— Как же, как же, вы не верили! — раздраженно заявил Волент. — Только не верили в то, что они получат по шее.
— Ты прав, — весело ответил Карфф, — не верил, конечно, не верил, что по шее получит русский, так-то вот.
— Ой ли? — сказал приказчик иронически.
— Конечно, — ответил бывший полицейский, но как-то с опаской, и тревожно посмотрел на Волента.
— А когда пошли ваши мальчики, Нанды и Адам, воевать, вы что, изменили свое мнение, а?!
— Об этом, пожалуйста, Волентко, не надо… — тихо прошелестел Карфф.
— Почему же вы допустили, чтобы ваши мальчики пошли в армию даже раньше срока, ведь вы, Пали-бачи, говорят, даже в Будапешт ездили просить, чтобы их взяли в кадетский корпус…
— А ты разве не помнишь, — кротко объяснил старик, — что тогда все мальчики с ума сходили по военной форме? Ты ведь сам знаешь, что в те дни только таким здесь хорошо жилось, кто вел себя так. Да разве я знал, что их отправят туда?
— Вот видите, Пали-бачи, и ваши мальчики пошли. И вы говорили, мол, у русских такое войско, что утром ваши Нанды и Адам начнут стрельбу, а вечером уже напьются донской водицы?
— Оставим это, — разволновался Карфф. Его старший сын попал в плен, младший, Адам, до сих пор числился без вести пропавшим, к тому же ходили слухи, что он воевал в пресловутой дивизии Сент Ласло[28].
— Тогда были, сам знаешь, такие времена, что нам уже никто не мог помочь. Оставим это; если твои мальчики в огне, ты должен болеть только за них, чтобы они вернулись домой. Такое уж было время… — Он взволнованно огляделся вокруг… — Они должны были идти, пришел высочайший бефель[29], об этом было особое распоряжение. А то бы их поставили к стенке. А про Нанды мне один человек сказал, что он, мол, сам перебежал в плен. Нанды ведь мой сын, он вспомнил, как это сделал в первую войну я, а он когда-то любил слушать и Калмана.
Волент помолчал, притворяясь, что старик уже его не интересует. Потом махнул рукой и спросил веселее:
— А эта эфиопская марка, которой вы хвастались… этот Менелик, или как его там, все еще у вас?
— Я ее берегу, — отозвался Карфф счастливо, — чтобы она не пропала. Когда меня спрашивают, где я ее прячу, я поворачиваюсь к ним тем ухом, на которое оглох во время бомбежки, и оно не слышит, что люди говорят.
— Вы, черт возьми, всегда знали, что вам слышать, а что — нет, — закончил Ланчарич ворчливо.
В Паланке царила прекрасная осень, к какой в горах не привыкли, и Речаны радовались ей. Улицы города, продуваемые ветерком, пахли фруктами, созревшей кукурузой и виноградом, пряными ароматами бабьего лета, которые навевают на человека грусть. Самые оживленные улицы города немного притихли, но тем шумнее бывало по утрам на рынке, особенно часов около десяти, когда во время большой перемены туда стекались толпы школьников и студентов. Их привлекали смачные локши[30], смазанные гусиным жиром; знаменитые пагачики[31], а студентов — и маджара[32], и всех без исключения — подсолнухи, тыквенные семечки и печеные каштаны. Больше всего людям нравилось постоять на солнце, на защищенном от ветра местечке возле прогретых стен, где разговоры велись только самые дружелюбные. Они излучали какое-то умиротворение и эту извечную печаль по промелькнувшим весне и лету с их бурными страстями.
По вечерам улицы были почти пусты, уличные фонари сотрясал более резкий и холодный ветер, и в мерцающем, как будто старом свете, коричневатом, как на первых фотографиях, летали клочья листьев, и на землю шлепались последние орехи и каштаны.
В доме на Торговой улице царило спокойствие. После обильного и сытного обеда, какой в прежние времена Речаны позволяли себе только по воскресеньям, все разошлись. Женщины, повеселевшие от шуток Волента и его уверений, что они, Речаны, снова обрели свой утраченный кров, отправились на прогулку, чтобы получше рассмотреть окраинные улицы города. Речан, одевшись потеплее, вышел во двор на залитое солнцем и защищенное от ветра место почитать газеты и календари, а потом перебрался в садик за домом вздремнуть на скамейке. У Волента кончился запас табака, и он, набив сумку колбасами и мясом, пошел к знакомому владельцу табачной лавки. Себе — за сигаретами и виргинскими сигарами, хозяину, который курил только самокрутки, — за табаком.
Волент вернулся поздно вечером, когда Речаны уже собирались спать. Его энергичный стук в окно застиг Речана в момент, когда он, стоя на одной ноге, снимал штаны. От стука он дернулся, так что упал бы, если бы не спинка кровати, за которую он в последний момент ухватился. Он подбежал к окну, оглянулся и, убедившись, что жена в розовом нижнем белье, какое тогда носили, потому что мужчинам оно казалось самым возбуждающим, уже успела прыгнуть под перину, осторожно откинул угол толстого одеяла, повешенного на гвоздях и закрывающего все окно. На улице стоял приказчик и, держа за пазухой пакет, торопливо показывал рукой, чтобы мастер вышел во двор.
— Кто там? — спросила жена.
— Волент, — ответил Речан не без раздражения.
