нравится то, чем ты занимаешься? Твоя работа?
— Да. Я же фотографирую! — он заговорщицки шепчет мне: — Дело в том, что я так избавляюсь от комплекса неполноценности. Это мой секрет.
— Хорошо, доверь его писателю.
— Я просто очень обычный человек, ничего интересного. Похожий на всех остальных. А все остальные — вообще одинаковые. Есть, конечно, сумасшедшие, но это неважно. А когда я делаю портрет, то все получаются очень разные, и мне говорят, что я поймал характер человека. Моя личность в другой личности — бах! — и получается характер. Ты понимаешь?