ь себя, лишь бы она к нему не приставала. Он жил в вечных неладах со своей совестью, и хотя старался, чтобы она оставила его в покое, но покоя, которого так жаждал, у него не было, потому что в жизни всегда случалось что-то, дающее совести повод его истязать. Совесть у него, думал он частенько, какая-то слишком большая и старательная. Если она принималась мучить его, то сверлила с утра до ночи, целыми днями, неделями, годами, без передышки, как машина, упорно, как вода. Она лишала его покоя, уверенности и веры в свои силы.
Речан внимательно прислушивался, как играет учитель музыки. Он занимался с Эвой уже третий месяц, но отцу не казалось, чтобы дочь сделала особенные успехи. У жены был приятный голос, она хорошо пела, но дочь, по его мнению, была в него. У него самого слуха не было, и хотя он знал много песен и быстро запоминал их, но предпочитал вслух не петь. Он просто повторял про себя слова какой-нибудь песни, и ему этого вполне хватало: он словно прислушивался, как поет в нем кто-то другой.
Учителя музыки он терпеть не мог и, пожалуй, бессознательно стеснялся его, избегал, притворяясь, что незачем уделять ему внимание. Он, конечно, не возражал против него и вообще делал вид, что ему даже приятно видеть его дома. Но не любил этого высокого, стройного, барственного и вообще-то красивого парня с лихорадочно блестящими черными-черными глазами, подозревая в темных и нечистых помыслах, хотя видеть, что дочь улыбается веселей, Речану было отрадно.
Куки, как звали парня, часто задерживался у них в доме до позднего вечера, играя для женщин один вальс за другим. Он играл темпераментно, и даже дилетант заметил бы его несомненную музыкальную одаренность. В конце войны у него начался туберкулез, и ему пришлось прервать учебу на юридическом факультете, несколько месяцев провести в Хагах[36], и сейчас он жил дома, чтобы окрепнуть окончательно. Эту болезнь, как мясник узнал от женщин, он схватил от сильной простуды и от горя — после смерти матери, не перенесшей операции желчного пузыря. Отец — адвокат Предмерски, человек уже пожилой, — после войны вернулся в Паланк из Ружомберка, потому что когда-то здесь процветал. Решение сына давать уроки музыки, поколебавшись, все же одобрил в надежде, что Куки пойдет на пользу общение с молодежью.
Мясник, глядя себе под ноги, думал: сидят перед ним и млеют, а как кончит играть, начнут потчевать всякой всячиной, чтобы чувствовал, как они рады видеть его здесь. Перед его приходом они просто с ума сходят: чистят, моют, пекут, варят, наряжаются… А Эве не терпится! Хорошо это или плохо? Ну что он за парень? Сын известного адвоката из хорошей семьи, как здесь говорят. Ну ладно, пусть радуются, пусть… Чудеса. У него в доме рояль… звучит прекрасная музыка, красивый молодой барич играет для его жены и дочери. В самом деле, чудеса, если подумать, что было год тому назад. Ведь обе приехали сюда во всем деревенском, но не прошло и недели, сразу остригли косы, теперь ходят к парикмахеру, следят за своим выговором, чтобы, не дай бог, никто не узнал, что они из горной деревушки… Город, лавка… Чего только ни делают деньги!
Потушил сигарету, устало поднялся и подошел к окну.
На улице стемнело, небо усыпали звезды. Он смотрел вверх и не мог оторвать глаз. Звездное небо манило его, притягивало и всегда немножко путало. Он спрашивал себя, долго ли ему, Речану, жить? Что его ждет? Что творится на этом свете? Господи боже, подумал он, люди опять грызутся, хоть и перестали убивать и калечить друг друга. Что из происходящего сейчас самое важное для него? Для него, простого человека, который и со своей-то жизнью управляется кое-как? Что с ним будет? Чего ему здесь надо опасаться? Чего не надо? Нет, этого он не знает и никогда не знал. Да и откуда ему знать? Ничего важного на этом свете он не решает, всем управляет кто-то другой, какие-то неизвестные, неведомые силы, и в первую очередь тот, что летит по звездным дорогам, бесконечным, как тела рек. Это судьба, думал он, это она делает все, что, собственно говоря, предназначено заранее, и сопротивляться ей бесполезно. Он — ничто, маленький муравьишко со слабым сердцем, малый листочек, гонимый по кривым людским дорогам. Сердце у него действительно слабое, и он много курит! Сердце. Он чувствует его слабость, но почему-то не помогает ему. Это всего-навсего мышца, и больше ничего… Ну да, но странная, боже мой, какая странная! И раны на ней не заживают. Господи, сколько ран, должно быть, на этом сердце!
Он глядел вверх в темноту, как будто ожидал какого-то просветления, которое снизошло бы на него. Может, своего ангела-хранителя. Он готов был принять его как сообщника, ему было бы кому довериться, ведь ангел-то знает о нем все. Ангел мог бы явиться к нему так же, подумал мясник с улыбкой, как явился к Тишлеровой.
С весны до осени в густой зелени Паланка царил шум почти неутихающего ветра. Тех, кто в городе недавно, ночью от этого шума пробирала дрожь. Может, от страха, а скорее всего, от внутреннего беспокойства.
Живой шум листвы, дикое и знойное дыхание ветра тревожили сон даже коренных паланчан, и взрослых и детей, будто звали их голосом тьмы то ли куда-то вверх, в высоты неба, то ли вниз, в глубины земли и воды.