— Ну да, конечно, — пробормотала она, с довольным видом закутываясь по самый подбородок. — А чего ему надо?
— Зовет чего-то на улицу, — пробормотал муж, одеваясь.
Она вздрогнула:
— Уж не случилось ли чего?
— Навряд ли. Что могло случиться? Принес табак и хочет передать. Сама знаешь, — добавил муж веселее и минуту смотрел на ее обнажившееся плечо, крепкое, смуглое, с заметными кружочками от оспы, — что он не может не похвастаться…
Жена озорно рассмеялась, так и он не удержался от смеха, потом спрятала голову под перину, чтобы муж не видел, как она развеселилась.
— Потуши, — сказала она ему, когда он уже собирался выйти, — я накину что-нибудь на себя, а то как бы он случайно не увидел меня, потому что все вы мужики — паршивцы.
Он слегка улыбнулся и сморщил нос. Протянул руку к выключателю, в темноте нащупал ручку и тихо вышел. Уже за дверью услышал, как жена резко вскочила со скрипучих пружин кровати и тяжело опустила на пол свои крепкие ноги. Речан состроил гримасу — уж лучше бы Воленту засидеться в корчме.
— Мештерко, я хочу сказать вам пару слов, — подал голос Волент из темноты возле калитки загона.
— Ну что там у тебя? — спросил Речан, зябко поежившись.
— Пойдемте ко мне на большой дебатшаг — разговор, значит. Холодно, не стоять же нам здесь, — сказал он и открыл калитку в загон, — да и женщин перебудим. Им незачем слышать о том, что они получат от мештерка и Волента к рождеству под елку. Не сомневайтесь, придется им от радости пустить слезки!
— Не можешь вытерпеть до утра? — спросил Речан.
— До утра? Когда дело идет о торговле, Воленту до утра так же далеко, как отсюда до Кечкемета, да я глаз не сомкну от мысли, что вы об этом еще не знаете.
— Торговля? — протянул тихо, но уже покорно мясник и пошел в темноту за приказчиком.
Волент быстро растопил железную печку, занавесил окно, ловко убрал со стола пепельницу, полную окурков, большой светильник, какую-то книжку, вроде служебника, вытряхнул перед дверью скатерть, разостлал ее, поставил на нее вычищенную пепельницу, бутылку черешневой наливки и два стаканчика. Потом открыл пакет с табаком, разложил его содержимое на кровати, вымыл руки в жестяном умывальнике, налил настойку в стаканчики и тогда уже сел. Весело посмотрел на мастера, потом хлопнул в ладоши.
— Ну, мештерко, выпьем, чтобы нам не было холодно… и чтобы все у нас шло так, как сегодня.
Речан поднял стаканчик против света, молча кивнул головой, запрокинул голову и влил в открытый рот черешневую настойку, которая сразу согрела его.
— Мештерко, — начал Волент серьезно, — перво-наперво нам не мешало бы вспомнить, что в Паланке сейчас делают все гентеши — все мясники получше.
— Богатеют, — ответил Речан хотя и чистосердечно, но скорее всего из желания потрафить своему приказчику, так как тот любил говорить и слушать только об этом.
— Так оно и есть! — крикнул Волент весело. — Правильно, мештерко, и это, как я говорю, клевая работа, и нам, слава богу, не приходится ронять слезы… и мы знаем что почем… да, нам не надо ронять слезы. Правильно я говорю? Так или не так? Я хотел сказать, что нам, гентешам, сейчас идет карта, многие — вы тоже, наверное, слышали — переселяются на самые лучшие улицы, покупают самые что ни на есть лучшие дома, машины… Я не знаю, известно ли вам это, только и нам никак нельзя отставать от них, потому что в один прекрасный день все кончится, мяса будет столько, что люди будут выбирать вот так, — он брезгливо шевельнул указательным пальцем, как будто листал книгу. — Тогда они будут выбирать себе и мясника, тогда, ну… Я плохо выразился, я хотел сказать, что когда они начнут вот так выбирать мясо, — он снова повторил движение, каким листается книга, — то точно так же будут выбирать себе и мясника. Понимаете? Вы Паланк не знаете, а я знаю, как это здесь бывает. Здесь, мештерко, каждый выбирает торговца по себе, здесь самый лучший из лучших покупателей всегда и самый богатый. Такой и ест больше всех, потому что у него много знакомых и сам он занимается торговлей. Здесь, мештер, каждый хочет быть богатым, а если он еще не стал таким, то хотя бы ходит покупать туда же, куда и тот, кому он завидует. В Паланке всякий хочет выглядеть состоятельным, всегда так было, и, вот увидите, придет время — так будет, я это знаю, потому что толкаюсь среди людей. Ну, мы тоже можем позволить себе многое, хотя начинали хуже остальных. Я знаю, что вы думаете. Вы скажете: не надо, мол, зарываться, что мы тоже не спали, — но я говорю вам, что надо держать марку, нам так положено. Мы не должны отставать ни в чем, это точно, мы, мештерко, через пару лет должны стать здесь первыми, и я гарантирую вам, что если вы послушаетесь меня, мы действительно станем первыми. Ну а теперь давайте еще разок выпьем, потому как сейчас будет самое главное. Сейчас вы узнаете, что ваш приказчик не какой-нибудь рохля.