Сейчас шум стих, унялся, сила и упорство его иссякли. Листья опали, в городе наступила тишина. Стали слышны людские голоса и бой городских часов, далеко разносился шум поезда, трансформаторов, мельниц. Ночью было слышно, как где-то в вышине тянутся стаи гусей. В темноте казалось, что там, над городом, летят души добрых людей.
В казармы прибыли первые послевоенные призывники, в городе снова зазвучал голос военного горна. Паланк зашумел удовлетворенно. У него снова был свой гарнизон, это вселяло веру, что жизнь возвращается на круги своя. Волент, приказчик Речана, тоже радовался новобранцам, ходил вместе с многими смотреть, как они упражняются на плацу, и потом докладывал мастеру, что солдаты лихо маршируют, поют, учатся стрельбе. Говорил, будто это самым непосредственным образом касалось его самого, что сейчас, когда американцы и русские уходят по домам, республике нужно сильное войско. Разумеется, он ходил не только смотреть на солдат, он был бы не он, если бы не толкался возле казармы в интересах торговли. Ему хотелось проникнуть в офицерские квартиры и кухни, куда его притягивало и наличие чужих, по большей части привлекательных женщин, которые, как он полагал, будут сговорчивее других.
Пока он преуспел только насчет интендантов: эти были спекулянтами по натуре; троих, конечно, с ведома Речановой, он пригласил на маленькое угощение. Ротмистр и двое сверхсрочников унтер-офицеров пришли в гости с цветами, как полагалось молодым воспитанным мужчинам, и были приняты прекрасно, потому что хозяйка дома, решив, что они пришли посмотреть и на ее дочь, не скупилась на улыбки.
С приходом Речана (он вернулся из особняка на Парковой улице) настроение упало. Он все испортил своей сдержанностью и нудными разговорами о войне и трудностях. Но жене показалось, что он попросту ревнует, да и выглядит в своей одежде не ахти как. Вечером в спальне она разделала его на все корки за это извозчичье тряпье. Когда, в конце концов, он наденет городскую одежду? Что он ходит в дерюге, как последний мужик? Разве забыл, что они теперь городские?
Он в ответ только улыбался. Кому какое дело до его одежки? Он взял табак, папиросную бумагу, положил их в карман, надел короткое пальтецо и вышел на улицу. Резкий, холодный ветер заставил его съежиться. Чирикали воробьи, голые ветки ударялись об оцинкованный желоб. В производственном зале горел свет. Значит, Волент работал. А хозяин бил баклуши, тут же укорил он себя.
Речан остановился под окном комнаты дочери и заглянул в него.
Комнатка Эвы была розовая, как почти все девичьи комнаты в Паланке. Даже изразцовая печь и та была розовая, что всегда вызывало удивление у Речана — ведь печи, считал он, положено быть темной.
Жена и дочь сидели в низких креслицах, довольно жестких, а может, и неудобных, но приятных на вид. Куки за роялем играл популярный вальс «Сказки Венского леса». Женщины с благоговением смотрели на его длинные пальцы, мальчишеское, правильное и чувственное лицо. Жена с перманентом, в кремовой блузке и коричневой юбке выглядела дамой, это он должен был признать. Дочь не отрываясь смотрела на парня, держа в руке вышитый платочек. Какая она красивая, подумал Речан счастливо, но со страхом. Просто ангелочек. Длинные светлые волосы локонами падали на узкие, еще немного угловатые плечи. На ней была белая матросская блузка с большим синим бантом на груди и синяя плиссированная юбочка. Стройная, высокая девушка хорошела на глазах. Отец не впадал в преувеличение, считая ее красавицей.
Какие у него красивые женщины, констатировал он, глядя в окно. Он гордился ими по праву. Ведь и у жены какая еще фигура! Не будь она такой дородной, никто бы ей больше тридцати не дал. Как же ее не ревновать! Он всячески скрывал свою ревность, стыдился ее, но ничего поделать с собой не мог.
Речан еще постоял, послушал вальс, который ему тоже нравился, посмотрел на столик с вином, ликерами и пирожными, потом перевел взгляд на печь с раскаленной двойной дверцей и фигурной ручкой, на люстру с тремя шарами из розового стекла и снова, но на этот раз как-то испытующе, вгляделся в лица своих женщин. Ему вспомнилось, как он посмеивался, когда жена попрекала его, что он одевается, как извозчик, а ведь смеялся-то он потому, что его это больно задело. Только сейчас он понял насколько. И дело не в обиде. Сейчас он знал твердо: ни за что на свете не войдет к ним в своей одежде. Ни за что.
И вдруг ему показалось, будто на их красивых лицах проступил отпечаток греха, чего-то незнакомого ему, чуждого и враждебного. То, что он видел в комнате еще минуту назад, его возвышало, сейчас это ощущение пропало. Не отдаляются ли они от него? Куда это они заехали, куда попали? Отчего ему кажется, что они обе в этом городе живут, а он только спит? Он делает все для того, чтобы им жилось хорошо, только и думает что о своих женщинах, а они? Дочь и здесь сторонится его, жена позволяет себе задать ему головомойку, словно мальчишке, за то, что он не так одевается, — раньше такого не бывало. Он всегда прислушивался к ее словам, возможно, она влияла на него больше, чем он на нее, вполне возможно, но никогда с ним не ссорилась. А все оттого, что они на новом месте, подумалось ему, и пока не привыкнут, будут злиться друг на друга. Надо потерпеть. Ведь поймут же наконец они обе, что намерения у него самые благие. Когда получше обживутся, снова заметят это… Ведь он и сам многого не замечает; многое от него ускользает, наверно, это вызвано тем, что здесь все для них внове.